Джефферсон, Томас

Томас Джефферсон Thomas Jefferson <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Томаса Джефферсона, написанный во время его пребывания в Лондоне в 1786 году художником Мэзером Брауном.</td></tr>
3-й Президент США
4 марта 1801 года — 4 марта 1809 года
Вице-президент:	Аарон Бёрр Джордж Клинтон
Предшественник:	Джон Адамс
Преемник:	Джеймс Мэдисон
2-й Вице-президент США
4 марта 1797 года — 4 марта 1801 года
Президент:	Джон Адамс
Предшественник:	Джон Адамс
Преемник:	Аарон Бёрр
1-й Государственный секретарь США
22 марта 1790 года — 31 декабря 1793 года
Президент:	Джордж Вашингтон
Предшественник:	должность учреждена Джон Джей
Преемник:	Эдмунд Рэндольф
Посол США во Франции
17 мая 1785 года — 26 сентября 1789 года
Президент:	нет (1785—1789) Джордж Вашингтон
Предшественник:	Бенджамин Франклин
Преемник:	Уильям Шорт
Делегат Конгресса Конфедерации от штата Виргиния
3 ноября 1783 года — 7 мая 1784 года
Предшественник:	Джеймс Мэдисон
Преемник:	Ричард Ли
2-й Губернатор Виргинии
1 июня 1779 года — 3 июня 1781 года
Предшественник:	Патрик Генри
Преемник:	Уильям Флеминг
Делегат второго Континентального Конгресса от штата Виргиния
20 июня 1775 года — 26 сентября 1776 года
Предшественник:	Джордж Вашингтон
Преемник:	Джон Харви
Вероисповедание:	деизм
Рождение:	Шэдуэлл, колония Виргиния, Британская империя
Смерть:	Шарлотсвилл, штат Виргиния, США
Место погребения:	Монтичелло
Отец:	Питер Джефферсон (1708—1757)
Мать:	Джейн Рэндольф Джефферсон (1721—1776)
Супруга:	Марта Уэйльс Скелтон Джефферсон
Дети:	Марта Джефферсон Рэндольф, Джейн Рэндольф, Мэри Уэйльс, Люси Элизабет (1780—1781), Люси Элизабет (1782—1785)
Партия:	Демократическо-республиканская партия
Автограф:

Запрос «Джефферсон» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

То́мас Дже́фферсон (англ. Thomas Jefferson; 13 апреля 1743 года, Шэдуэлл, колония Виргиния — 4 июля 1826 года, Шарлотсвилл, штат Виргиния) — видный деятель Войны за независимость США, один из авторов Декларации независимости (1776), 3-й президент США в 1801—1809, один из отцов-основателей этого государства, выдающийся политический деятель, дипломат и философ эпохи Просвещения. Основными событиями его президентства, успешного для страны, были покупка у Франции Луизианы (1803) и экспедиция Льюиса и Кларка (1804—1806).

Государственные заслуги

Джефферсон был главой комитета по созданию декларации независимости. Помимо него, в комитете было ещё 4 человека: Джон Адамс, Бенджамин Франклин, Роджер Шерман и Роберт Р. Ливингстон. На одной из встреч комитета, эти 4 человека единогласно попросили Джефферсона написать декларацию самому. Библиотека конгресса США была создана на основе его коллекции. Джефферсон основал Университет Виргинии (University of Virginia) и создал его первую программу.

Джефферсон был губернатором Виргинии (1779—1781), первым государственным секретарем США (1789—1795), вторым вице-президентом (1797—1801) и третьим президентом США (1801—1809). Джефферсон и Мартин Ван Бюрен — единственные американские политики, занимавшие поочерёдно посты государственного секретаря, вице-президента и президента.

Был разносторонним учёным — агрономом, архитектором, археологом, палеонтологом, изобретателем, коллекционером, писателем. Как архитектор, Джефферсон спроектировал среди прочих здания Капитолия штата Виргиния, Виргинского университета и собственную усадьбу Монтичелло.

Он широко известен как один из основных создателей доктрины отделения церкви от государства.

Будучи президентом, в свободное время Джефферсон скомпилировал собственный вариант Нового завета, создав так называемую «Библию Джефферсона». Как писал сам Джефферсон в письме Джону Адамсу: «То, что у меня получилось, — это самый возвышенный и благотворный моральный кодекс, который когда-либо предлагался людям». В 1904 году Конгресс США постановил издать этот труд в литографическом виде, и до середины 1950-х годов эта книга вручалась каждому новому члену Конгресса.

Происхождение и образование

Томас Джефферсон родился 13 апреля 1743 года в колонии Виргиния третьим из восьми детей в семье, близкой к самым известным людям штата. Его отец, Питер Джефферсон, валлийского происхождения, занимался плантаторством и геодезией плантаций в графстве Албемарл. Мать Джефферсона, Джейн (урождённая Рэндольф), дочь Ишема Рэндольфа, капитана флота и плантатора, была двоюродной племянницей первого председателя Континентального Конгресса Пейтона Рэндольфа.

После того, как полковник Уильям Рэндольф, старый друг Питера Джефферсона, умер в 1745 году, Питер Джефферсон принял опеку над его поместьем Таккахо и малолетним сыном Томасом Менном Рэндольфом. В том же году семейство Джефферсонов переехало в Таккахо.

В 1752 году Джефферсон стал обучаться в местной начальной школе у шотландского священника Уильяма Дугласа и начал изучать латинский, древнегреческий и французский языки. В 1757 году умер отец Джефферсона, от которого Томас унаследовал около 5000 акров земли и несколько десятков рабов. Впоследствии на этой земле был построен Монтичелло.

В 1758—1760 годах Джефферсон учился в школе священника Джеймса Мори. Она находилась в Гордонсвилле, в 19 км от Шэдуэлла, где вырос Джефферсон, поэтому Томас жил в семье Мори. Там он получил классическое образование, изучив основы истории и наук, и в 1760 году поступил в Колледж Вильгельма и Марии в Вильямсбурге. Выбрав философское отделение, он учился математике, метафизике и философии у профессора Уильяма Смолла, который впервые познакомил юного и любознательного Джефферсона с трудами британских учёных-эмпиристов, в том числе Исаака Ньютона, Джона Локка и Френсиса Бэкона, которых Джефферсон впоследствии называл «тремя величайшими людьми, когда-либо существовавшими в истории». В то же время Джефферсон выучился свободно говорить по-французски, полюбил читать Тацита и Гомера, а изучение древнегреческого так его захватило, что грамматику языка он всюду носил с собой. Кроме этого, он стал учиться игре на скрипке. Учился Джефферсон очень добросовестно, иногда, по свидетельству очевидцев, занимаясь по пятнадцать часов в день, и живо интересовался всеми предметами. В это же время он состоял в тайной студенческой организации «Клуб плоской шляпы». Джефферсон часто бывал на вечерах в доме губернатора Виргинии Френсиса Фокьера, где он часто играл на скрипке и получил первые познания о винах, которые впоследствии собирал. В 1762 году Джефферсон закончил колледж с высшими возможными оценками и, изучив право у Джорджа Вита, получил в 1767 году право заниматься адвокатской деятельностью.

Семья

В 1772 году Джефферсон женился на своей троюродной сестреК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) 23-летней вдове Марте Вейлс Скелтон. Она родила ему шестерых детей: Марту Джефферсон Рэндольф (1772—1836), Джейн Рэндольф (1774—1775), сына, мертворождённого или умершего сразу после рождения (1777), Мери Вейлс (1778—1804), Люси Элизабет (1780—1781) и Элизабет (1782—1785). Марта Джефферсон умерла 6 сентября 1782 года, и после её смерти Джефферсон больше в брак не вступал. Возможно, впрочем, что у Джефферсона были дети от его рабыни-квартеронки Салли Хемингс, но это историками не доказано.

Будучи послом во Франции, вдовцом, Джефферсон познакомился в Париже с образованной женщиной того времени — Марией Косвей. У них сложились близкие дружественные отношения. Уехав в США, переписку с Косвей Джефферсон вёл до конца своей жизни.

Политическая карьера в 1774—1800

На пути к революции

Продолжая заниматься адвокатской деятельностью, Джефферсон в 1769 году был избран от графства Эльбермарл в Палату представителей Виргинии (англ. Virginia House of Burgesses). После принятия парламентом Великобритании в 1774 году так называемых Невыносимых актов, включавших в себя ограничение самоуправления колоний и монополию на чай, написал много статей и резолюций против них, которые были объединены в книгу «Общий обзор прав в Британской Америке» (англ. A Summary View of the Rights of British America), ставшую первой печатной работой Джефферсона. Книга, в частности, утверждала, что колонисты в Америке имеют естественное право на самоуправление и что английский парламент имеет власть только на территории Великобритании, но никак не в её колониях. После созыва Первого континентального конгресса работа Джефферсона стала программой, представленной делегацией Виргинии в Конгрессе, но была признана слишком радикальной. Тем не менее, памфлет заложил теоретические основы для юридического провозглашения независимости и принёс Джефферсону известность как одному из наиболее патриотичных и думающих политиков.

Автор Декларации независимости

Вскоре после начала Американской войны за независимость в первых числах июня 1775 года Джефферсон был избран во Второй континентальный конгресс, заседавший в Филадельфии. Когда последний в июне 1776 года рассматривал резолюцию о провозглашении независимости, было решено создать комитет по подготовке сопроводительной декларации. Джефферсон был избран его главой, помимо него, в комитете было ещё четыре человека: Джон Адамс, Бенджамин Франклин, Роджер Шерман и Роберт Р. Ливингстон. На одной из встреч комитета остальные члены единогласно попросили Джефферсона написать первоначальный вариант декларации самому, так как Джефферсон был хорошо известен как писатель. Кроме этого, никто из членов комитета не считал это особенно важным. В доме кирпичника Граафа Джефферсон, консультируясь с остальными членами комитета, написал первый вариант декларации, использовав как образцы, в частности, написанную Джорджем Мейсоном Декларацию прав человека Виргинии, присланные государственными чиновниками и населением проекты и собственный проект Конституции Виргинии.

После внесения некоторых изменений Комитетом проект был представлен в Конгресс 28 июня 1776 года. 2 июля Конгресс, проголосовав за независимость, стал рассматривать Декларацию. После двухдневных дебатов из Декларации была удалена почти четвёртая часть текста, в том числе критика рабства и работорговли, что особенно возмутило Джефферсона, который был противником рабства, несмотря на то, что сам использовал рабский труд на своих плантациях. Впрочем, получившийся вариант был утверждён Конгрессом 4 июля 1776 года. С тех пор 4 июля отмечается как главный праздник США — День независимости, а преамбула Декларации, принёсшая наибольшую известность Джефферсону, является самым известным текстом о правах человека.

Законодатель штата Виргиния

Вернувшись в Виргинию в сентябре 1776 года, Джефферсон был избран в создаваемую Палату делегатов Виргинии, где пытался обновить и реформировать систему законов штата, чтобы привести её в соответствие со стандартами демократического государства. За три года он составил 126 законопроектов, в том числе об отмене права первородства, о свободе вероисповедания и об упорядочении судебной системы. Кроме того, в 1778 году по инициативе Джефферсона был принят закон о запрете ввоза новых рабов в Виргинию. В том же году билль Джефферсона Закон для более широкого распространения знаний привёл к ряду реформ в его родном университете, в частности, к введению первой в Америке избирательной системы обучения. Кроме того, Джефферсон предложил законопроект об отмене смертной казни за все преступления, кроме убийства и государственной измены, однако с перевесом в один голос законопроект был отклонён.

Губернатор Виргинии

В 1779 году Джефферсон был избран губернатором штата Виргиния. В 1780 году по его инициативе был произведён перенос столицы штата из Уильямсбурга в Ричмонд, расположенный ближе к центру штата. Джефферсон продолжал проводить реформы в Колледже Уильяма и Мэри, по его инициативе был введён первый в стране студенческий кодекс чести. В 1779 году по просьбе Джефферсона колледж пригласил Джорджа Вита, учителя Джефферсона, на должность профессора права, первую среди всех университетов страны. Тем не менее, недовольный темпами реформ, Джефферсон впоследствии стал основателем Университета Виргинии, где высшее образование было впервые полностью отделено от религиозного.

За то время, когда Джефферсон был губернатором Виргинии, она дважды подвергалась атакам британских войск. В июне 1781 года Джефферсон, Патрик Генри и другие руководители штата были захвачены в плен кавалерийской колонной англичан под командованием Банастра Терльтона, и им едва удалось бежать. Впрочем, Джефферсон незамедлительно ушёл в отставку. Общество было недовольно медленным темпом выполнения его предвыборных обещаний, и Томас Джефферсон больше никогда не избирался на какие-либо государственные посты в Виргинии.

Посол во Франции

В 1785—1789 годах Джефферсон занимал должность посла во Франции, которая активно помогала американским повстанцам, где жил на Елисейских Полях и был популярен в свете. Задачей Джефферсона была координация и дальнейшее развитие отношений между двумя странами. По этой причине Джефферсон в 1787 году не мог участвовать в принятии Конституции США, однако в целом поддержал её, несмотря на отсутствие статей, затем вошедших в Билль о правах. Переписка Джефферсона велась через разработчика конституции, друга и соратника Томаса Джеймса Мэдисона.

Государственный секретарь

Вернувшись из Парижа, Джефферсон стал первым в истории США государственным секретарём в первом кабинете президента Джорджа Вашингтона в 1789—1793 годах. На этом посту у него начались серьёзные противоречия с секретарём казначейства США Александром Гамильтоном по налоговой политике, и особенно по способу погашения военных задолженностей страны. В то время, как Гамильтон считал, что выплаты по долгам должны быть равно распределены по бюджетам каждого штата, Джефферсон поддерживал принцип выплаты каждым штатом своих собственных задолженностей (главным образом потому, что его родной штат Виргиния практически не имел долгов). В дальнейшем конфликт привёл к тому, что Гамильтон и его партия федералистов стали отождествляться Джефферсоном с монархистами и консерваторами, стремящимися подорвать устои республики. Джефферсон неоднократно заявлял, что федерализм равнозначен роялизму. В этих условиях Джефферсон и Джеймс Мэдисон основали Демократическо-Республиканскую партию, создав по всей стране сеть своих союзников-республиканцев для борьбы с федерализмом.

В 1793 году между Францией, где произошла революция, и Великобританией началась война. Джефферсон решительно поддержал Францию, но согласился с президентом Джорджем Вашингтоном, что США не должны вмешиваться в европейские дела, и препятствовал попыткам посла Франции Эдмона-Шарля Жене втянуть США в войну, апеллируя к Конгрессу и общественному мнению.

В конце 1793 года Джефферсон ушёл в отставку и удалился в Монтичелло, составив Вашингтону и Гамильтону оппозицию. В 1794 году стараниями Гамильтона был подписан Договор Джея, регламентирующий торговлю с Великобританией и приведший к установлению с ней торговых связей. Джеймс Мэдисон, в свою очередь, раскритиковал этот договор и был поддержан Джефферсоном.

Президентские выборы 1796 и деятельность на посту вице-президента

В 1796 году Джефферсон выставил кандидатуру от Демократической-Республиканской партии на президентских выборах, но проиграл федералисту Джону Адамсу. Впрочем, количества голосов выборщиков хватило для того, чтобы Джефферсон занял пост вице-президента. Написав правила проведения парламентских процедур, в дальнейшем обязанностей председателя Сената он избегал.

Когда началась необъявленная Квази-война между США и Францией, правящая Федералистская партия во главе с президентом Адамсом начала интенсивную подготовку к боевым действиям. Была увеличена численность армии и флота, введены новые налоги и приняты законы о нежелательных иностранцах и подстрекательстве, англ. Alien and Sedition Acts, дававшие Президенту право высылать из страны граждан стран, с которыми США находилась в состоянии войны и лиц, опасных для мира и безопасности государства. Джефферсон, посчитав эти законы атакой на свою партию, написал и добился принятия вместе с Мэдисоном резолюций Виргинии и Кентукки, которые провозглашали, что федеральное правительство не имеет права на осуществление полномочий, не переданных ему правительствами штатов специально, и если федеральные акты были приняты в нарушение этого, то штаты могут приостановить действие данных законов на своей территории. Эти резолюции заложили основы теории о правах штатов, приведшей впоследствии к сецессии Юга США в 1860 году и Гражданской войне.

Президентские выборы 1800 года

В 1800 году Джефферсон смог объединить свою партию и вместе с Аароном Бёрром начал подготовку к участию в президентских выборах, особо упирая в партийной программе на высокие и многочисленные налоги. Тем не менее, в соответствии с традициями времени предвыборную кампанию он не вёл. План демократов-республиканцев состоял в том, чтобы один из выборщиков проголосовал только один раз, и, таким образом, Джефферсон становился бы президентом, а получивший в Коллегии на один голос меньше Бёрр — вице-президентом. Но план сорвался, и Палате представителей, в которой преобладали федералисты, предстояло сделать выбор между Джефферсоном и Бёрром. После долгих дебатов Джефферсон всё же был избран. В свой кабинет он пригласил представителей обеих враждующих партий, в том числе своего давнего сподвижника Мэдисона на пост государственного секретаря.

Президентство (1801—1809)

В момент своей инаугурации Джефферсон был свободен для осуществления своей политической программы — создания ответственного перед местными властями правительства и усиления роли сельского хозяйства в экономике. Он поддерживал также демократизацию власти, в частности, отказавшись от пышности, принятой в Белом доме при Адамсе. Значительная фракция демократов-республиканцев в новом Конгрессе и раздоры в Федералистской партии между Гамильтоном и Адамсом позволили Джефферсону ни разу не применить права вето за период своего президентства.

В целях достижения контроля над Конгрессом Джефферсон пошёл на компромисс с федералистской фракцией Гамильтона. Джефферсон продолжил экономическую политику Гамильтона касательно Национального банка и тарифов. В обмен на это федералисты не препятствовали истечению действия Закона о подстрекательстве в 1801 году и отмене одного из Актов о иностранцах, сопровождавшейся освобождением из тюрьмы арестованных по этим законам.

Внутренняя политика

Экономическая политика

Стремясь уменьшить правительственные расходы, Джефферсон пытался ликвидировать национальный долг, считая, что страны не должны увеличивать свои задолженности путём получения иностранных кредитов, за что выступал Гамильтон. Также были отменены многие введённые предыдущей администрацией налоги, в частности, налог на мелких производителей виски, вызвавший в 1794 году серьёзные волнения. Мнение Джефферсона, что федеральное правительство может обеспечиваться только таможенными пошлинами без сбора налогов с населения, первоначально принесло успехи в экономике, однако позже, когда в результате Наполеоновских войн торговля США с Великобританией и Францией была прервана, привело к катастрофе.

Военная политика

Джефферсон в период своего президентства провёл значительное сокращение численности армии, а также распустил большую часть флота, построенного при администрации Адамса, поскольку, по его мнению, большие вооружённые силы истощали ресурсы и финансы государства. Он считал, что в случае войны достаточная численность армии будет достигнута за счёт добровольцев из гражданского населения, как это произошло во время Войны за независимость. Тем не менее, признавая необходимость образованного руководства добровольческой армии, Джефферсон увеличил Армейский корпус инженеров и учредил в 1803 году Военную академию США в Вест-Пойнте.

Кадровая политика

Вступление на президентский пост Джефферсона было первым примером передачи власти от одной партии к другой в истории США. Хотя Джефферсон имел право заменить большинство правительственных чиновников на сторонников своей партии, он осудил предложения своих однопартийцев о полном увольнении всех чиновников прежней администрации. Джефферсон посчитал необходимым заменить только кабинет и судей, чьё назначение было политически ангажированным, поскольку находил возможным переход умеренных федералистов в свою партию. В дальнейшем по примеру Джефферсона последующие президенты также не производили кардинальных перемен в администрации до избрания Эндрю Джексона в 1828 году.

Несмотря на умеренную позицию Джефферсона в отношении оппозиционных федералистов, сами они переживали не лучшие времена. Отказавшись принять популистские методы ведения кампании, практикуемые демократами-республиканцами, федералисты теряли сторонников. Их программа, предусматривавшая сильное федеральное правительство и высокие налоги, завоевала мало сторонников, особенно в новообразованных штатах Кентукки, Теннесси и Огайо, а уход из политической жизни Джона Адамса и Джона Джея и гибель на дуэли с Аароном Бёрром Александра Гамильтона оставили партию без сильного и популярного руководства. В итоге к 1805 году популярность федералистов оставалась высокой лишь в штате Делавэр и штатах Новой Англии, что продемонстрировали очередные президентские выборы в 1804 году, а многие умеренные члены партии перешли к правящей силе. Особо ощутимым стал уход Джона Куинси Адамса, сына экс-президента.

Судебная политика

Джефферсон предъявлял к судьям гораздо более высокие требования, чем его предшественники. Он считал, что судьи служат важным элементом обеспечения конституционности и прав. В 1801 году был отменён Юридический акт, создававший районные суды, апелляционной инстанцией для которых были окружные, и сокращавший число членов Верховного суда с шести до пяти. С отменой акта районные суды были упразднены, а их функции переданы окружным судам. Также все вопросы, не связанные с Конституцией и федеральными законами, передавались из ведения Верховного суда в ведение окружных судов. Таким образом, уменьшались полномочия Верховного суда, настроенного федералистски и увольнялись так называемые «полночные судьи», назначенные во множестве в районные суды предыдущей администрацией и служившие проводником и оплотом политики федералистов. Такое название они получили потому, что многие из них были назначены Адамсом незадолго до инаугурации Джефферсона с целью сохранить влияние своей партии. Федералистская оппозиция критиковала это решение, указывая, что согласно Конституции ни один из судей не может быть смещён со своей должности не иначе, как после совершения тяжкого преступления, например, государственной измены. Тем не менее, демократы-республиканцы, упирая на высокую стоимость столь большого количества судов для нации, добились отмены акта, и многие из «полуночных судей» были уволены при сокращении судов.

При в целом успешной борьбе за очищение судов от федералистов Джефферсон не смог отменить назначение Главным судьёй Верховного суда Джона Маршалла. Маршалл, бывший государственный секретарь, хотя и был двоюродным братом Джефферсона, но по своим политическим убеждениям являлся ярым приверженцем адамсовского федерализма. Вскоре после вступления в должность Маршалл принял к рассмотрению иск одного из «полуночных судей» Уильяма Марбёри к государственному секретарю Мэдисону. Назначение Марбёри мировым судьёй в округе Колумбия, осуществлённое в последние дни президентства Адамса, не было завершено до конца, когда новый госсекретарь Мэдисон отказал Марбёри. Марбёри в своём иске требовал, чтобы Мэдисон не препятствовал его назначению, и требовал от верховного суда принудить Мэдисона к этому. Тем не менее, Верховный суд отказался удовлетворить иск Марбёри, признав акт, на котором базировался иск, неконституционным, и отказавшись вмешиваться в действия другой ветви власти. Это стало важной вехой в истории США и способствовало дальнейшему разграничению полномочий трёх ветвей власти.

Демократы также приступили к увольнению федеральных судей штатов, настроенных оппозиционно. Первым стал районный судья-федералист из Нью-Гемпшира Джон Пикеринг, признанный имевшим признаки безумия и публично напивавшийся. В 1804 году Палата представителей вынесла решение о начале процесса импичмента Пикерингу, и в том же году он был отрешён от должности Сенатом. Затем член Верховного суда федералист Сэмюэль Чейз был обвинён в публичных высказываниях о том, что демократы-республиканцы угрожают «миру, порядку, свободе и собственности». Джефферсон предложил Палате начать процесс импичмента. Тем не менее, многие из конгрессменов-однопартийцев Джефферсона посчитали, что подобные обвинения напоминают обвинения на процессах по Акту о подстрекательстве, отменённом самим Джефферсоном в начале своего президентства. В 1804 году Сенат оправдал Чейза по всем пунктам обвинения. Этот процесс стал единственной в истории США попыткой отрешения от должности члена Верховного суда и послужил дополнительным аргументом к защите и независимости судебной власти от политических манипуляций.

Национальная политика

В период правления Джефферсона вождь племени шони Текумсе и его брат Тенксватава развернули кампанию против захвата их земель к северу от реки Огайо белыми колонистами и организовали нападения на поселения колонистов, в результате чего уже в правление преемника Джефферсона, Мэдисона, была организована военная операция по подавлению мятежа. Сам Джефферсон был сторонником приучения индейских племён к цивилизации, однако по его распоряжению была организована кампания переселения индейцев с Юга США на запад. Исключение было сделано для Пяти цивилизованных племён, в отношении которых поощрялось приобщение их к традициям европейской культуры. Для подавления сопротивления народа криков в Теннесси была организована народная милиция под командованием Эндрю Джексона.

Дуэль Гамильтона с Бёрром

В 1804 году в ходе избирательной кампании на пост губернатора штата Нью-Йорк Александр Гамильтон выпустил несколько памфлетов против вице-президента Аарона Бёрра, который вызвал его на дуэль и нанёс ему смертельное ранение. Кончина Гамильтона пошатнула позиции федералистов, одновременно завершив политическую карьеру Бёрра.

Президентские выборы 1804

Состоявшиеся в 1804 году президентские выборы проходили по новому избирательному закону, призванному предотвратить повторение событий 1800 года. Отныне избранные законодательными собраниями штатов выборщики отдавали один свой голос за кандидата в президенты, а другой за кандидата в вице-президенты, что привело к выдвижению от каждой партии кандидатской пары Президент-Вице-президент. Вновь баллотировавшийся в президенты Джефферсон одержал уверенную победу над Чарлзом Пинкни, кандидатом федералистов, получив 162 выборщика против 16 у Пинкни. Новым вице-президентом стал избиравшийся вместе с Джефферсоном Джордж Клинтон, заменивший Аарона Бёрра из-за скандальной истории с дуэлью.

Вопрос о работорговле

В период второго срока Джефферсона истёк срок конституционного запрета на обсуждение запрета работорговли, утверждённого на Филадельфийском конвенте до 1808 года, и в 1807 году депутатами от северных штатов в Конгресс было внесено предложение о запрете работорговли, поддержанное Джефферсоном, но резко осуждённое южанами, заявившими о прерогативе штатов в запрете работорговли. Принятое в 1808 году компромиссное решение запрещало работорговлю на федеральном уровне, но обязывало правительство распоряжаться обнаруженными контрабандными рабами в соответствии с законами данного штата. В итоге это привело не к исчезновению работорговли, а только к уменьшению её объёмов.

Тем не менее, ещё 03.05.1807 Джефферсон подписал билль, запретивший ввоз новых рабов на территорию США.

Внешняя политика

Луизианская покупка

В 1801 году в результате Наполеоновских войн Луизиана, занимавшая практически весь бассейн Миссисипи, вернулась от Испании к Франции, что обеспокоило правительство США, опасавшееся закрытия Нового Орлеана для международной торговли. В 1803 году Джеймс Монро и Роберт Ливингстон были командированы в Париж для покупки Нового Орлеана с прилегающими территориями за 10 млн долларов, однако Наполеон Бонапарт, обеспокоенный мятежом на Гаити и не имевший сил защитить Луизиану от вторжения Великобритании, предложил Монро купить всю Луизиану за 15 млн долларов. Джефферсон, первоначально намеренный сохранить Луизиану как формальное владение Франции, по совету Дюпона де Немура дал согласие на сделку, хотя первоначально был намерен оформить присоединение конституционной поправкой, поскольку Конституция США не содержала сведений о расширении территории страны.

2 мая 1803 года был подписан договор о продаже территории, в два раза превышавшей территорию США, однако федералисты, обеспокоенные возможным доминированием рабовладельческих штатов в случае расширения территории и убытками для населения Новой Англии, встали в резкую оппозицию, так, сенатор от Массачусетса Тимоти Пикеринг даже предложил вице-президенту Бёрру возглавить отделившиеся штаты севера США при условии, что он убедит присоединиться к сецессии штат Нью-Йорк, что усугубило конфликт Бёрра с Гамильтоном, уроженцем Нью-Йорка, много сделавшим для создания единого американского государства. В итоге осенью 1803 года договор был одобрен Сенатом США 24 голосами из 31, и западная граница США отодвинулась к Скалистым горам. 10 марта 1804 года договор официально вступил в силу, после чего все земли были вторично выкуплены у проживавших на данных территориях индейских племён, и сформирована Индейская территория.

В 1804 году для изучения приобретённых земель к Тихому океану была направлена экспедиция Льюиса и Кларка, изучившая нынешний северо-запад США и заложившая основу для колонизации Скалистых гор и Тихоокеанского побережья.

Первая берберийская война

С провозглашением независимости США должны были платить дань Алжиру, Тунису и Триполитании для беспрепятственного плавания и торговли в Средиземном море. Джефферсон, бывший противником атлантической торговли, считая, что она провоцирует конфликты, и стоявший за экономическую экспансию на запад, после своей инаугурации отказался платить дань триполийскому паше Караманли, выплачиваемую при Вашингтоне и Адамсе, что вызвало разрыв отношений. В том же году в Средиземное море был отправлен небольшой флот, усиленный в 1802 году, и в 1803 году начались активные боевые действия, и осуществлена блокада портов. Первоначально боевые действия были малоудачны, сопровождались захватом кораблей арабами, а в 1804 году осада Триполи оказалась безуспешной, однако после привлечения противников Караманли на свою сторону 27 апреля 1805 года американцам удалось занять стратегически важный город Дерну, что вызвало угрозу захвата Триполи и принудило Караманли заключить мирный договор, по которому после выплаты выкупа за пленных денежные платежи прекращались.

Война, формально так и не объявленная, продемонстрировала способность американцев к ведению боевых действий вне дома и укрепила престиж США, что было немаловажно в условиях надвигающейся войны с Великобританией, принудившей Джефферсона спешно подписать мир с берберами. Тем не менее, постепенное уменьшение американского присутствия в Средиземном море восстановило довоенный статус и спровоцировало в 1814 году Вторую берберийскую войну, окончательно ликвидировавшую пиратство в Северной Африке.

Смерть

Томас Джефферсон умер 4 июля 1826 года в Шарлотсвилле неподалёку от своей знаменитой усадьбы Монтичелло, ровно через пятьдесят лет после принятия Декларации независимости, опередив всего на несколько часов своего предшественника на посту президента и главного политического противника Джона Адамса, последними словами которого были: «Томас Джефферсон ещё жив».

Джефферсон был похоронен в Монтичелло, а на памятник была помещена написанная им самим эпитафия:

HERE WAS BURIED THOMAS JEFFERSON AUTHOR OF THE DECLARATION OF AMERICAN INDEPENDENCE OF THE STATUTE OF VIRGINIA FOR RELIGIOUS FREEDOM AND FATHER OF THE UNIVERSITY OF VIRGINIA BORN APRIL 2 1743 O.S. DIED JULY 4 1826

<center>

<center>ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН ТОМАС ДЖЕФФЕРСОН АВТОР ДЕКЛАРАЦИИ НЕЗАВИСИМОСТИ АМЕРИКИ, АВТОР ЗАКОНА ШТАТА ВИРДЖИНИЯ О СВОБОДЕ ВЕРОИСПОВЕДАНИЯ И ОТЕЦ-ОСНОВАТЕЛЬ УНИВЕРСИТЕТА ВИРДЖИНИИ РОДИЛСЯ 2 АПРЕЛЯ 1743 С. С. УМЕР 4 ИЮЛЯ 1826

Дата рождения указана по старому стилю, поскольку Великобритания и американские колонии перешли на новый стиль лишь с 1752 года вместе с реформой начала нового года.

Хотя Джефферсон родился в одной из богатейших семей США, после его смерти остались многочисленные долги, и его имущество пришлось продать на аукционе. Так, 552 акра (223 гектара) земли, принадлежавшей Джефферсону, в 1831 году были куплены за 7000 долларов неким Джеймсом Т. Баркли. Монтичелло Джефферсон завещал государству на устройство там школы для детей умерших офицеров флота.

Память

• В США Джефферсону установлено множество памятников, а его имя носит ряд округов штатов.
• Портрет Джефферсона изображен на двухдолларовой банкноте и пятицентовой монете.

Образ в кино

• «Александр Гамильтон» (1931) - роль Томаса Джефферсона исполнил Монтегю Лав
• «Джефферсон в Париже» (1995)
• «Скандал в Белом Доме» (2000) - история отношений Томаса Джефферсона и Салли Хемингс, роль Джефферсона исполнил Сэм Нил
• «Джон Адамс» (2008)

Литература

• Севостьянов Г. Н., Уткин А. И. Томас Джефферсон. — М.: Мысль, 1976. — 392 с. — 45 000 экз. (В пер.)
• Печатнов В. О. Гамильтон и Джефферсон / Ред. М. Ю. Ситнина; Оформление художников: Е. П. Суматохина и В. В. Суркова.. — М.: Международные отношения, 1984. — 336, [16] с. — 40 000 экз. (в пер.)
• Согрин В. В. Джефферсон: Человек, мыслитель, политик / Отв. ред. член-корр. АН СССР Н. Н. Болховитинов. Академия наук СССР. — М.: Наука, 1989. — 280 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-02-008990-7.

Ссылки

• [america-xix.org.ru/library/jefferson-inaugurals/ Инаугурационные речи президента США Томаса Джефферсона] в русском переводе
• [german.imdb.com/title/tt0113463/ Jefferson in Paris] на IMDB
• [grachev62.narod.ru/hrest/jef_5.html Билль о религиозной свободе (1779 г.)]

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Джефферсон, Томас

Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.