Томсон, Вирджил

Вирджил Томсон (англ. Virgil Thomson; 25 ноября 1896, Канзас-Сити (Миссури) — 30 сентября 1989, Нью-Йорк) — американский композитор и музыкальный критик. Утверждается, что Томсон был единственным заметным представителем американской академической музыки, сочетавшим композицию и критическую деятельность.

Начал заниматься музыкой в своём родном городе, в том числе под руководством Густава Шётле. Продолжил занятия в Гарвардском университете, затем в Париже у Нади Буланже. В парижский период жизни сблизился с Гертрудой Стайн, в дальнейшем написал на её либретто две оперы, вызвавшие оживлённую реакцию: «Четверо святых в трёх действиях» (англ. Four Saints in Three Acts; 1927—1928, поставлена 1934; и действий в опере не три, и святых в ней участвует не четыре) и «Наша общая мать» (англ. The Mother of Us All; 1947; по мотивам биографии Сьюзен Браунелл Энтони, одной из основательниц женского движения в США). В 1939 г. опубликовал книгу «Государство музыки» (англ. The State of Music), принёсшую ему значительную известность; за ней последовали «Музыкальная сцена» (англ. The Musical Scene; 1945), «Искусство судить о музыке» (англ. The Art of Judging Music; 1948) и «Музыкальное право и лево» (англ. Music Right and Left; 1951). В 1940—1954 гг. Томсон был музыкальным обозревателем одной из наиболее авторитетных американских газет — New York Herald Tribune.

Томсон писал музыку к кинофильмам, в том числе к фильму «Луизианская история» (1948), за которую был удостоен Пулитцеровской премии, и к театральным спектаклям — в том числе к постановке «Макбета», осуществлённой Орсоном Уэллсом. Балет на его музыку «Заправочная станция» (англ. Filling Station) поставил Уильям Кристенсен (1954). Интересным жанром, в котором работал Томсон, были «музыкальные портреты» — небольшие пьесы, характеризующие его коллег и знакомых.

К кружку, сформировавшемуся вокруг Томсона, принадлежал ряд выдающихся музыкантов следующего поколения, в том числе Леонард Бернстайн, Пол Боулз и Нед Рорем; как утверждается, их объединяли не только близкие взгляды на музыку, но и общая гомосексуальность.

Отрывок, характеризующий Томсон, Вирджил

Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.