Тордесильясский договор

Тордеси́льясский договóр (исп. Tratado de Tordesillas, порт. Tratado de Tordesilhas) — соглашение между Испанией и Португалией о разделе сфер влияния в мире. Заключён 7 июня 1494 года в городе Тордесильяс (Кастилия). Ратифицирован католическими королями 2 июля, Португалией — 5 сентября. Одобрен буллой папы Юлия II в 1506 году.

Договор уточнял линию раздела, установленную годом ранее в булле римского папы Александра VI «Inter caetera». Демаркационная линия, проходящая через оба полюса и пересекающая Атлантический океан, по настоянию португальской стороны была перенесена от линии, проходящей в 100 лигах западнее любого из островов Азорского архипелага и архипелага Зелёного мыса до 370 лиг (1770 км, 1100 миль) к западу от островов Зелёного Мыса — в современных координатах, это меридиан 49°32’56" з. д., или «папский меридиан». Моря и земли к востоку от этой черты отходили к королевству Португалии, к западу — личной унии Кастилии и Арагона (по факту объединившихся к этому времени в Испанию).

Хронология событий

Римские папы Николай V и Каликст III в 1452—1456 годах предоставили Португалии право владеть землями, открытыми к югу и востоку от мыса Бохадор, «вплоть до индийцев». Кастилия признала эти права в 1479 году, а в 1481 году римский папа Сикст IV своей буллой «Aeterni regis» ещё раз отдал все земли к югу от Канарских островов Португалии.

Между тем первая экспедиция Колумба существенным образом изменила геополитический контекст. Возвращение 15 марта 1493 г. Колумба из его первой экспедиции, в ходе которой предположительно была открыта «Западная Индия», встревожило Португалию — это открытие обесценивало предоставленные ей ранее территориальные права. Теперь Кастилия и Арагон отказывались признавать папские пожалования, ссылаясь на своё право первого открытия. Разрешить конфликт миром мог лишь глава Католической церкви.

Папа Александр VI, уроженец арагонской Валенсии, 3 мая 1493 года объявил, что все земли, которые Кастилия открыла или откроет западнее меридиана, проходящего в 100 лигах западнее островов Зелёного Мыса, должны принадлежать ей, а новые земли, которые будут открыты в районах восточнее этой линии — Португалии, причём это правило не распространялось на территории, уже находящиеся под владычеством христианских стран. Данный вердикт не понравился португальскому королю Жуану II, который незамедлительно вступил в переговоры с королём Фердинандом II Арагонским и его супругой — королевой Изабеллой I Кастильской: на тот предмет, чтоб передвинуть эту линию западнее. Дальнейшие события развивались следующим образом:

По очередной и настоятельной просьбе Августейшей Четы, поддержанной Христофором Колумбом, — 25 сентября 1493 г. Александр VI издаёт Bula de extension (вошедшую в историографию по первым словам : Dudum Sequidem), подтвердившую прежние привилегии, предоставленные кастильцам и арагонцам Папским престолом. Плюс: дополнительная оговорка об испанских „правах“ на все западные земли — даже, если б оные вплотную примыкали к Индии или принадлежали к ней. Булла Dudum Sequidem запрещала подданным любых держав и рыболовство, и транзитное плавание в „испанских водах“ без специального на то разрешения кастильских королей. А далее, оная булла отменяла ранее данные португальским королям „права“ на земли „от мыса Бохадор до Индостана“, имеющие быть открытыми в будущем! В Лиссабоне новый литературный опус Александра VI произвёл эффект разорвавшейся бомбы! Даже майские буллы 1493 года, весьма лестные для испанских монархов, — не могли прийтись по вкусу Жуану II. А сентябрьская булла просто „переходила все границы“ (и в фигуральном, и в буквальном смысле этого оборота). В связи с чем, португальский король настоял на официальном пересмотре демаркационной линии. Ему тем легче было этого добиться, что в соответствии с духом и буквой папских декреталий, путь испанских кораблей в „Испанское море“ неизбежно пролегал через „Португальское море“. Так антинаучная доктрина "закрытого моря" загоняла в тупик своих адептов! Выход из тупика был найден в кастильском городе Тордесильяс. В результате долгих переговоров Жоана II с испанским двором, здесь 7 июня 1494 г. был заключен Тордесильясский договор (Тraite de Tordesillas), содержавший условия раздела между обеими державами „всех островов и земель, уже открытых, и тех, которые могут быть открыты в море-океане“.

В момент подписания Тордесильясского договора Колумб совершал свою вторую экспедицию, поэтому Испания установила для себя оговорку, что до 20 июня демаркационная линия сдвигается на 120 лиг, и, если в этом регионе будут обнаружены новые земли, то они отойдут к Испании.

Договор также предусматривал отправку специальной двусторонней экспедиции для точной демаркации морской линии, но этот пункт не был выполнен.

Последствия

Принято считать, что, заключая договор, обе стороны ещё очень смутно представляли себе реальную географию Атлантики. Так, в 1500 году в результате экспедиции Педру Алвареша Кабрала стало очевидно, что Испания «подарила» Португалии Бразилию.

Кроме того, Америка считалась непреодолимым западным барьером, потому что не было известно о Тихом океане. Первым европейцем, увидевшим океан, был испанский конкистадор Нуньес де Бальбоа. В 1513 году он со своими спутниками пересёк Панамский перешеек и вышел на берег неведомого океана. Поскольку они вышли к океану в заливе, открытом к югу, то Нуньес де Бальбоа назвал его Южное море (исп. Mar del Sur). 28 ноября 1520 года в открытый океан вышел Фернан Магеллан во время экспедиции 1519—1522 годов. После чего остро встал вопрос о том, где должна проходить демаркационная линия на Востоке. Она была окончательно установлена Сарагосским договором 1529 года на расстоянии 257,5 лиг к востоку от Молуккских островов. Испания, таким образом, лишилась права на этот источник ценных специй, за что ей была выплачена определённая денежная компенсация.

Тордесильясский договор подразумевал вечное и монопольное господство Испании и Португалии над внеевропейским миром. Это стало возможным благодаря тому, что эти две страны были пионерами Великих географических открытий, обладая самой совершенной по тем временам морской техникой и познаниями в навигации.

Однако другие европейские державы (Франция, Англия, Голландия) отказались признать такое положение вещей и активно промышляли пиратством в формально закрытом для себя Мировом океане. Идеологическим обоснованием их притязаний стало оспаривание правомочности власти Папы римского в вопросе географических открытий. Известно остроумное высказывание по этому поводу короля Франции Франциска I:

«Я не помню такого места в завещании Адама, которое бы лишало меня доли на владение Новым Светом».

В XVII веке начался закат испано-португальского колониального могущества. Тордесильясский договор сохранял реальную силу только в Южной Америке, где продолжал использоваться при разрешении пограничных споров между Испанией и Португалией (Голландия, имевшая колонии в Южной Америке, договор игнорировала). Официально отменён в 1777 году договором в Сан-Ильдефонсо.

Ссылки

• [www.vostlit.narod.ru/Texts/Dokumenty/Spain/Ferdi_Isabel/1494.07.06.dogovor.htm Тордесильясский договор между королями Испании и Португалии о разделе мира 7 июня 1494 г.]. Восточная литература. Проверено 13 марта 2009. [www.webcitation.org/616Jrt034 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].

Литература

• Bernd Schröter et Karin Schüller Tordesillas y sus consecuencias: la política de las grandes potencias europeas respecto a América Latina, 1494—1898. (congrès scientifique international du Département d’Histoire ibérique et latino-américaine de l’Université de Cologne, décembre 1994) — Vervuert, Francfort-sur-le-Main ; Iberoamericana, Madrid, 1995.
• Jesús Varela Marcos El Tratado de Tordesillas en la política atlántica castellana. — Universidad de Valladolid, 1997.

• Michel Balard, Alain Ducellier Le partage du monde : échanges et colonisation dans la Méditerranée médiévale. (actes du 3·10^{{{1}}} Congrès sur la colonisation médiévale organisé par le Groupement de recherche n° 927 du CNRS) — Publications de la Sorbonne, Paris, 1998.

• Régis Debray Christophe Colomb, le visiteur de l’aube. Suivi des Traités de Tordesillas. (traduits de l’espagnol par Bernard Lesfargues et présentés par Bartolomé Bennassar) — La Différence, Paris, 1991.

• Luís Adão da Fonseca, Maria Cristina Cunha O Tratado de Tordesilhas e a diplomacia luso-castelhana no século XV. — Ed. Inapa, Lisbonne, 1991.

• Козубский К. Э. Обретение Америки. — 2015.
• Ланге П. В. Горизонты Южного моря. История морских открытий в Океании. — Москва: Прогресс, 1988.
• Хроники открытия Америки (Книга I). — Москва: Академический проект, 2000.

Отрывок, характеризующий Тордесильясский договор

Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.