Торлакское наречие

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Торлакский диалект»)
Перейти к: навигация, поиск

Торлакское наре́чие (также торлакский диалект, торлакские диалекты, призренско-тимокский диалект, переходный болгарско-македонско-сербский диалект; серб. торлачки дијалект, призренско-тимочки дијалект; хорв. torlačko narječje, prizrensko-timočki dijalekt; болг. торлашки диалекти, торлашки диалект, призренско-тимокски говор, преходни говори, преходни у-говори; макед. торлачки говор) — одно из четырёх наречий сербскохорватского (сербохорватского, хорватскосербского) языкового континуума наряду с кайкавским, чакавским и штокавским, распространённое на стыке ареалов трёх южнославянских языков — сербского, македонского и болгарского (на территории юго-восточной Сербии)[3][4]. Известно также как призренско-тимокский диалект. Ранее часто рассматривалось как часть штокавского наречия[5][6].

Особенностью торлакского наречия является наличие в его языковом комплексе структурных признаков, сближающих его с языками балканского языкового союза, прежде всего с болгарским и македонским[3]. К языковым чертам, связывающим торлакское наречие с восточным южнославянским ареалом, относят распространение монотонического ударения, утрата различия гласных по долготе / краткости; утрата инфинитива и падежной системы; развитие постпозитивного определённого артикля и т. д. К отличительным чертам торлакского наречия, сходным с чертами западного южнославянского ареала, относят наличие гласной u на месте праславянского (ruka); тип местоименного склонения на -ga (ńega) в формах винительного падежа; окончание -mo у глаголов в форме 1-го лица множественного числа и т. д.[7]





Вопросы классификации

В современных исследованиях по южнославянской диалектологии говоры торлакского наречия (торлакский диалект, торлакские диалекты) чаще всего рассматриваются как самостоятельное наречие сербскохорватского языкового континуума[3][4]. Ранее был распространён взгляд на торлакские диалекты, как на юго-восточную часть ареала штокавского наречия, наиболее обособленную от других штокавских диалектов и типологически сблизившуюся с болгарским и македонским языками[6]. В частности, в работах П. Ивича и Д. Брозовича торлакский рассматривается как староштокавский призренско-тимокский диалект[5]. В сербской диалектологии к говорам призренско-тимокского диалекта также нередко относят говоры, распространённые в западной Болгарии — трынские, брезникские и белоградчикские. В болгарской диалектологии, напротив, эти говоры включают в западноболгарский диалектный ареал, либо выделяют как говоры, в которых отмечается постепенный переход от болгарского языка к сербскому[8]. К переходным в болгарской диалектологии относят и č, ǯ-говоры (тимокско-лужницкие)[9].

Вопрос разграничения торлакских (сербскохорватских) и болгарских говоров является предметом дискуссий, решение этого вопроса затрудняет факт значительной близости данных говоров в рамках единого южнославянского диалектного континуума. Существенным в этом вопросе является и то, с каких позиций лингвисты рассматривают языковую принадлежность пограничных говоров: учитывается прежде всего генетическое происхождение или современное состояние говоров, наиболее важным представляется наличие закономерных звуковых соответствий или типология говоров. Если в основе подхода сербской диалектологии к решению вопроса болгарско-сербской языковой границы лежат анализ реконструируемого состояния праязыка и установление языкового родства по закономерным звуковым соответствиям, то в болгарской диалектологии в первую очередь рассматривают современный литературный язык и типологические свойства говоров. В соответствии с позицией, которая признаётся решающей, сербские и болгарские лингвисты приходят к разным выводам[10]. Кроме того, для определения языковой принадлежности пограничных говоров выбирают факторы экстралингвистического характера. Такие, как государственная граница Сербии и Болгарии и этническая принадлежность носителей говоров (болгарские говоры — те, на которых говорят болгары, сербские — те, на которых говорят сербы). В таком случае языковую границу проводят по государственной границе Болгарии и Сербии, исключая две области, где граница проходит по территории Сербии — это общины Димитровград и Босилеград, населённые преимущественно болгарами[11].

В состав торлакского наречия включают три диалекта (группы говоров)[4][12]:

Выделяются собственно торлакские диалекты — сврлижско-запланский (или западноторлакский диалект) и тимокско-лужницкий (или восточноторлакский диалект), а также переходный к штокавским — призренско-южноморавский диалект[12]. Иногда особо выделяются островные карашевско-свиницкие говоры Румынии[4].

Этническая принадлежность носителей

Носителями говоров торлакского наречия являются преимущественно сербы. В пограничных районах с ареалами болгарского и македонского языка могут иметь как сербское, так и македонское и болгарское этническое самосознание. Носители некоторых островных говоров в Румынии (карашевцы), а также в Хорватии и в Косово (яневцы) относят себя к хорватам[4]. Кроме того, говоры торлакского наречия употребляются исламизированными славянскими этническими группами на юго-западе Косово и Метохии (горанцами, прекокамцами, средчанами и другими)[13].

История

Южнославянский ареал в том районе, где он разделяется на западный и восточный, пересекается изоглоссами древнего происхождения, возникшими предположительно уже во время переселения славян на Балканский полуостров, что связано с различными путями, временем и диалектной основой переселенцев. То есть изначально западноюжнославянский и восточноюжнославянский ареалы имели некоторые отличия и сформировавшийся между ними языковой континуум является вторичным.

По мнению сербских лингвистов (А. Белич, И. Попович), резкая граница между болгарским и сербским языками сформировалась уже в IX веке[14], а к XII—XIII векам тимокско-лужницкие говоры торлакского наречия отделились от штокавской диалектной общности, но при этом остаётся неясным было ли тимокско-лужницкое население автохтонным или сложилось в результате миграции с запада[15]. Болгарскими исследователями утверждается, что č, ǯ-говоры (тимокско-лужницкие) появились на западе Стара-Планины, предположительно, в результате переселений и вытеснения исконных št, žd-говоров[9].

До XVI века в предмиграционный период торлакское наречие занимало больший ареал, распространяясь на север и северо-запад до современной границы Сербии и Румынии. После миграций южнославянского населения северные торлакские говоры были вытеснены косовско-ресавскими. Древняя граница торлакских диалектов с болгарскими и македонскими, вероятнее всего, не изменялась[4].

Особенности диалекта

Изоглоссы

Южнославянский ареал в сопредельных районах восточной Сербии и западной Болгарии пересекают два крупных пучка изоглосс, один из них проходит по территории Болгарии от Дуная в районе Видина через окрестности Белоградчика, Берковицы, Брезника, Радомира до горных районов к западу от Кюстендила — языковые черты, входящие в данный пучок, относятся в основном к западным южнославянским чертам, ареалы которых в наибольшей степени продвинулись на восток. Другой пучок изоглосс проходит по территории Сербии от границы с Албанией между городами Дечани и Джяковица до устья реки Лаб, далее через Прокупле, Сталач и Болевац до сербско-болгарской границы у города Заечара. Входящие в его состав изоглоссы преимущественно относятся к чертам типологического характера, свойственных восточной части южнославянского ареала. Изоглоссы данного пучка отражают максимальное распространение восточных южнославянских черт на запад[16]. Этими пучками ограничивается основная территория распространения торлакского наречия.

Языковые черты «восточного» пучка изоглосс ранние по происхождению (И. Попович датирует их IV—IV веками — временем появления славян на Балканском полуострове)[14]:

  • развитие č, на месте праславянских сочетаний *tj и *dj (в болгарском — št, žd; в македонском — kj, gj);
  • окончание -e существительных а-основ множественного числа в форме именительного и винительного падежей (žene);
  • тип местоименного склонения на -ga (ńega) в формах винительного падежа (мужской и средний род единственного числа), в болгарском языке — -го (него);
  • окончание -mo у глаголов в форме 1-го лица множественного числа настоящего времени (в болгарском языке — -me);
  • окончание -u у глаголов в форме 3-го лица множественного числа настоящего времени.

Более поздние по происхождению изоглоссы «восточного» пучка, появление которых прослеживается по древнейшим письменным памятникам[14]:

  • совпадение редуцированных / в сильной позиции в гласном ъ;
  • развитие праславянской гласной в u (в болгарском — ъ; в македонском — а);
  • развитие праславянского ;
  • окончание глаголов 1-го лица единственного числа настоящего времени.

Языковые черты «западного» пучка изоглосс[14]:

  • утрата количественных и качественных противопоставлений гласных;
  • аналитическая именная система;
  • утрата инфинитива;
  • наличие постпозитивного определённого артикля;
  • удвоение объекта формами личных местоимений.

Характерные черты

К диалектным особенностям торлакского наречия относятся такие черты, как[12][17][18]:

  • шестифонемная вокалическая система, включающая кроме пяти гласных, характерных для сербского литературного языка, также передний гласный нижнего подъема æ, развившийся из сильного редуцированного : momǽk (литер. momak «парень»);
  • отсутствие фонологического различения кратких и долгих гласных;
  • оглушение звонких шумных в конце слова: [grat] «город»;
  • переход фрикативных согласных в аффрикаты: pcuje (литер. psuje «он ругается»), dzvezda (литер. zv(ij)ezda «звезда»);
  • монотоническое разноместное ударение (как и в болгарском языке, в македонском — монотоническое фиксированное, в сербскохорватском — политоническое);
  • система именного склонения утрачена, её остаточные формы — два падежа и звательная форма;
  • развитие постпозитивного артикля, сходного по структуре с артиклем в македонском языке: babava, babata «эта старуха», babana «та старуха»;
  • развитие приставочных образований вместо старых форм степеней сравнения (с помощью префиксов po-, naj-), употребляющихся наряду с остатками форм старого синтетического типа: bogat «богатый», pobogat «более богатый» (форма сравнительной степени), najbogati «самый богатый» (форма превосходной степени);
  • лексические заимствования из турецкого языка и небольшое в сравнении с турецким число албанских заимствований.

Напишите отзыв о статье "Торлакское наречие"

Примечания

  1. Browne, 1993, 386 (Map 7.1. Serbo-Croat dialects)..
  2. Lisac, 2003, 160—161 (Karta 4. Dijalektološka karta štokavskog narječja)..
  3. 1 2 3 Кречмер, Невекловский, 2005, с. 2.
  4. 1 2 3 4 5 6 Lisac, 2003, с. 143.
  5. 1 2 Browne, 1993, с. 382.
  6. 1 2 Гудков В. П. [tapemark.narod.ru/les/443c.html Сербскохорватский язык] // Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В. Н. Ярцевой. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — 685 с. — ISBN 5-85270-031-2.
  7. Browne, 1993, с. 386.
  8. Стойков С. [www.promacedonia.org/jchorb/st/st_2_b_zap_3.htm Българска диалектология. II. Териториални диалекти. Б. Географско разпределение на българските диалекти. Западни говори. Преходни говори. Характерни особености на преходните говори] (болг.). София: Книги за Македония (2002). (Проверено 25 января 2014)
  9. 1 2 Соболев, 1998, с. 64.
  10. Соболев, 1998, с. 60—61.
  11. Соболев, 1998, с. 61—62.
  12. 1 2 3 Кречмер, Невекловский, 2005, с. 60.
  13. Младенович Р. [iling.spb.ru/comparativ/mater/Tezisy-SPb-2004.pdf Говоры трех мусульманских славянских этнокультурных групп на юго-западе Косово и Метохии (Языки и диалекты малых этнических групп на Балканах: Тезисы докладов на Международной научной конференции)] С. 27—28. СПб.: Институт лингвистических исследований РАН (2004). (Проверено 25 января 2014)
  14. 1 2 3 4 Соболев, 1998, с. 60.
  15. Соболев, 1998, с. 63.
  16. Соболев, 1998, с. 59—60.
  17. Lisac, 2003, с. 143—145.
  18. Гудков В. П. [tapemark.narod.ru/les/600a.html Южнославянские языки] // Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В. Н. Ярцевой. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — 685 с. — ISBN 5-85270-031-2.

Литература

  1. Browne W. Serbo-croat // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 306—387. — ISBN 0-415-04755-2.
  2. Lisac J. Hrvatski dijalekti i govori štokavskog narječja i hrvatski govori torlačkog narječja // Hrvatska dijalektologija 1. — Zagreb: Golden marketing — Tehnička knjiga, 2003. — P. 141—153. — ISBN 953-212-168-4.
  3. Кречмер А. Г., Невекловский Г. [www.slavcenteur.ru/Proba/ucheba/kursy/KretschNewekl_SerbohorvJazyk.pdf Сербохорватский язык (сербский, хорватский, боснийский языки)] // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — 62 с. — ISBN 5-87444-216-2.
  4. Соболев А. Н. [iling.spb.ru/comparativ/persona/sobolev/Sobolev%201998%20Dijalekti%20istocne%20Srbije.pdf Диалекты восточной Сербии и западной Болгарии] // Малый диалектологический атлас балканских языков. Материалы второго рабочего совещания (Санкт-Петербург, 19 декабря 1997 года). — СПб.: Институт лингвистических исследований РАН, 1998. — С. 59—77.

Ссылки

  • Ивић П. [img250.imageshack.us/img250/8238/ivicdijalektoloska2.jpg Диjалектолошка карта српскохрватског подручjа] (серб.). Imageshack.us. (Проверено 25 января 2014) — Диалектологическая карта сербохорватского языка (под редакцией П. Ивича).

Отрывок, характеризующий Торлакское наречие

– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.