Толедский собор (589)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Толедский собор, составлявшийся в 589 году и известный также как Третий Толедский собор, созванный вестготским королём Реккаредом I после его перехода из арианства в католичество, завершил арианский период в истории вестготов.

Младший сын Леовигильда Реккаред (586—601) к моменту получения власти весной 586 года ещё был арианином[1], а уже в феврале 587 года он тайно крестился в католичество. Ещё до мая 598 года, когда состоялся Третий Толедский собор, арианские церкви и их собственность были переданы католикам. На первом заседании собора, на котором король председательствовал подобно Константину Великому на Никейском соборе, Реккаред торжественно объявил о своём обращении.

Собор ознаменовал начало нового этапа взаимодействия церкви и государства в Испании. После завершения собора Реккаред издал «Эдикт в подтверждение собора», которым придал принятым решениям силу закона и предписал наказывать конфискацией имущества и изгнанием тех, кто не будет подчиняться принятым решениям. Толедский собор расширил административные функции духовенства, предписав судьям и налоговым чиновникам являться на поместные соборы и получать указания, как должно справедливо судить и облагать налогами население. Одним из дисциплинарных канонов собора предписывалось, в случае обнаружения непозволительной связи священника с женщиной, последнюю продать в рабство, а деньги раздать бедным, что также можно рассматривать как вмешательство церкви в светские дела. Позже Реккаред издал специальный закон о защите целомудрия девиц и вдов, решивших посвятить себя Богу. Следствием таких изменений в законодательстве стало усиление влияние испано-римлян, составлявших большинство католических священников[2].





Предыстория

Ход собора

Первое заседание

Король открыл первое заседание собор 8 мая 589 года после трёхдневного поста. По свидетельству Иоанна Бикларского, Реккаред восседал на соборе среди епископов подобно Константину Великому на Первом Никейском соборе 325 года. Не известно, в какой толедской церкви происходили заседания[3]. После молитвы он объявил, что его обращение в католицизм произошло «немного дней спустя после смерти его отца», хотя на самом деле это произошло через 10 месяцев после этого события.

Затем он приказал нотарию прочитать написанное им собственноручно изложение веры, в котором он, не забыв о Филиокве[4], анафематствовал Ария и признал учения первых четырёх вселенских соборов. В нём он напомнил епископам, что его усилиями великий народ готов был возвращён в лоно вселенской церкви, от которой он был отделён стараниями лже-учителей. Свевы, впавшие в ересь, также были им возвращены. Задачей епископов, по его словам, является наставлять эти народы, для чего и был собран этот собор. Этот документ был подписан Реккаредом и его супругой Баддо[es]. Собравшиеся выразили одобрение услышанному аккламацией в честь Бога и короля.

Затем один из католических прелатов обратился с просьбой к перешедшим из арианства священникам и представителям знати выразить свою веру и осудить арианство. В ответ 8 бывших арианских епископов, 4 вестготских и 4 свевских, в 23 статьях, анафематствовали ересь Ария[5].

Второе заседание

На втором заседании собора король произнёс речь, в которой призвал уделить особое внимание обучению новой вере духовенства. С этой целью он предложил ввести в церкви восточный обычай произнесения Константинопольского символа веры всем вслух перед чтением Господней Молитвы. Это предложение было принято епископами. После этого было принято 23 дисциплинарных канона[6].

Решений относительно прежнего арианского духовенства принято не было, и только в 633 году было запрещено посвящать в епископы «крещённых в ереси». Было решено, что с учётом бедности испанской церкви, поместные соборы должны проходить не реже раза в год, а не два раза, как это обычно принято[7].

Последствия

Напишите отзыв о статье "Толедский собор (589)"

Примечания

  1. Thompson, 1969, p. 92.
  2. Thompson, 1969, pp. 97-100.
  3. Thompson, 1969, note 1, p. 96.
  4. Hefele, Leclerq, 1909, p. 223.
  5. Thompson, 1969, p. 96.
  6. Hefele, Leclerq, 1909, p. 225.
  7. Thompson, 1969, pp. 94-97.

Литература

  • Thompson E. A. The Goths in Spain. — Oxford: Clarendon Press, 1969.
  • Hefele C. J., Leclerq H. Histoire des conciles. — Paris, 1909. — Т. 3.1. — 620 p.

Отрывок, характеризующий Толедский собор (589)

Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.