Тлакашипеуалицтли

Тлакашипеуалицтли (Тлакашипеуалистли, аст. Tlacaxipehualiztli, t͡ɬakaʃipewaˈlist͡ɬi) — праздник сдирания кожи у ацтеков.

Основной праздник

В весенний месяц (второй месяц солнечного календаря ацтеков) Тлакашипеуалицтли ацтеки праздновали «недельник» Шипе-Тотека, Господина-с-Ободранной-Кожей.

За сорок дней до фестиваля пленников, захваченных во время войны, переодевали в бога Шипе-Тотека. Это происходило в каждом районе города. Главнейшим элементом празднества было массовое гладиаторское жертвоприношение пленных воинов и рабов, с которых живьём сдирали кожу.

Мужчин привязывали к темалакатлю (алтарному камню). Устраивались своего рода гладиаторские бои между пленником и четырьмя хорошо вооружёнными воинами. С потерпевшей поражение жертвы сдирали кожу, потом жертву съедали.

По другим описаниям, жертв пронзали стрелами, и капающая на землю кровь символизировала дождь.

У жертв вырезали сердце и снимали с них кожу целиком. Жрецы носили кожу в течение двадцати (по другим источникам — шестнадцати) дней, во время начинавшихся после жертвоприношения ритуалов и церемоний в честь урожая и дождей. Надевание новой кожи называлось 'Neteotquiliztli'.

Во время фестиваля воины-победетели, носящие содранные кожи, проходили через весь город и имитировали бои по всему Теночтитлану, прося милостыню. Те, кто давал им пищу или другие приношения, получали благословение.

По окончании двадцатидневного фестиваля кожи снимались и складывались в специальные ящики с плотной крышкой, чтобы избежать гниения и зловония. Затем эти ящики хранились в специальной камере под храмом.

Во время шествий танцевали жрецы, одетые в кожу принесённых в жертву людей. Согласно верованиям ацтеков, эта кожа обладала магической силой и давала плясавшему в ней жрецу силу восставшего из мёртвых (то есть силу жертвы, с которой кожу снимали). Кожу окрашивали в жёлтый цвет, чтобы она выглядела как золотой лист; это символизировало, что земля надевает «новую кожу» в начале сезона дождей, и, согласно верованиям ацтеков, заставляло прорастать новые всходы.

Праздник Йопико

Золотых дел мастера (теокуитлауаке) также участвовали в Тлакашипеуалицтли: Шипе-Тотек считался их покровителем. Их праздник во время Тлакашипеуалицтли, называвшийся Йопико, проходил ежегодно в храме. Сатрап, одетый в кожу, снятую с пленника, символизировал Шипе-Тотека. На одежду клали корону, сделанную из богатых перьев, и парик из искусственных волос. В носу и носовой перегородке сатрапа были золотые украшения, в правой руке — погремушки, а в левой — золотой щит. На ноги надевались красные сандалии, украшенные перепелиными перьями. Шипе-Тотеку предлагали пирог из сырой кукурузы, божество удостаивалось танца и затем торжество заканчивалось военными учениями.

Источники

Эти праздники описываются в Кодексе Дюрана, Кодексe Мальябекки, Кодексe Теллериано-Ременсис, Primeros Memoriales Саагуна, Бурбонском кодексе и в Кодексе Товара. В разных кодексах описания праздников отличаются.

См. также

• Шипе-Тотек
• Жертвоприношения ацтеков
• Сдирание кожи

Отрывок, характеризующий Тлакашипеуалицтли

– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.