Гуттари, Тобиас Осипович

Тобиас Гуттари
Имя при рождении:	Topias Huttari
Псевдонимы:	Леа Хело
Дата рождения:	29 января 1907(1907-01-29)
Место рождения:	д. Муя, Санкт-Петербургская губерния, Российская империя
Дата смерти:	9 декабря 1953(1953-12-09) (46 лет)
Место смерти:	Петрозаводск, Карело-Финская ССР
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Род деятельности:	поэт, прозаик, переводчик
Язык произведений:	финский
Дебют:	Nuoret mielet (1927)

То́биас О́сипович Гу́ттари (фин. Topias Huttari; литературный псевдоним Ле́а Хе́ло, фин. Lea Helo; 29 января 1907, д. Муя (ныне Кировский район Ленинградской области) , Санкт-Петербургская губерния, Российская империя — 9 декабря 1953, Петрозаводск, Карело-Финская ССР) — советский финноязычный поэт и прозаик, переводчик и педагог.

Жил и работал в Карелии. Один из основоположников карельской национальной литературы, один из организаторов Карельской ассоциации пролетарских писателей (КАПП) и Союза писателей Карелии.

Выступал как очеркист и автор рассказов. Стих Гуттари эмоционален, близок к народной песне. На творчестве сказалось его увлечение поэзией Сергея Есенина и произведениями многих советских лирических поэтов, таких, как его ровесники Ярослав Смеляков, Борис Корнилов, Павел Васильев.

Биография

Детство и юность

Родился в 1907 году в Санкт-Петербургской губернии в семье ингерманландских финнов. В большой крестьянской семье был младшим сыном. Детские и школьные годы прошли в деревне Муя.

В 1921 году в 14 лет Тобиас окончил сельскую школу и поступил в Гатчинский финский педагогический техникум, выпускавший учителей для финских школ.

Осенью 1924 года с 4 курса педагогического техникума по призыву комсомола прибыл в Петрозаводск, чтобы учить карельских детей грамоте. В сельских школах (1924—1927) и в Петрозаводске (1927—1929) Гуттари проработал учителем финского языка и литературы 5 лет.

Литературная карьера

В 1927 году в Ленинграде начал выходить литературно-художественный журнал на финском языке «Soihtu» («Факел»), в нём также печатались произведения карельских авторов. С первых номеров журнале, а также в некоторых газетах, стали регулярно публиковаться короткие рассказы и лирические стихи подписанные Леа Хело. Такой псевдонимом взял себе молодой школьный учитель Тобиас Гуттари.

В 1930-е годы Гуттари редактировал издававшийся в Ленинграде журнал на финском языке «Punakantele» («Красное кантеле»). Выпустил сборники «Молодые сердца» и «Перешагиваю». Несколько книг было адресовано детям («Как родилась книга», «В лесах Карелии растет бумага» и др.).

В 1930 году вышел сборник стихов «Молодые сердца»/«Молодые мысли», посвящённый советской молодёжи.

В 1931 году журнал «Soihtu» перестал существовать, а «Пунакантеле» стал общим журналом писателей Ленинграда и Карелии. В 1932 году «Punakantele» получил новое название — «Rintama» («Фронт») . В конце 1933 года издательство журнала было переведено из Ленинграда в Петрозаводск. В 1932—1933 годы Тобиас написал несколько книг для детей.

В 1934 году принят в члены Союза писателей СССР.

В 1937 году был исключен из Союза писателей Карелии, но репрессий избежал.

Годы войны (1939—1945)

С первых недель Великой Отечественной войны, несмотря на туберкулез легких, Гуттари работал на строительстве оборонительных сооружений, а в 1941 году добился отправки в действующую армию на Карельский фронт. На фронте, наряду с исполнением своих прямых офицерских обязанностей, он писал для газет статьи, рассказы и очерки, опубликовал циклы патриотических, лирических и сатирических стихов. Многие из них переводились на русский язык московскими и ленинградскими поэтами и позднее вошли в сборники.

В конце 1942 года Гуттари был переведен в тыловую газету, так как Государственным комитетом обороны было принято решение о снятии с фронтов всех финнов, ввиду того, что Финляндия воевала на стороне фашистской Германии.

«На меня обрушился опять такой тяжелый удар, каких в жизни мне пришлось перенести так много! Не знаю, чем я их заслужил? Вчера утром узнал, что меня демобилизуют. Из действующей армии меня переводят в запас. Это удар такой неожиданный и жестокий, что и сейчас, спустя некоторое время, я чувствую себя тяжело травмированным, больным и душой и телом» запись в дневнике от 6 декабря 1942 года.

Послевоенные годы

В 1948 году Гуттари поселился в только что построенном доме № 8 по ул. Волховской в Петрозаводске, где и прожил до конца жизни.

Он скончался в декабре 1953 года. Похоронен на кладбище «Пески» в Петрозаводске.

Его дом на Волховской сохранился — находится напротив Крестовоздвиженского собора.

Семья

Тобиас Гуттари был женат на Элине Степановне Пекки, фольклористе и писательнице, сестре Александра Пекки.

Произведения

• Nuoret mielet. «Молодые умы», сборник стихов (1930)
• Astun yli. «Перешагиваю», сборник стихов (1931)
• Karjalan metsissä kasvaa paperia. «В карельских лесах растет бумага» / «В лесах Карелии растет бумага», книга для детей (1932—1933)
• «Как рождается книга», книга для детей (1932—1933)
• Punainen armeija — vartija valpas. «Красная Армия — верный страж», книга для детей (1933)
• Jokea voittamassa, о строительстве Нижнесвирской ГЭС (1933)
• Runoja. «Стихи» (1936)
• Laulu keväälle. «Песня весне» (1940)
• Minun maani. «Моя страна» (1947)
• «Моя страна» в рус. пер. (Москва, 1950)
• «Родина, тебе пою!» в рус. пер. (Петрозаводск, 1950)
• Valitut runot. (Петрозаводск, 1956)
• «Избранные стихотворения» в рус. пер. (Москва, 1959)
• Kertomuksia ja kuvauksia. (Петрозаводск, 1962)
• Jumalat remontissa. (1992)

Сочинения также напечатаны в книгах:

• Антология карельской поэзии, Петрозаводск, 1963
• Когда озеро цветёт, Петрозаводск, 1964.

Литература

• Очерк истории советской литературы Карелии, Петрозаводск, 1969.
• «Пишу с фронта…», переписка, предоставлена А. С. Пекки, (журнал «Север» № 4-5, 1995 год)
• «Певец солнечной весны», статья А. С. Пекки в газете «Лицей» (№ 3-4, 2000 г.)

Ссылки

• [www.petrsu.ru/Structure/NewsPaper/1997/07.02.97/02txt_40.5st.htm Я снова здесь, на улицах твоих, Петрозаводск. К 90-летию со дня рождения Т. Гуттари — Леа Хело]
• [www.sever-journal.ru/assets/Issues/2012/1-2/192-198Mishin2.pdf Армас Мишин. Поэт-лирик Леа Хело]

Отрывок, характеризующий Гуттари, Тобиас Осипович

Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.