Тодд, Берт Керр

Берт Керр Тодд
англ. Burt Kerr Todd
Род деятельности:	предприниматель, банкир
Место смерти:	Лигонье, Пенсильвания
Отец:	Киркленд У. Тодд
Мать:	Кэтрин Керр
Супруга:	Фрэнсис «Сьюзи» Хэйс
Дети:	дочери — Лаура Тодд Видинг, Фрэнсис Тодд Стюарт

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Берт Керр Тодд (англ. Burt Kerr Todd; 15 мая 1924, Питтсбург, — 21 апреля 2006, Лигонье) — американский предприниматель, бизнесмен, авантюрист и международный торговец, который известен необычными успешно осуществлёнными бизнес-проектами, благодаря одному из которых изменились мировая индустрия почтовых марок и представление о них, а также создана отрасль изготовления почтовых марок в Королевстве Бутан.

Биография

Берт Керр Тодд родился 15 мая 1924 года в Питтсбурге (штат Пенсильвания, США) в состоятельной пенсильванской семье, которая имела бизнес-интересы, связанные со сталью (владела сталелитейными заводами), стеклом и банковским сектором. Его родителями были Киркленд У. Тодд и Кэтрин Керр. Семья считается одной из богатых и влиятельных семей в Соединённых Штатах.

Тодд с детства испытывал жажду к приключениям. В семилетнем возрасте Берт Тодд вместе с товарищем сбежал из дому и отправился в Чикаго, чтобы стать гангстерами. Они сели в товарный поезд, но отец Берта поднял полицию и их сняли с поезда на ближайшей станции. Товарища отпустили сразу, а Берта продержали в участке до утра, по просьбе деда Тодда делая вид, что арестовали надолго. Дед забрал Берта утром, но эта история не отвратила его от желания приключений и путешествий.

Берт Тодд был равнодушен к учёбе, сначала учился в Школе Чоут, а затем поступил в Уильямс-колледж (лётное училище, закончив которое Берт стал «специалистом по радарам и навигации»). После года обучения, как только США вступили во Вторую мировую войну, Берт Тодд поступил в армейскую авиацию и служил там радарным инструктором на базе в США, где ранее учился сам. Службу закончил в Италии.

После окончания службы Берт Тодд решил поучиться и попутешествовать прежде, чем включиться в руководство фамильным холдингом в сталелитейной промышленности Питтсбурга. Для учёбы был выбран Оксфорд. До этого он всего год проучился в колледже, однако при поступлении возникло препятствие, которое не имело отношения к его предыдущей академической успеваемости: чиновник, который мог разрешить Берту поступить в Оксфорд, проводил свой медовый месяц в отдалённой норвежской сельской местности. Тогда Берт арендовал самолёт и полетел в Норвегию, разыскал там чиновника и получил разрешение учиться в Оксфорде. Среди его друзей, с которыми он познакомился во время учёбы в Оксфорде, были будущий лидер Фиджи, а также будущая королева Бутана Кесанг Чоден (представитель одной из правящих семей Бутана, а также первый представитель своей страны, приехавший учиться на Запад).

В 1949 году Берт Тодд закончил Оксфорд со степенью магистра права. В 1950 году он получил телеграмму от королевской семьи Бутана с приглашением посетить их. Отправился вместе с двумя сокурсниками по Оксфорду автостопом через Европу, Ближний Восток, Азию и добрался до Индии. (По другим источникам он сразу после учёбы с двумя друзьями сначала путешествовал по миру, отправившись в кругосветное путешествие, а затем уже получил приглашение в Бутан и отправился туда один.) В те времена с Бутаном не было никакого воздушного сообщения и из дорог были только пешие или вьючные тропы по предгорьям Гималаев. Берт Тодд со спутниками по этим тропам добрался от Индии до столицы Бутана в 1951 году. Тодд стал одним из немногих людей с Запада, которые побывали к этому периоду в Бутане и, как он утверждал, первым американцем, ступившим на эту землю. Страна с её традициями и народом очень понравилась Берту Тодду. Об этом путешествии он опубликовал статью в журнале «National Geographic» в декабре 1952 года. Статья называлась «Бутан — страна огненного дракона» («Bhutan, land of the thunder dragon»), отличалась большим объёмом (более 50 страниц, 27 цветных и 11 чёрно-белых фотографий) и произвела сенсацию столь подробным рассказом о малоизвестном государстве. На статью даже через 20 лет ссылался представитель Индии на заседании Совета Безопасности ООН № 1566 10 февраля 1971 года, когда рассматривалось письмо короля Бутана Джигме Дорджи Вангчука с просьбой о приёме Королевства Бутан в Организацию Объединённых Наций. В этой статье рассказывалось о природе Бутана, стране и народе. После её выхода Берт Тодд давал интервью и снимался в телепередачах.

По возвращении из Бутана Берт Тодд участвовал в бизнесе отца.

В 1954 году Берт Тодд женился на Фрэнсис Хэйс (Frances Hays), известной как Сьюзи (Susie). Новобрачные провели медовый месяц в Бутане. Сьюзи тоже очень понравился Бутан. Любовь к этой стране семья Тоддов сохранила на всю жизнь.

В течение своей жизни Берт Тодд много путешествовал, его жизнь была наполнена приключениями и бизнес-проектами.

В третий раз Тодд поехал в Бутан в 1959 году, когда по приглашению короля Бутана выехал вместе с делегацией Бутана в Индию для переговоров о предоставлении кредита. После этого был придуман проект эмиссий марок Бутана, который изменил как мировую индустрию производства почтовых марок, так и историю Бутана.

Берт Тодд умер 21 апреля 2006 года в собственном доме в боро Лигонье в штате Пенсильвания, США. Причиной смерти в возрасте 81 года стал рак лёгких.

Деятельность

Берт Тодд являлся многогранным человеком: был замечательным рассказчиком, поддерживал связи с людьми во многих концах мира, водил самолёт, коллекционировал винтажные автомобили, охотился на леопардов и носорогов, даже однажды спасался на дереве от обезумевшего слона, прошёл сотни миль вьючными тропами по Непалу и, как сам утверждал, был первым американцем, попавшим в Бутан.

Берт Тодд был импульсивен и мог принимать решение о новой поездке внезапно. В поездки брал семью, путешествовал на маленьком семейном реактивном самолёте. В связи с разнообразием интересов, из поездок возвращался с неожиданными результатами, новыми контактами, рассказами о происшествиях, интересных деловых сделках, находил полезные возможности во всём. Он так любил самолёты, что перед своим домом установил списанный военный реактивный истребитель.

Однажды Берт Тодд попытался основать рядом с Королевством Тонга на коралловом рифе маленькое королевство, инфраструктура которого должна была финансироваться выпуском почтовых марок, однако данный план осуществить не удалось.

В другой раз Тодд пересёк океан вместе с грузом на египетском корабле, расплатившись тем, что играл в карты с капитаном.

Предпринимательство

Берт Тодд создавал различные предпринимательские авантюры, которые часто увенчивались успехом. Берт Тодд помог Фиджи производить ром (продав на Фиджи оборудование и наладив его работу), Сингапуру помог продавать водоросли, а Брунею — бурить нефтяные скважины. В конце 1950-х годов в Индии он убедил двух махараджей, находящихся в затруднительном положении, расстаться со своими «Роллс-Ройсами», которые Берт Тодд перепродал западным коллекционерам. Среди этих автомобилей был и кабриолет Rolls-Royce Phantom III с откидным серебряным креслом для лакея.

Берт Тодд продал Музею естественной истории Карнеги волос, доказав, что он вырвал его у гималайского йети.

В течение десятилетий Берт Керр Тодд консультировал глав небольших азиатских и тихоокеанских государств по вопросам привлечения американских инвестиций. В разное время среди его друзей были султан Брунея, король Бутана и премьер-министр Маврикия.

В 1965 году Берт Керр Тодд основал импортирующий и производственный концерн «Керр-Хейс Компани» («Kerr-Hays Company»), которым, в основном управляла его жена. (В апреле 2006 года компания базировалась в боро Лигонье в штате Пенсильвания, а Берт Тодд был её президентом.)

Издание марок Бутана

См. также: История почты и почтовых марок Бутана

Наибольшую известность Берту Тодду принёс проект по выпуску почтовых марок Бутана. Своим зарождением программа издания марок Бутана обязана Берту Тодду.

Берт Тодд не раз посещал Бутан как гость королевской семьи. Учитывая влиятельность семьи Тодда в промышленности США, король Бутана предложил ему стать почётным финансовым советником правительства Бутана для помощи стране в создании экономического благосостояния. Берт Тодд согласился. К тому времени Берт Тодд уже был влюблён в Бутан и хотел помочь этой стране решить проблемы в области здравоохранения, социальных услуг и транспорта.

Берт Тодд консультировал правительство Бутана во время подготовки документов для получения кредита Всемирного банка в размере 10 млн долларов для строительства транспортной инфраструктуры (дороги и аэропорты) и медицинских учреждений. Берт Тодд также был в числе маленькой группы, которая представила материалы Всемирному банку. Банк ответил отказом. Причиной были напряжённые отношения Бутана с Индией, и Всемирный банк решил не принимать ни одну из сторон. Возвращаясь со встречи, в лифте Берт Тодд разговорился с правительственным чиновником США, который присутствовал на встрече в качестве наблюдателя. Тот успокоил Тодда и рассказал, что у маленьких стран есть другие способы пополнять бюджет. Например, Сан-Марино и Монако используют для этого эмиссии почтовых марок.

Берт Тодд, ранее никогда не имевший дела с рынком почтовых марок, но всегда открытый новым идеям, ухватился за наводку, собрал информацию и выяснил, что филателистический рынок действительно существует, и его можно использовать для таких целей.

До этого Бутаном марки практически не выпускались. Редкие международные почтовые отправления отправлялись в Индию, где к ним прикрепляли индийские почтовые марки, а затем почта продолжала свой путь дальше.

Тодд предложил эмитировать почтовые марки как источник для притока денег. В правительстве Бутана не считали идею с марками полезной для существенного увеличения дохода, однако из-за пограничных противоречий с Индией сочли, что эмиссия марок может стать одним из путей заявления Бутаном о своей независимости от Индии. Бутанцы попросили Тодда заняться изготовлением и распространением марок на международных рынках. Первоначально Берт Тодд ничего не знал ни о проектировании, ни об изготовлении, ни тем более о дистрибуции на мировом рынке почтовых марок.

Тодд основал Bhutan Stamp Agency, Ltd. (Бутанское марочное агентство) в Нассау на Багамах по причине того, что его родители переехали в эту местность по медицинским показаниям и, возможно, потому что в этой местности благоприятная экономическая ситуация. В октябре 1962 года Бутаном были выпущены первые регулярные почтовые марки.

Почтовые марки-грампластинки Бутана, 1973 (Скотт #152, 152E)

Первоначально филателисты проигнорировали новые марки из-за того, что ничего не знали о них. Это происходило, потому что Берт Тодд не разбирался в механизмах функционирования филателистического рынка и в каналах продвижения на нём. Продвижение нескольких последующих выпусков марок шло неоднозначно, и получение соответствующего дохода было под вопросом. Тодд продолжал поиски, советовался, и постепенно среди коллекционеров распространилась информация о том, что Бутан как страна существует и издает марки, которые филателисты начали приобретать.

По прошествии трёх лет Берт Тодд констатировал, что марки Бутана признали филателисты, но революции на рынке не произошло и марки не принесли того дохода, на который были первоначально рассчитаны.

Тодд никогда легко не сдавался, поэтому он начал искать решение вокруг разрабатываемой бизнес-идеи и постепенно пришёл к пониманию, что для осуществления задуманного нужно, чтобы почтовые марки были настолько примечательными и сами за себя говорили, чтобы узнавались сразу как марки «той особенной маленькой страны в Гималаях». Для этого Тодду необходимо было отказаться от устоявшихся представлений о дизайне и печати почтовых марок.

Чтобы привлечь к бутанским маркам внимание, Тодд сделал упор на выпуски необычного дизайна, например, с использованием стереоскопического (объёмного, трёхмерного) эффекта, достигаемого с помощью лентикулярной технологии и разнообразной тематики.

Необычные марки стали выходить начиная с 1966 года. Одни из первых в мире «объёмные» самоклеящиеся марки-картинки Бутана появились в 1967 году. Эти трёхмерные марки разрабатывались четыре года в Японии и имели небывалый успех среди коллекционеров мира.

Для продвижения почтовых марок Бутана на филателистическом рынке Берт Тодд использовал и классические маркетинговые ходы, такие как поощрительные выдачи марок в американских супермаркетах покупателям продуктов питания за накопления определённой суммы покупок.

Почта Бутана выпустила много уникальных почтовых марок с применением необычных материалов и технологий, многие из которых стали первыми в мире в своём роде, включая:

• одни из первых стереоскопических (3D) марок,
• первые марки с запахом,
• первые марки, сделанные методом факсимиле с подобием строения поверхности холста и масляной краски,
• первые марки-барельефы,
• первые марки на стальной фольге и шёлке,
• первые марки, штампованные на экструдированном пластике,
• первые марки-грампластинки (на одной марке был записан гимн Бутана на языке дзонг-кэ, на другой Берт Тодд на английском языке рассказывает краткую историю Бутана, на остальных звучит народная музыка).

К 1973 году марки составляли самую большую статью доходов Бутана (²⁄₃ дохода от внешней торговли).

После смерти Джигме Дорджи Вангчука в 1972 году на бутанский королевский трон взошёл его сын, Джигме Сингье Вангчук. В 1974 году он расторг контракт с фирмой Тодда и заключил договор на издание марок с другой американской компанией — Межправительственной филателистической корпорацией. Это было сделано в связи с тем, что страну открыли для туристов, а высокие цены на марки, предназначенные только для приобретения марок коллекционерами, стали помехой дальнейшему развитию страны. Предлогом для расторжения договора стало обвинение Тодду в том, что он оставляет себе слишком большой процент от продаж.

Задуманные Тоддом, но проигнорированные вначале многими коллекционерами, некоторые ранние марки Бутана стали впоследствии культовыми объектами среди филателистов, а необычные носители и материалы позже были скопированы почтовыми ведомствами других стран для собственных выпусков. Так, в Канаде выходили марки с объёмными (трёхмерными) изображениями, а в Швейцарии — марки, сделанные из дерева. В последующие годы марки Бутана приняли более привычный вид и лишь иногда печатались в необычном формате. Как бы то ни было, почтовые блоки и необычайно разнообразная тематика остаются главными особенностями программы выпуска почтовых марок Бутана.

Семья

• Родители:
  • Киркленд У. Тодд (Kirkland W. Todd).
  • Кэтрин Керр (Kathryn Kerr — в девичестве).
• Жена: Фрэнсис Хэйс, проживала в боро Лигонье в штате Пенсильвания (США).
• Дочери:
  • Лаура Тодд Видинг (Laura Todd Widing), проживала в боро Лигонье в штате Пенсильвания (США).
  • Фрэнсис Тодд Стюарт (Frances Todd Stewart), проживала в Питтсбурге (штат Пенсильвания), имела бизнес по производству игрушек для домашних животных и детей (Creative Products International).
• Брат: Киркланд У. Тодд-младший (Kirkland W. Todd Jr.), проживал в Нэшвилле.
• Пятеро внуков.

Память

• В 2008 году компания «Creative Products International», владелицей которой является дочь Берта Тодда (Фрэнсис Тодд Стюарт), выпустила в партнёрстве с Bhutan Postal Corporation Ltd. почтовые марки-CD-ROM, об издании которых мечтал Берт Тодд в последние годы своей жизни. На марках никак не обозначена связь с Тоддом, но о ней знают как продавцы, так и покупатели.

Литература

• Harper N. [himalaya.socanth.cam.ac.uk/collections/journals/postalhimal/pdf/PH_1987_004.pdf A Brief Postal History of Bhutan] // Postal Himal. — 1987. — No. 52 (4th Quarter). — P. 44—45. (англ.)
• Nadybal L. A. [himalaya.socanth.cam.ac.uk/collections/journals/postalhimal/pdf/PH_1992_004.pdf Bhutan Stamp Agency Problems Revealed] // Postal Himal. — 1992. — No. 72 (4th Quarter). — P. 64—65. (англ.)

Портал «Персоналии»   Портал «Бутан»   Портал «Филателия»

Отрывок, характеризующий Тодд, Берт Керр

На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.