Тори (политическая партия)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Тори»)
Перейти к: навигация, поиск
Тори
англ. Tories
Основатель:

кавалеры (предшественники)

Дата основания:

1678

Дата роспуска:

1834

Идеология:

торизм, консерватизм, монархизм, аграризм

К:Политические партии, основанные в 1678 году

К:Исчезли в 1834 году

У этого термина существуют и другие значения, см. Тори (значения).

То́ри (англ. Tory) — члены двух политических партий, которые существовали последовательно: в королевстве Англия, королевстве Великобритания и позднее, в Соединённом королевстве Великобритании и Ирландии, с XVII по начало XIX вв..

Впервые тори появились в 1678 году в Англии, когда они выступили против поддержанного вигами Билля об отводе, целью которого было исключение из линии наследования предполагаемого наследника (Heir presumptive) престола Якова, герцога Йоркского, который позже станет королём Яковом II Английским и VII Шотландским. Эта партия прекратила своё существование в качестве организованной политической группы в начале 1760-х годов, хотя само понятие «тори» продолжали использовать некоторые авторы в качестве самоназвания. Двумя десятилетиями позже появится новая партия тори (возглавляемая сначала Уильямом Питтом Младшим, а затем Робертом Дженкинсоном, 2-м графом Ливерпулем).[1]

Граф Ливерпул был сменен Артуром Уэлсли, 1-м герцогом Веллингтоном, на период премьер-министерства которого пришлась эмансипация католиков, случившаяся во многом благодаря избранию католика Дэниела О’Коннела в британский парламент. Когда впоследствии виги вернулись в правительство, они провели в 1832 году избирательную реформу, в результате которой были ликвидированы Гнилые местечки, многие из которых находились под контролем тори. В результате последующих общих выборов количество депутатов-тори в парламенте сократилось до 180. В 1834 году Роберт Пиль издаёт Тамвортский манифест, благодаря которому началась трансформация тори в Консервативную партию. Однако Пиль потерял многих своих сторонников в результате отмены Хлебных законов, что привело к расколу в рядах партии.[2] Одна из образовавшихся фракций, ведомая графом Дерби и Бенджамином Дизраэли, смогла пережить политические перипетии последующих десятилетий и столетий, став современной Консервативной партией, членов которой до сих пор называют «тори».[2]





1678—1760

Тори

Основные философские и политические принципы (но не организация) первой партии тори восходят в периоду Английской гражданской войны, которая разделила Англию между роялистами (или «Кавалерами»), поддерживавшими короля Карла I, и сторонниками Долгого парламента. Конфликт между королём и парламентом привёл к тому, что последний запретил первому собирать налоги до тех пор, пока он не согласится на условия парламента. Когда Долгий парламент был созван (1641 год), сторонники короля представляли в нём заметное меньшинство. Возраставшая радикализация парламентского большинства привела к тому, что умеренные сторонники реформ стали симпатизировать монарху. Таким образом партия короля состояла как из тех его сторонников, которые поддерживали королевскую автократию, так и из тех парламентариев, кто считал, что Долгий парламент зашёл слишком далеко в своем стремлении присвоить себе исключительную исполнительную власть, подрывая, в частности, епископальное управление Церкви Англии, которая являлась главной опорой монарха. К концу 1640-х годов радикальная программа парламента стала более очевидной: низведение короля до номинального главы государства, лишённого власти, а также ликвидация епископальной Церкви Англии и замена её пресвитерианской церковью.

Эта программа (с некоторыми изменениями) осуществилась в результате, фактически, coup d'état, который привёл к тому, что власть парламента была узурпирована руководством парламентской армией нового образца, подконтрольным Оливеру Кромвелю. В результате гражданской войны, армия добилась казни Карла I. В течение последующий одиннадцати лет британские королевства находились под управлением военной диктатуры Кромвеля. Реставрация Карла II на английском престоле привела к восстановлению власти монархии, хотя министры и сторонники короля добились значительного усиления роли парламента в управлении королевствами. Ни один из последующих британских монархов не пытался править без парламента, а после Славной революции 1688/1689 года политические разногласия будут решаться через выборы и парламентские маневры (а не через применение силы).

Карл II также восстановил епископат Церкви Англии. Его первый «Кавалерский парламент» представлял собой исключительно роялистское законодательное собрание, которое приняло ряд актов, восстанавливавших положение Церкви Англии и определявших строгие наказания для диссентеров — римо-католиков и нонконформистов. Эти акты не отражали личных воззрений короля и демонстрировали существование роялистской идеологии, не подчинённой королевскому двору.

Ряд событий 1660-х и 1670-х годов дискредитировали правительства Карла II. Как результат, многие политики (включая тех, кто выступал на стороне парламента в Английской гражданской войне) стали выступать за ещё большее усиление роли парламента в управлении, а также за большую терпимость в отношении нонконформистов. Именно эти политики будут стоять у истоков создания британской партии вигов. Так как прямые атаки на короля были политически невозможны и могли привести к казни за государственную измену, оппоненты королевского двора представляли свои анти-роялистские выступления в качестве раскрытия exposés of подрывных и пагубных папистских заговоров.

1678—1688

В качестве политического термина, слово Tory (тори) вошло в английскую политику во время кризиса 1678—1681 гг, связанного с Биллем об отводе. Партия вигов (слово изначально являлось оскорбительным: оно происходит от английского 'whiggamore', «погонщик скота»,[3]) представляла тех, кто поддерживал исключение Якова, герцога Йоркского из линии претендентов на трон Шотландии, Англии и Ирландии (петиционеры). Партия тори (также оскорбительное слово, происходящее от среднеирландского «tóraidhe» (в современном ирландском «tóraí») — «человек, объявленный вне закона», грабитель, восходящего к ирландскому «tóir» — 'преследование', так как объявленные вне закона являлись «преследуемыми людьми».[4][5]) объединяла тех, кто выступил против Билля об отводе (Абгорреры).

В более широком смысле, тори представляли более консервативных роялистов, поддерживавших Карла II, рассматривавших сильную монархию в качестве противовеса власти парламента, а также видевших в выступавших против королевского двора вигах квази-республиканскую тенденцию сходную с той, что наблюдалась в Долгом парламента, то есть к лишению монархии её основных прерогатив и превращению монарха в марионетку парламента. То, что Билль об отводе являлся главным камнем преткновения между двумя партиями, зависело не от оценки личности герцога Йоркского, хотя именно его обращение в Католицизм являлось ключевым фактором, сделавшим Билль возможным, но, скорее, от вопроса о власти парламента избирать короля по собственному соизволению вопреки установленным законам о престолонаследии. То, что Парламент (с согласия короля) обладал такой властью не являлось предметом споров, спорным было утверждение о том, что король был обязан своей короной воле парламента и, таким образом, являлся, по сути, парламентским назначенцем.

По этому вопросу тори добились успеха в краткосрочной перспективе. Парламент, принявший Билль об отводе к рассмотрению, был распущен, что позволило Карлу II самостоятельно решать административные вопросы, а герцогу Йоркскому без проблем занять престол после смерти его предшественника. Бунт герцога Монмута, претендента на престол от радикальных вигов, было с легкостью подавлено, а сам Монмут был казнен. В долгосрочной же перспективе, тористские принципы оказались сильно подорваны.

Помимо поддержки сильной монархии, тори также выступали за особый статус Церкви Англии, определённый рядом парламентских актов сразу после реставрации Карла II: она была Церковью, управляемой епископами, использующей Книгу общей молитвы в качестве единственного богослужебника и пользующейся определёнными правами и прерогативами, которых были лишены представители иных христианских церквей (католики) и групп (нонконформисты).

Яков II, однако, во время своего правления выступал за за более терпимое религиозное устроение, при котором его единоверцы могли бы процветать: это была позиция недопустимая для ортодоксальных последователей Церкви Англии. Попытки Якова использовать находящуюся под государственным контролем церковь для продвижения политических инициатив, которые подрывали её уникальный статус в государстве, вынудили некоторых тори оказать поддержку Славной революции 1688/89 года. В результате страна получила короля, обязанного своим титулом парламенту, подчинявшегося положениям Билля о правах, принятого парламентом, воплотились в жизнь все те принципы, которые тори изначально ненавидели («abhorre»; см. Абгорреры). Единственным утешением для тори было то, что избранные монархи находились достаточно близко к основной линии наследования: Вильгельм III был племянником Якова II, а его супруга, Мария II приходилась королю Якову II старшей дочерью. Акт о веротерпимости также даровал ряд прав нонконморфмистам, которых они до того были лишены. Исключение же ряда епископов, которые отказались присягнуть новым монархам, позволило правительству назначить на освободившиеся кафедры убеждённых вигов. В обоих случаях тори и их идеология потерпели поражение, однако монархия и государственная церковь были сохранены.

1688—1714

Несмотря на провал в области основных принципов, тори оставались значительной политической силой во время правления двух последующих монархов, особенно королевы Анны. В этот период тори вели жесткую борьбу за власть с вигами, а их политическая сила измерялась во время частых парламентских выборов.

Баланс сил

Вильгельм III видел, что тори были куда более расположены к королевской власти, нежели виги, поэтому в правительство он назначала представителей обеих партий. Ранние советы министров при Вильгельме были преимущественно тористскими, однако, постепенно, в них стали доминировать представителя «хунты вигов» (Whig Junto). Данная политическая группа выступала против «сельских вигов», ведомых Робертом Харли, которые постепенно слились с тористской оппозицией в конце 1690-х годов.

Хотя преемница Вильгельма и Марии, королева Анна испытывала заметные симпатии к партии тори и отстранила «хунту вигов» от власти, после неудачного эксперимента с полностью тористским правительством она продолжила политику «баланса сил» между двумя партиями. В этом ей оказывали поддержку умеренные министры-тори — Герцог Мальборо и Лорд Годольфин.

Оппозиция

Из-за сложностей, вызванных Войной за испанское наследство (1701—1714 гг.), многие из тори оказались в оппозиции к 1708 году. Это привело к тому, что Мальборо и Годольфину пришлось руководить администрацией, в которой доминировала «хунта вигов». Королева Анна испытывала возрастающее неудовольствие такой зависимостью от вигов, особенно ввиду того, что её личные отношения с Герцогиней Мальборо были испорчены. Эта ситуация также вызывала дискомфорт у многих из вигов, ведомых Герцогом Сомерсетом и Герцогом Шрусбери и не имеющих отношениях к «вигской хунте», которые начали плести интриги вместе с тори (под руководством Робертом Харли). В начале 1710 года преследования представителя партии тори и ортодоксальных кругов Церкви Англии, д-ра Генри Сашеверелла (Henry Sacheverell) со стороны вигского правительства за его проповеди, произнесенные годом ранее, привели к так называемым «Сашевереллским бунтам» (Sacheverell riots), что дискредитировало правительство в глазах народа. Весной 1710 года, Анна сместила Годольфина и министров от «хунты вигов», заменив их представителями партии тори.

Последнее правительство тори

Руководителями нового правительства тори были Харли, канцлер казначейства (Chancellor of the Exchequer), и Виконт Болинброк (Bolingbroke), государственный секретарь. Их поддерживало значительное парламентское большинство, победившее на выборах в 1710 году. Это правительство тори добилось подписания Утрехтского мирного договора в 1713 году, благодаря которому Великобритания вышла из Войны за испанское наследство (во многом к неудовольствию британских союзников, особенно непосредственного преемника Анны на британском престоле, Георга, курфюрста Ганновера). Мирный договор вступил в силу несмотря на серьезную оппозицию вигского большинства в Палате лордов, которая была побеждена королевой, которая назначила в палату новых пэров — сторонников партии тори.

В 1714 году, после долгой неразберихи и дебатов между министрами, Анна сместила Харли, а возглавлявший партию тори Болингброк стал, фактически, её главным министром. Казалось, что власть тори достигла своего зенита. Однако на тот момента Анна уже сильно болела и, в результате, умерла несколько дней спустя. Болингброк не смог сформулировать внятного плана по вопросу о преемнике. Курфюрст Георг занял трон.

1714—1760: опала и всевластие вигов

В соответствии с законами того времени, правительство королевы было заменено регентским советом (Council of Regency) до тех пор, пока новый король не прибудет из Ганновера. Болингброк предложил свои услуги королю, но последний ответил холодным отказом. Георг I назначил новое правительство, состоявшее полностью из вигов, а в новом парламенте, избранном с января по май 1715 года, имелось значительное вигское большинство. В декабре 1714 года Лорд Карнарвон писал, что «едва ли хотя бы один тори остался в каком-либо месте».[6] Историк Эвелин Круикшанкс (Eveline Cruickshanks) писала: «То, что произошло в 1715 году было не переходом к полностью вигскому правительству, но представляло собой настоящую социальную революцию».[7] Впервые джентльмены-тори не имели возможности держать своих сыновей на общественных постах в армии, флоте, государственной службе и Церкви. Офицеры-тори в армии были лишены своих офицерских патентов (commissions), юристы-тори не могли стать судьями или королевскими адвокатами. Тори, составлявшие большинство среди нижних слоёв духовенства Государственной церкви, не могли более становится епископами. Торговцам-тори отказывали в государственных контрактах и назначениях на высшие посты в больших компаниях.[8] Эта опала продлилась сорок пять лет.[9] Джордж Литтлтон писал в «Письмах к тори» (Letter to the Tories; 1747 год):

Нас держат в стороне от публичных должностей, связанных с властью и доходами; мы живем подобно иностранцам и паломникам в земле нашего рождения… ни достоинство, ни собственность, ни красноречие, ни ученость, ни мудрость, ни честность не несут пользы человеку нашего несчастного рода (denomination), будь он клирик или мирянин, юрист или солдат, пэр или член Палаты общин, в получении заслуженного продвижения в его профессии или благосклонности Короны; в то время как, в дополнение к нашей непереносимой муке, неприкрытая ненависть к нам и всему тому, что мы любим и почитаем священным, ежедневно способствует продвижению болванов в области закона и в Церкви, трусов в нашем флоте и армии, республиканцев в доме Короля и идиотов — повсюду![10]

Правительство вигов, обладающее королевской поддержкой и контролирующее все уровни власти, было в состоянии сохранять большинство в парламенте по результатам редких выборов в течение последующих нескольких десятилетий (при первых двух Георгах за 46 лет выборы проходили 7 раз, хотя за период между Славной революцией и смертью королевы Анны, составляющий 26 лет, они проходили 11 раз). В течение всего этого периода тори пользовались широкой поддержкой провинциальной Англии, однако относительно недемократичная природе избирательного права и непропорциональное распределение парламентских мест в соотношении с избирательными округами, привело к тому, что эта народная поддержка тори никогда не перерастала в парламентское большинство. Тори выиграли бы все всеобщие выборы между 1715 и 1747 гг., если бы полученных количество мест соотносилось с количеством полученных голосов.[10] Таким образом тори не представляли собой серьезной силы в реальной политике, будучи в меньшинстве в Парламенте и полностью исключенными из правительства. Подобное исключение из политической жизни вкупе с жестокой партийной политикой, проводимой вигами, сыграло важную роль в укреплении партийной идентичности среди тори, которые не шли с вигами на компромиссы. Подобная политика изоляции привела к тому, что тори отвернулись от Ганноверской династии: некоторые даже присоединились к якобитскому движению.[11] Болингброк позже писал: «Если бы были приняты более мягкие меры, то совершенно точно то, что тори никогда бы повсеместно не обратились к якобитству. Жестокость вигов толкнула из в объятия Претендента».[12] Французский посол отмечал в октябре 1714 году, что число якобитов в партии тори возрастало, а в начале 1715 он писал, что казалось, что тори «готовились к гражданской войне, которую они рассматривали в качестве своей последней надежды».[11] Бывший главный министр от партии тори, Лорд Оксфорд, был обвинен в измене и отправлен в Тауэр, а Болингброк и Герцог Ормонд бежали во Францию, где присоединились к якобитам. Ряд восстаний против коронации Георга I и нового вигского режима (во время которых толпа озвучила свою поддержку якобитов и местных кандидатов в члены парламента от партии тори) привёл к принятию правительством вигов Акта о нарушении общественного порядка, который приостанавливал действие Habeas corpus и увеличивал численность армии (включая привлечение 6 000 голландских солдат).[11]

Людовик XIV пообещал предоставить вооружения, но отказал в войсках, так как Франция была измотана войной, хотя Болингброк утверждал, что одной десятой от войск Вильгельма Оранского, приведённых им в 1688 году, было бы достаточно.[12] Однако и это обещание не было реализовано так как Людовик умер в сентябре 1715 года. Как следствие тори собирались отказаться от запланированного английского восстания в Уэст-Кантри, однако шотландцы вынудили их приступить к реализации плана восстания, в одностороннем порядке подняв знамя Претендента. Один из агентов Ормонда выдал планы английского восстания правительству, которое поспешило арестовать многих действующих и бывших членов Палаты общин, а также пэров.[13] Последовавшее за этим якобитское восстание 1715—1716 годов закончилось поражением восставших. Король Швеции Карл XII желал оказать тори военную поддержку, чтобы посадить Претендента на престол. Лорд Оксфорд, который ещё в 1716 году предложил последнему свои услуги, руководил «шведским заговором» (the Swedish Plot) из Тауэра. В январе 1717 года правительство раскрыло данный заговор и, несмотря на оппозицию тори, смогло провести в Палате общин ряд оборонных мер, направленных против вторжения. Смерть Карла в 1718 году положило конец шведской поддержке, а спланированное Ормондом испанское вторжение провалилось.[14]

Во время раскола среди вигов, случившегося в 1717 году, тори отказались поддержать одну из сторон, заняв такую же позицию в отношении Лорда Сандерленда в 1720 году. В 1722 году Сандерленд советовал королю допустить лидеров тори к участию в работе правительства с тем, чтобы разделить их и покончить с их надеждами на возмездие, которые покоились на ожидании поддержки из-за границы. На заседании кабинета министров он также посетовал королю провести выборы в Парламент, которые бы были свободными от правительственных взяток, что не нашло поддержки у сэра Роберта Уолпола, который предвидел вероятность избрания Парламента со значительным большинство от тори. Король также отверг это предложение: «Король Георг внимательно посмотрел на графа Сандерленда при упоминании Парламента, контролируемого тори, ибо ничто не было для него столь отвратительным и устрашающим как Тори».[15] Общественное возмущение, связанное к крахом Компании Южных морей, убедило тори в отсутствии необходимости выискивать средства для участия во всеобщих выборах, так как, по их предположению, якобитское восстание имело высокие шансы на успех, учитывая состояние общественного мнения.[15]

Сандерленд присоединился к тори в деле организации так называемого «заговора Аттербери», целью которого возвращение династии Стюартов на британский престол. Участники заговора планировали восстание в каждом графстве при поддержке ирландских и испанских войск. Однако смерть Сандерленда в апреле 1722 года привела к раскрытию заговора правительством.[16] Когда Палата общин голосовала по биллю о наказаниях и взысканиях в отношении самого Аттербери, практически 90 % членов Парламента от тори проголосовали против его принятия.[17] Хотя премьер-министр, виг Уолпол, принял решения не преследовать тори, которые, как ему было известно, участвовали в заговоре, сами тори были деморализованы и в большинстве своем временно не принимали участия в работе Парламента.[18] Георг II занял престол в 1727 году. Прошедшие в этом же году всеобщие выборы привели к тому, что количество тори в Парламенте снизилось до 128, что стало самым низким на тот момент показателем для партии.[19]

Тори разделились по вопросу о том, вступать ли им в союз с теми из вигов, кто оказался в оппозиции. Тех, кто склонялся к союзу и был сторонником Ганноверской династии, возглавлял сэр Уильям Уиндхэм; противниками этого союза были представители якобитской фракции, ведомые Уильям Шиппен.[19] Большинство тори выступало против совместного с оппозиционными вигами голосования до 1730 года, изменив эту позицию лишь после того, как Претендент прислал лидерам тори письмо, в котором приказывал им «объединиться в действиях против правительства даже с теми, кто находится в оппозиции по совершенно иным причинам».[20][21] В последующее десятилетие тори активно сотрудничали с оппозиционными вигами.[22] Публичное признание в симпатиях к якобитам являлось изменой, что вынудило тори выступать против вигского режима Ганноверов, используя риторику самих вигов эпохи Билля об отводе; они обличали коррупцию в правительстве, высокие налоги, доходы от которых шли на иностранные аферы, выступали против роста армии, «тирании» и «тиранической власти».[23][24] В своей речи перед Палатой общин о военном бюджете, Уолпол заявил: «Ни один благоразумный человек не признает открыто себя якобитом, ибо, поступая таким образом, он те только наносит вред своему личному состоянию, но и делает себя менее способным должным образом служить тому делу, которому он себя посвятил… Ваш подлинный якобит, сэр, скрывает свои истинные мнения, он вступает в поддержку революционных принципов; он притворяется настоящим другом свободы».[25] Он также утверждал, что большая армия необходима для защиты от возможного якобитского вторжения.

В 1737 году Фредерик, принц Уэльский обратился к Парламенту за увеличением денежного содержания. В рядах тори произошел раскол, в результате которого 45 из них воздержались от голосования: прошение было отклонено с перевесом в 30 голосов. Болингброк, все ещё пытающийся размежевать тори и якобитов, осудил произошедшее как «абсурдное поведение тори, которое никакой опыт не может излечить».[22] В 1738 году Фредерик попытался примириться с тори, но потерпел неудачу: Уиндхэм настаивал на том, чтобы он выступил на стороне тори в их борьбе против увеличения армии..[22] С началом войны против Испании в 1739 году, среди тори вновь стали циркулировать планы по организации якобитского восстания.[26] Смерть Уиндхэма в 1740 году привела к распаду коалиции между тори и оппозиционными вигами. Предложение последних в Парламенте сместить Уолпола потерпело поражение 290 голосами против 106: при этом многие тори воздержались.[27] В результате всеобщих выборов 1741 года 136 тори были избраны в Парламент.[28]

Тори вновь вступили в коалицию с оппозиционными вигами после того, как получили ещё одно письмо от Претендента в сентябре 1741 года, в котором тот повелевал им «принимать решительные и единодушные меры на следующей сессии Парламента… У них возможно будет много возможностей для серьезного подрыва позиций нынешнего правительства и обнаружения тех, кто присоединиться к нем в этом (хотя и не из-за благосклонности к моему делу)… В подобных случаях я надеюсь, что мои друзья без колебаний объединяться с ними, какими бы не были их частные мотивы, для причинения вреда нынешнему правительству и приведения его в замешательства, что будет лишь к лучшему для моего дела».[29][30] В результате 127 депутата-тори присоединились к оппозиционными вигам, успешно голосуя против предложенной Уолполом кандидатуры на место председателя избирательного комитета в декабре 1741 года.[29] Тори и оппозиционные виги продолжали голосовать против Уолпола по многим вопросам до тех пор, пока он не был вынужден подать к отставку в феврале 1742 года.[31] Претендент позднее написал лидерам тори письмо, объявляя, что «я не могу более тянуть с выражением моего удовлетворения недавним поведением моих друзей в Парламенте: я принимаю это в качестве превосходной демонстрации их исключительного уважения к тому, что я написал вам несколькими месяцами ранее».[32]

В 1743 году между Британией и Францией разразилась война, которая была эпизодом в рамках Войны за австрийское наследство. Позднее в том же году Франсис Семпилл, представитель Претендента при французском дворе, передал французскому государственному секретарю по иностранным делам, Жан-Жаку Амело де Шаю (Jean-Jacques Amelot de Chaillou), послание от английских тори, в котором содержалась просьба помощи в восстановлении Стюартов (включая 10 000 французских солдат). Оно было подписано Герцогом Бофортом (одним из четырёх богатейших людей в Британии), Лордом Бэрримором, Лордом Оррери, сэром Воткином Уильямс-Винном, сэром Джоном Хайнд Коттоном и сэром Робертом Абди.[33] Амело ответил, что французскому правительству потребуются серьезные свидетельства широкой народной поддержи якобитов прежде, чем оно сможет предпринять какие-то действия.[34]

Джеймс Балтер (James Butler), конюший Людовика XV, под предлогом покупки породистых лошадей, совершил поезду по Англии, посещая лидеров тори, для оценки состояния якобитского движения в стране.[35] Перед тем, как он отплыл в Англию, Батлер получил инструкции лично от французского короля, согласно которым он должен был уверить лидеров тори в том, что их требования будут удовлетворены.[36] В ноябре 1743 года Амело официально сообщил Семпиллу, что Людовик XV принял решение восстановить династию Стюартов и планировал французское вторжение во главе с сыном Претендента, Карлом Эдуардом Стюартом.[37] «Декларация короля Якова», написанная лидерами тори, была подписана Претендентом 23 декабря и должна была быть опубликована в случае успешной высадки французов в Англии.[38] Однако правительство вигов было уведомлено шпионом о готовящемся французском вторжении: 15 февраля 1744 года король Георг сообщил парламенту о том, что французское вторжение спланировано при поддержке «враждебно настроенными личностями в этой стране». Палата Общин приняла лояльное обращение к монарху 287 голосами против 123.[39] Настойчивость тори, с которой они требовали голосования по этому вопросу, правительство расценило как заговор тори, целью которого было «показать французам на какое количество членов Палаты они могли рассчитывать».[40] Тори также выступили против увеличения вооружённых сил: правительственные круги отметили, что «никто из лидеров Тори ни по этому поводу, ни по поводу первого королевского обращения не показали никакого… расположения по отношению к правительству».[40]

Однако 24 февраля шторм развеял французский флот. В этот же день многие якобиты были арестованы. Запланированное вторжение было отменено французским правительством.[41] Карл Стюарт, все ещё находящийся во Франции и готовый начать якобитское восстание, обратил свой взгляд на Шотландию. Однако английские тори были готовы поддержать восстание в Шотландии только при условии, что оно будет сопровождаться французским вторжением в районе Лондона для оказания поддержки их собственному восстанию.[42] Неоднократно английские тори предупреждали якобитский двор о том, что только вторжение регулярной армии, параллельное их собственному восстанию, может гарантировать реставрацию Стюартов.[43]

В декабре 1744 года была сформирована Широкая правительственная коалиция (Broadbottom Administration), которая включала небольшое количество тори, занявших незначительные посты. Некоторые другие тори также получили предложение войти в правительство, однако «те из них, которые представляли якобитские графства, не хотели рисковать новыми выборами, что вынудило их отказаться от предложения».[44] Один из тех, кто принял назначение, сэр Джон Коттон, не стал приносить полагавшихся присяг и уведомил французского короля о том, что он все ещё поддерживает французское вторжение и что вошедшие в правительство тори сделают все возможное, чтобы большее количество солдат было отправлено во Фландрию, что должно облегчить путь для этого вторжения.[44] После того, как лорд Говер занял своё место в правительстве, тори более не рассматривали его в качестве своего лидера. Литтлтон писал: "…когда выяснилось, что Говер на самом деле был другом Ганноверской династии, тори отказались видеть в нём своего лидера и приняли в качестве такового герцога Бофорта, серьезно настроенного якобита ".[45] В июне 1745 года лидеры тори в Палате Общин (Винн, Коттон и Бофорт) проинформировали двор Претендента о том, что «если принц [Карл] высадится в Англии в нынешних обстоятельствах с десятью батальонами или даже с меньшим количеством войск, то он не встретит сопротивления на своем пути».[46] Они направили во Францию Роберта Маккарти, виконта Маскерри (перство Ирландии) с просьбой о высадке в Англии французских войск, к которым они бы присоединились по прибытии в страну.[46]

Однако в июле Карл отправился в Шотландию без предварительной консультации с тори или французами, а также без значительного количества войск.[47] После его высадки Семпилл (Sempill) написал:: «Лондонский Сити (The City of London), сэр Джон Хайнд Коттон, лорд Бэрримор (Lord Barrymore), герцог Бофорт (the Duke of Beaufort) и все англичане громко и категорично призываю к высадке войск около Лондона, как к наиболее эффективному средству поддержки принца». Они не могли восстать на стороне принца без «войск для его поддержки», но «примкнули бы к принцу, если бы Его Высочество смог проложить к ним свой путь».[48] В течение якобитского восстания 1745 года, Карл не смог установить контактов с английскими тори.[49] В декабре поступило сообщение от некоего капитана Нэйгла (a Captain Nagle), который во время посещения некоего пэра в Лондоне, что правительство осуществляет слежку за ними всеми, но стоит либо Карлу пробиться к Лондону, либо высадиться французам, как они публично объявят о своей поддержке принцу.[50] Однако Карл отступил из Англии, а французы так никогда и не высадились, поэтому среди английских тори не было ощущения уверенности в необходимости выступить на стороне Претендента в настоящий момент. После подавления восстания, попавший в плен секретарь Карла, Джон Мюррей Бротонский (7-й баронет Стэнхоуп), сообщил правительству о заговоре тори совместно с Претендентом. Правительство приняло решение не преследовать их.[51] Суд над восставшими шотландскими лордами в Лондоне был бойкотирован большинством пэров-тори.[52] После жестокого подавления шотландцев герцогом Камберлендом, английские тори приняли шотландку в качестве своего символа.[53]

Эвелин Крукшанкс (Eveline Cruickshanks) в своем исследовании по истории партии тории между 1715—1754 гг. для проекта История Парламента, утверждает, что «доступные свидетельства не оставляют сомнения в том, что до 1745 года тори были, в массе своей, якобитской партией, принимавшей непосредственное участие в попытках реставрации Стюартов через восстание, при иностранной поддержке».[54] Сэр Льюис Намьер отмечал, что документов, которые бы принадлежали собственно семьям тори и создание которых приходилось бы на время правления Георга I и Георга II, не существует.[55] Так как сохранились документы, созданные до 1715 г. и после 1760 г., Крукшанкс согласна с тем, что эти семьи скрывали свои якобитские убеждения, уничтожая инкриминирующие их бумаги. Историк XIX века, исследовавший коллекции подобных документов, утверждал, что это был «обычай в якобитские времена (in Jacobite days) уничтожать все письма, содержащие любой намек на их политические или религиозные чувства».[56]

В 1747 году принц Фредерик призвал тори «объединиться с ним ради единой цели» и объявил о своем намерении, когда он станет королём, «отменить… все партийные различия», а также положить конец опале тори. Собрание лидеров тори (включая Винн, Коттон и Бофорт) приняло предложение принца и в ответ уверило его в своей поддержке (за его «мудрые и полезные устремления»), но не стало связывать себя обещанием создать коалицию.[51] По результатам Всеобщих выборов 1747 года лишь 115 тори прошло в парламент, что являлось худшим их результатом на тот момент.[51] После якобитских бунтов в Оксфорде в 1748 году, правительство решило вручить королю полномочия назначать канцлера Оксфордского университета, который считался рассадником якобитства и торизма (Toryism). Томас Карт (Thomas Carte) написал Претенденту, что атака «против университета Оксфорда, как ничто иное, тут же привела их всех в город и, в их рвении в этом деле, они вступили в некое подобие коалиции с партией принца Фредерика, целью которой было встать на защиту университета Оксфорда, объединиться в оппозиции к любым неконституционным позициям, но не приняли на себя обязательства посещать двор принца или объединяться с ним в каком-либо ином деле».[57]

После смерти Винна в 1749 году, якобитский агент сообщил Претенденту о том, что партия тори осталась «без головы», угнетённая и испуганная.[57] В 1751 году Фредерик умер, а в 1752 году умер и Коттон. Эти события положили конец оппозиции в парламенте до конца тогдашней сессии[57] Хорас Уолпол, 4-й граф Орфорд, в своем дневнике за 1764, писал об упадке партии тори:

До сего момента можно было сказать, что две партии вигов и тори все ещё существовали; хотя якобитство, скрытая матерь последнего, угас… Последующее противостояние было скорее борьбой за власть, чем неизменной враждой между двумя партиями, хотя Оппозиция все ещё называла себя вигами…; и хотя подлинные тори все ещё сохраняли свои отличительные черты в то время, как они тайно симпатизировали (а, иногда, находились в оппозиции) королевскому двору, они колебались вслед за своими чтимыми лидерами… Так как их действия сводились к тихому голосованию и никогда не достигали масштаба достаточного для склонения какой-либо из чаш весов в деле политических преобразований, я отныне буду редко о них упоминать.[58]

Период неопределённости

Г. Т. Диксон сообщает, что:

Все историки согласны с тем, что в 1740-х и 1750-х партия тори находилась в состоянии острого упадка, перестав быть организованной партией к 1760 году. Исследование сэра Льюиса Намьера и его учеников… убедило всех историков в том, что между концом 1750-х и началом 1780-х в парламенте не было организованных политических партий. Даже виги перестали быть идентифицируемой партией, а в парламенте доминировали противоборствующие политические объединения, которые придерживались виггских политических воззрений, или независимые заднескамеечники, которые не принадлежали ни к одной из групп.[59]

После восхождений на престол Георга III, старые политические различия прекратили своё существование. Фракция вигов раскололась на различные партии (такие, как гренвилиты (Grenvillites) и бедфордиты (Bedfordites)), каждая из которых претендовала на наследие вигов. Реальные политические различия теперь наблюдались между «друзьями короля» (King’s Friends), которые поддерживали активную роль короля Георга III в правительстве, и теми, кто находился в оппозиции монарху.

Опала тори и запрет на их участие в правительстве были сняты, что привело к разделению тори на несколько фракций и прекращению их деятельности в качестве единой политической партии. Сентиментальный торизм (sentimental Toryism) сохранялся (описанный, например, в работах Сэмюэля Джонсона, однако в политике «тори» был не более, чем недружественным эпитетом для политиков, принадлежавших к кругу короля Георга III. Лэйбл 'тори', в этом смысле, применялся к премьер-министрам лорду Бьюту (1762—1763) и лорду Норту (1770—1782); тем не менее, эти политики считали себя вигами. В своем исследовании, посвящённом дебатам в парламенте между 1768—1774 годами, П. Д. Г. Томас выявил, что ни один из политиков не называл себя «тори».[60] Д. Ч. Д. Кларк также утверждает, что: «История партии тори в парламенте между начало 1760-х и концом 1820-х может быть описана достаточно просто: эта партия не существовала».[61]

1783—1834

Уильям Питт Младший

Применяемый оппонентами к сторонникам Уильяма Питта Младшего (1783—1801, 1804—1806) в парламенте, термин «тори» стал обозначать политическое течение, находящееся в оппозиции к «Старым вигам» (Old Whigs) и радикализму, порожденному американской и французской революциями. Это использование термина было подкреплено расколом партии вигов в 1794 году, когда консервативная группа, ведомая герцогом Портлендом присоединилась к правительству Питта, возложив крест оппозиции на плечи Чарльза Джеймса Фокса. Историк Д. Ч. Д. Кларк писал о 1790-х: «Возможно достаточно четко отметить, что ни один из политических деятелей этого периода не принял на себя титула „тори“, а также, что у них были хорошие причины для того, чтобы отвергать его уместность».[62] Питт отверг лейбл «тори», предпочитая называть себя «независимым вигом» (an 'Independent Whig'), ибо, в отличие от тори первой половины XVIII века, он верил в современное ему конституционное устройство как в хорошо сбалансированное, без всякой симпатии к королевской прерогативе.

Группа политиков, окружавших Питта Младшего, стала доминирующей силой британской политики с 1783 г. по 1830 г.. После смерти Питта (1806) министры в правительстве Портланда (1807—1809) называли себя «Друзьями мистера Питта» (Friends of Mr Pitt), а не тори. Преемник Портланда, Персиваль Спенсер (премьер-министр, 1809—1812), никогда не принимал имени «тори» и после его смерти (1812) члены правительства лорда Липерпулла (1812—1827) безапелляционно отвергали его в правительственном меморандуме, направленном принцу-регенту:

Кажется совершенно излишним отмечать, что британское правительство на протяжении более полу-века было и могло быть лишь виггским правительством; а также, что нынешняя администрация, как и любая администрация в этой стране по необходимости должна быть, является виггской администрацией. Ибо правительство вигов ныне обозначает, как и всегда обозначало, ничто иное, как правительство, созданное законом, который одинаково обязывает как короля, так и его подданных.[63]

В целом, тори ассоциировались с мелкими джентри и Церковью Англии (а в Шотландии — с Епископальной церковью) в то время, как виги ассоциировались скорее с торговлей, деньгами, крупным земелевладением (или «земельными магнатами») и нонконформистскими церквями. Обе группы были привержены политической системе своих дней.

Новая партия тори по составу и идеологической ориентации отличалась от старой. Одна состояла в массе своей из бывших вигов, отвернувшихся от партии, которая теперь носила это имя. В то время, как она сохраняла сентиментальное и консервативное уважение к символическим институтам британской монархии, на практике правительства тори не давали королю большей свободы, чем виги. Неумелость личного вмешательства Георга III в политические вопросы показала себя во время американской войны (1775—1783); с тех пор его активная роль была ограничена оппозицией политике правительства, как, например, в вопросе эмансипации католиков. В области внешней политики расхождения были более яркими; старая партия тори была немилитаристской и придерживалась идеи изоляционизма, в то время как новая партия являлась воинственной и империалистической.

Рождение Консервативной партии

Тори стали ассоциироваться с подавлением народного недовольства после 1815 года. Однако позднее эта партия претерпела фундаментальную трансформацию под влиянием Роберта Пиля, который был скорее индустриалистом нежели землевладельцем. В своем «Тамворстком манифесте» 1834 года очертил новую «консервативную» философию исправления социального зла, сохраняя существующее благо. В дальнейшем правительство Пиля именовалось «консервативным», а не «тористским», хотя последний оставался в употреблении.

Когда в 1846 году консервативная партия раскололась в результате дебатов о свободной торговле, протекционистское крыло партии отвергло термин «консервативный». Они предпочитали называться «протекционистами» и, даже, стремились возродить старое название «тори» в качестве официального самоназвания. Однако к 1859 году Пилиты (сторонники Пиля в Консервативной партии) объединились с вигами и радикалами, сформировав Либеральную партию. Оставшиеся тори, возглавляемые графом Дерби (бывшим вигом) и Бенджамином Дизраэли, 1-м графом Биконсфилдом, приняли для своей партии термин «консервативная».

Напишите отзыв о статье "Тори (политическая партия)"

Примечания

  1. ↑ Cooke, Alistair [www.conservatives.com/~/media/Files/Downloadable%20Files/A%20Party%20History.ashx?dl=true A Brief History of the Conservatives] (PDF). Conservative Research Department (August 2008). Проверено 27 апреля 2010.
  2. ↑ 1 2 [www.conservatives.com/tile.do?def=party.history.page A Brief History of the Conservative Party], Conservatives (24 October 2007).
  3. ↑ It was originally a Scottish insult for the Covenanter faction in Scotland who opposed the Engagers (a faction who supported Charles I during the Second English Civil War and supported the Whiggamore Raid that took place in September 1648 (Samuel R. Gardiner. History of the great civil war 1642—1649 [books.google.co.uk/books?id=XJ0fha0QdUUC&pg=PA228 p. 228]).
  4. ↑ Webster (1998), "Tory", New World Dictionary & Thesaurus (2.0 for PC ed.) .
  5. ↑ [www.answers.com/main/ntquery?s=Tory&gwp=16 "Tory"], Answers, <www.answers.com/main/ntquery?s=Tory&gwp=16> .
  6. ↑ Romney Sedgwick (ed.), The History of Parliament: The House of Commons 1715—1754. I: Introductory Survey, Appendices, Constituencies, Members A-D (London: Her Majesty’s Stationary Office, 1970), p. 62.
  7. ↑ Eveline Cruickshanks, Political Untouchables; The Tories and the '45 (Duckworth, 1979), p. 4.
  8. ↑ Cruickshanks, p. 4.
  9. ↑ Cruickshanks, p. 3.
  10. ↑ 1 2 Cruickshanks, p. 5.
  11. ↑ 1 2 3 Cruickshanks, p. 6.
  12. ↑ 1 2 Sedgwick, p. 62.
  13. ↑ Cruickshanks, p. 7.
  14. ↑ Sedgwick, p. 63.
  15. ↑ 1 2 Sedgwick, p. 64.
  16. ↑ Sedgwick, pp. 64-65.
  17. ↑ Sedgwick, p. 66.
  18. ↑ Cruickshanks, p. 10.
  19. ↑ 1 2 Sedgwick, p. 67.
  20. ↑ Cruickshanks, p. 12.
  21. ↑ J. C. D. Clark, From Restoration to Reform: The British Isles 1660—1832 (London: Vintage, 2014), p. 212.
  22. ↑ 1 2 3 Sedgwick, p. 68.
  23. ↑ Clark, p. 224.
  24. ↑ Cruickshanks, p. 30.
  25. ↑ Sedgwick, p. 69.
  26. ↑ Sedgwick, pp. 69-74.
  27. ↑ Sedgwick, p. 70.
  28. ↑ Sedgwick, pp. 70-71.
  29. ↑ 1 2 Sedgwick, p. 71.
  30. ↑ Cruickshanks, p. 27.
  31. ↑ Cruickshanks, p. 28.
  32. ↑ Cruickshanks, p. 33.
  33. ↑ Cruickshanks, p. 38.
  34. ↑ Cruickshanks, p. 39.
  35. ↑ Cruickshanks, pp. 39-40.
  36. ↑ Cruickshanks, p. 40.
  37. ↑ Cruickshanks, p. 50, p. 52.
  38. ↑ Cruickshanks, p. 47.
  39. ↑ Cruickshanks, p. 58.
  40. ↑ 1 2 Sedgwick, p. 73.
  41. ↑ Cruickshanks, pp. 63-64.
  42. ↑ Cruickshanks, p. 69.
  43. ↑ Cruickshanks, p. 71.
  44. ↑ 1 2 Cruickshanks, p. 72.
  45. ↑ Cruickshanks, p. 75.
  46. ↑ 1 2 Cruickshanks, p. 77.
  47. ↑ Cruickshanks, pp. 77-78.
  48. ↑ Cruickshanks, pp. 81-82.
  49. ↑ Cruickshanks, p. 86.
  50. ↑ Cruickshanks, pp. 90-91.
  51. ↑ 1 2 3 Sedgwick, p. 75.
  52. ↑ Cruickshanks, p. 105.
  53. ↑ Cruickshanks, pp. 106—108.
  54. ↑ Sedgwick, p. ix.
  55. ↑ Lewis Namier, Crossroads of Power: Essays on Eighteenth Century England (London: Hamish Hamilton, 1962), p. 35.
  56. ↑ Cruickshanks, p. 45.
  57. ↑ 1 2 3 Sedgwick, p. 76.
  58. ↑ Sedgwick, pp. 77-78
  59. ↑ H T Dickinson, « Tories: 1714—1830,» in David Loades, ed. Readers Guide to British History (2003) 2:1279
  60. ↑ I. R. Christie, Myth and Reality in Late-Eighteenth-Century British Politics (London: Macmillan, 1970), p. 198.
  61. ↑ J. C. D. Clark, ‘A General Theory of Party, Opposition and Government, 1688—1832’, Historical Journal (Vol. 23, No. 2, 1980), p. 305.
  62. ↑ J. C. D. Clark, English Society 1688—1832: Ideology, Social Structure and Political Practice During the Ancien Regime (Cambridge University Press, 1985), p. 276, n. 222.
  63. ↑ I. R. Christie, Wars and Revolutions. Britain 1760—1815 (London: Edward Arnold, 1982), p. 283.

См. также

Литература

Основные

Консервативная (330 место в Палате общин из 650) • Лейбористская (230)

Другие в
парламенте
Прочие
Прекратившие
существование

Отрывок, характеризующий Тори (политическая партия)

Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Тори_(политическая_партия)&oldid=81382718»