Военный суд чести
Военный суд че́сти (офицерский суд чести) — специальный выборный судебный орган для охраны корпоративной чести офицерства и достоинства офицерского звания. Суды чести действовали и действуют в вооружённых силах только некоторых государств. Такой суд рассматривает дела о проступках офицеров и о правонарушениях, отнесённых к его компетенции, и разбирает конфликты между офицерами.
Посредством суда чести самим офицерам предоставляется право исключения из своей среды тех лиц, которые признаются ими недостойными принадлежать к корпорации. Отсюда вытекает корпоративный (или сословный, если офицерство понимается как офицерское сословие) характер этих судов, организация их на выборных началах и обособленность от общей военно-судебной организации. Военнослужащие рядового и младшего состава (нижние чины) в силу характера их службы (служба по обязанности или по срочному найму), как правило, не считаются носителями и выразителями военной чести, и юрисдикция военных судов чести на них нигде не распространяется. Военные суды чести возникли в Прусской армии в 1808 г., откуда они перешли во все германские государства, в Австро-Венгрию и в Россию. В Российской империи они назывались судами общества офицеров
Содержание
Австро-Венгрия
В Австро-Венгрии офицерские суды были учреждены впервые в 1867 г. Австрийское законодательство, как и германское, ни не определяло фактических признаков поступка, противоречащего понятию военной чести, всецело предоставляя установление этих признаков самой офицерской корпорации. В отличие от Германии, на суды не возлагалось также разбирательство ссор между офицерами и решение вопроса о поединках.
По австрийскому закону, если преступное деяние заключало в себе и нарушение правил чести, решение вопроса о возможности оставления виновного офицера на службе предоставлялось уголовному военному суду. В Австрии (как и в Германии) военные суды чести были призваны охранять корпоративную честь всего офицерского сословия, а не отдельных войсковых единиц, поэтому их компетенция распространялась не только на младших офицеров (как в России), но и на старших офицеров и генералов, где бы они ни состояли на службе, равным образом — на зачисленных в резерв или ландвер и даже на уволенных в отставку с правом носить мундир или с пенсией. Помимо этого офицерским судам подлежали некоторые категории военных чиновников — врачи, аудиторы и другие.
Органами офицерских судов в Австрии были офицерское собрание (нем. Offiziers-Versammlung) и совет чести. Офицерское собрание решало лишь вопрос о предании суду. Для обер-офицеров оно составлялось из всех офицеров части; для штаб-офицеров — из всех штаб-офицеров дивизии; для генералов — из всех генералов, находящихся в данное время в Вене.
Каждое собрание избирало из своей среды трёх членов в особую комиссию (первого — на 1 год, второго и третьего — по всякому делу особо), которая под председательством лица, назначенного начальством, производила предварительное расследование предосудительных поступков. Само рассмотрение дел и постановление решения возлагалось на советы чести, образуемые из состава комиссии и ещё пяти членов по назначению начальства.
Дела в судах чести рассматривались непублично. Защитники из офицеров (в отличие от Германии) имели право представлять письменные и словесные объяснения. Bce обвинительные приговоры представлялись на утверждение верховной власти. Обжалование их не допускалось.
Германия
Начало образования судов чести в Пруссии было положено в 1808 г., когда военно-реорганизационной комиссией под председательством Шарнгорста был выработан закон, по которому офицер, оказавшийся виновным в пьянстве, или ведущий развратную жизнь, или обнаруживший низкий образ мыслей, мог быть присуждён большинством ¾ голосов офицеров своей части к лишению права на производство в следующий чин.
В 1821 г. ведению офицерских судов были подчинены все вообще поступки офицеров, не заключающие в себе признаков уголовно наказуемого деяния, но несогласные с правилами чести или несовместные с особым положением военных чинов.
Вместе с тем офицерской корпорации предоставлено было, сверх лишения права на производство, присуждать к увольнению от службы. В 1843 г. издано подробное положение о судах чести для прусской армии, видоизменённое в 1874 г. Позднее постановления о судах чести стали одинаковы во всей Германской империи. Законодательство не определяло фактических признаков поступка, противоречащего понятию военной чести, всецело предоставляя установление этих признаков самой офицерской корпорации. В отличие от Австрии, на офицерские советы чести возлагалось также разбирательство ссор между офицерами и решение вопроса о поединках.
Военный суд чести действовал в Германской империи совершенно независимо от уголовного: один и тот же поступок мог быть предметом рассмотрения обоих судов. Требовалось лишь, чтобы разбирательство в уголовном суде предшествовало. Военные суды чести были призваны охранять корпоративную честь всего офицерского сословия, а не отдельных войсковых единиц, почему компетенция их распространяется не только на младших офицеров (как в России), но и на всех офицеров и генералов, где бы они ни состояли на службе, равно на зачисленных в резерв или ландвер и даже на уволенных в отставку с правом носить мундир или с пенсией. Помимо этого, офицерским судам подлежали некоторые категории военных чиновников — врачи, аудиторы и другие.
Органами офицерских судов в Германской империи были: суд чести (нем. Ehrengericht) и совет чести (нем. Ehrenrath). Суд чести по делам об обер-офицерах образовывали все офицеры полка или отдельной воинской части. Суд чести по делам о штаб-офицерах — один генерал, назначаемый начальником корпусного округа, и 9 штаб-офицеров, избираемых всеми штаб-офицерами округа на один год. Для разбора дела о генерале состав судов определялся каждый раз особо лично императором. Совет чести, имеющий задачей предварительное расследование дел, составлялся из 3 членов, избираемых на 1 год соответствующими судами чести.
Дела в судах чести рассматривались непублично. Защитники из офицеров допускались в Германской империи лишь к подаче письменных объяснений. Bce обвинительные приговоры представлялись на утверждение верховной власти. Обжалование их не допускалось.
Россия
Российская империя
Учреждение суда общества офицеров в Российской империи относится к 1863 г., когда вышло положение об охранении воинской дисциплины и о взысканиях дисциплинарных. Основной особенностью организации, сохранившеюся долгое время, принято было тогда учреждение таких судов только при отдельных войсковых частях, а не при высших войсковых соединениях.
Компетенции их были подчинены только обер-офицеры, так как считалось, что с началами воинской дисциплины несовместима возможность подвергать штаб-офицеров полка суду подчиненных им обер-офицеров. Автор того времени пишет:Такая система несомненно способствовала преимущественному развитию в нашей армии идеи корпоративной чести войсковых единиц в ущерб надлежащему развитию идеи воинской чести вообще и была одной из причин замечаемой ныне обособленности офицеров разных полков. Едва ли можно рекомендовать, конечно, распространение юрисдикции офицерских судов, по примеру Германии, на запасных, отставных и военных чиновников — но распространение её на всех состоящих на действительной службе офицеров и генералов, а также реорганизация судов в смысле приурочения их к более крупным командным и административным единицам в видах поднятия чувства общей военной чести были бы крайне полезны.[1]
По положению 1863 г. к компетенции судов общества офицеров были отнесены поступки, несовместные с понятиями о воинской чести и доблести офицерского звания или изобличающие в офицере отсутствие правил нравственности и благородства, а также разбор между офицерами ссор и обид. Дела о поединках были изъяты из ведения судов, по официальной мотивировке «с допущением подобного прусским законам правила самим законом дозволялось бы кровопролитие и самоуправство вооружённой рукой»[1]. Суды составляли все наличные обер-офицеры полка, которые ежегодно избирали совет посредников из 5 офицеров. Посредники производили предварительное дознание; суд мог только постановлять, подлежит ли офицер удалению из полка или увольнению от службы. При всех последующих изданиях дисциплинарного устава правила о судах общества офицеров более или менее видоизменялись. При переработке в 1888 г. большее развитие получили положения о порядке производства дел. Существенные дополнения были внесены законом 1894 г., возложившим на офицерские суды решение вопросов о поединках.
Военное ведомство
По закону начала века суды общества офицеров учреждались при полках, отдельных батальонах, артиллерийских бригадах, а также могли быть учреждаемы во всех других отдельных частях военного ведомства. Суды составлялись: в полках — из 7 членов, избираемых всеми офицерами на 1 год из числа штаб-офицеров и обер-офицеров не ниже чина штабс-капитана; в прочих частях (и в казачьих полках) — из 5 членов. И там и там одновременно с членами суда избирались кандидаты в числе двух. Членами суда и кандидатами не могли быть избираемы состоящие под судом или следствием и подвергшиеся по судебным приговорам содержанию на гауптвахте с ограничением некоторых прав и преимуществ по службе или другому, более сильному наказанию. Решение вопроса, подлежит ли поступок ведению суда общества офицеров, и направлять ли дело в него, предоставлялось власти командира части, при которой создан суд. Рассмотрению каждого дела должно было предшествовать дознание, которое могло быть произведено судом в полном составе или поручено им отдельным его членам. Суд приступал к дознанию или по собственной инициативе, или по распоряжению командира части. По окончании дознания производившие его члены суда делали доклад полковому командиру, который или прекращал дело, или предавал офицера суду. Суд, под председательством старшего из членов, производился при закрытых дверях. Действия суда заключалися в рассмотрении собранных дознанием сведений и выслушании оправданий обвиняемого. В случае неявки обвиняемого постановлялся заочный приговор. На рассмотрение дела и постановление приговора полагалось не более суток.
Приговор мог быть трёх родов: об оправдании обвиняемого, о сделании ему внушения и об удалении его из полка. Приговор в тот же день представлялся командиру части. Жалоб на приговор по существу не допускались, разрешалась лишь жалоба на нарушение судом правил производства дела. При присуждении к удалению из полка офицеру предоставлялось в трёхдневный срок самому подать просьбу об увольнении. Обер-офицеры тех частей военного ведомства, при которых не было учреждено офицерских судов, за поступки, «противные правилам чести», увольнялись в дисциплинарном порядке. Если виновными в поступках, «несовместных с должностью офицерского звания» оказывались штаб-офицеры, они увольнялись с особого высочайшего разрешения.
Морское ведомство
В морском ведомстве суды чести были образованы на иных основаниях. Органами такого суда были суд капитанов и совет посредников.
Совет посредников учреждался при каждой флотской дивизии и при каждом отдельном отряде из представителей, избираемых обер-офицерами по одному от каждого экипажа дивизии или отряда. На него возлагалось лишь производство дознаний и первоначальный разбор ссор. Постановлялись решения судом капитанов, который не был выборным органом, но образовывался при флотских дивизиях и сводных отрядах из наличных командиров экипажей (числом не менее пяти)под председательством младшего флагмана.
Во время заграничного плавания применялась своеобразная форма суда чести. Кают-компании судна, если в её состав входило не менее семи членов, предоставлялось право исключать из своей среды за неблаговидные поступки и предосудительное поведение всех обер-офицеров, а также корабельных инженеров и инженер-механиков флота и гражданских чиновников соответствующих классов. Относительно порядка рассмотрения дел кают-компании руководствовались правилами, установленными для совета посредников. Исключённому из кают-компании предлагалось подать прошение об отставке ко времени прихода в ближайший порт. Не исполнившие этого списывались с судна.
Гражданская война
В период Гражданской войны суды общества офицеров сохранялись в Белой армии.
В Красной армии они были упразднены, но в 1918 в в ротах и полках были созданы товарищеские суды, которые были единственными дисциплинарными органами для всего личного состава. Они были упразднены вскоре после принятия первого дисциплинарного устава РККА 1919, который предоставлял командирам и комиссарам дисциплинарные права.
СССР
Постановлением СНК СССР от 17 января 1939 были созданы товарищеские суды чести командного политического и начальствующего состава РККА. В дальнейшем они действовали в Вооружённых силах СССР как «выборные органы офицерской общественности»[2]. Нормативной базой было Положение об офицерских товарищеских судах чести в Вооружённых Силах СССР.
В позднем СССР суды создавались в воинских частях, учреждениях, военно-учебных заведениях, управлениях армий, военных округов и флотов, в главных и центральных управлениях Министерства обороны СССР. Действовали отдельные суды для младших и старших офицеров. В состав суда входило 7-9 членов, избранных тайным голосованием на 2 года.
Офицерский суд чести имел право рассматривать дела о поступках, недостойных звания офицера, роняющих воинскую честь и дела о некоторых видах правонарушений, совершенных офицерами, которые по закону могли быть переданы на рассмотрение суда чести. В отношении виновных суд мог объявить товарищеское предупреждение, порицание, общественный выговор, возбудить ходатайство о снижении в должности или в воинском звании на одну ступень, отчислении учащегося офицера из высшего учебного заведения или об увольнении офицера из кадров вооружённых сил. Решение суда чести можно было обжаловать командиру (начальнику) части, соединения или учреждения, в котором создан суд, в течение трёх дней со дня объявления решения.
Некое подобие судов чести было организовано как часть кампании против «низкопоклонства» перед западом после второй мировой войны (см. Суд чести).
Франция
Во Франции начала века охрана корпоративной чести офицерства возлагалась на особые следственные суды. Их, однако, нельзя отнести к типу суда чести, так как главной их целью была охрана интересов службы и они не были основаны на выборном принципе.
Напишите отзыв о статье "Военный суд чести"
Примечания
- ↑ 1 2 Суды общества офицеров // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ Суды чести офицерские / Чистяков Н. Ф. // Струнино — Тихорецк. — М. : Советская энциклопедия, 1976. — (Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров ; 1969—1978, т. 25).</span>
- Свод военных постановлений. Кн. ХХIII.
- Свод морских постановлений. Кн. XVII.
- Мушников А. Военное судопроизводство иностранных держав.
- [runivers.ru/lib/book6806/166429/ Швейковский П. А. Суд общества офицеров и дуэль в войсках российской армии. — СПб.: Тип. Э. Арнгольда, 1898.— 187 с.] на сайте Руниверс
</ol>
См. также
Литература
Отрывок, характеризующий Военный суд чести
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
