Традиционное жилище сербов

Традиционное жилище сербов — старинная жилая архитектура сербов, которая была распространена в сельское местности до XX века.

Типы жилища различались в зависимости от той или иной природной и исторической области. Изучением традиционных жилищ Югославии занимались учёные Й. Цвиич и Б. Койич.

Строительная техника и материал

К архаичным видам жилища относятся землянки и срубы. Землянки (серб. земуница) и полуземлянка — примитивный вид жилища, первый из которых был распространён в Воеводине и придунайской Сербии, а второй — в горных скотоводческих районах. По планировке дома были в основном однокамерными, с маленькой дверью и окном, открытым очагом, двухскатной или конусообразной кровлей из соломы или дерна. Л. Нидерле считал, что жилища, наподобие земуницам, были распространены у праславян до прихода на Балканы. Иногда вблизи землянки строили хижины из плетня серб. колиба, в том числе в виде шалашей с очагом.

Срубные избушки (серб. брвнара) — также примитивный вид жилища с одной комнатой, без потолка, с открытым очагом, иногда без фундамента, которые были покрыты дранкой. Такие дома легко перевозились на новое место жительства. Наподобие срубных изб строили домики из плетня, обмазанные глиной (серб. плетара). Эти виды примитивных домов стали постепенно исчезать со второй половины XIX века. Бедное население Косова и Метохии какое-то время продолжало жить в подобных хижинах (серб. крбуљача), пастухов горных районов Боснии и Герцеговины и Черногории в XX веке ещё сохранялись эти типы жилища (при том, что в Боснии хижины были деревянными, а в Герцеговине каменными).

Во времена турецкого ига леса занимали большие площади в Сербии (обезлюдевший Белградский пашалык настолько порос лесом, что за ним закрепилось название «Шумадия» (от серб. шума — лес), Боснии, северной Черногории, поэтому лес был основным строительным материалом, а деревянная брвнара была распространена и у сербов, и у черногорцев, боснийцев, а также у хорватов и словенцев. Брвнару по началу возводили из необтёсанных брёвен, без фундамента или на низком фундаменте (50 см от земли). В горной Боснии фундамент был очень высоким. Брёвна укладывались «в угол» или «в чашку». Эти дома не обмазывались и не белились, деревянная резьба отсутствовала. Крыша, которая была в основном двускатной (встречались и четырёхскатные), сначала возводилась на сохах (столбах), с конца XIX — на стропилах. В горных районах Боснии и Черногории крыши были очень крутые. Солома, особенно у бедняков, долгое время была основным материалом, которым застилали крышу. Со временем на смену соломы пришли доски и дрань, а позднее — черепица и железо. Брвнара стала исчезать в XIX веке с быстрой вырубкой лесов, сохранившись в XX веке в горных районах Боснии, юго-западной Сербии.

Брвнары были заменены каркасными домами (серб. плетара). Большое распространение получили так называемые моравские дома: одноэтажные каркасные строения, преимущественно квадратной формы, с галереей. На деревянный каркас накладывались стены из плетня, обмазанный глиной. Такие дома белились с обеих сторон. На рубеже XIX—XX веков на смену каркасным домам постепенно пришли кирпичные и каменные. В Шумадии в 1950-х годах каркасные дома ещё сохранялись. В Воеводине с XVIII века строились глинобитные дома.

Каменные дома как из не обтёсанного, так и из тёсанного камня были распространены на побережье Адриатического моря, в горных районах Герцеговины, Черногории. Эти дома имели высоту до четырёх этажей. Каменная кладка была сухой, иногда скреплялась раствором (извести и прочего). Бедняки Черногории в начале XX века ещё жили каменных домах сухой кладки. Крыша из каменной плитки или соломы была двускатной и пологой. Крыши богатых домов покрывались черепицей.

• Old house in Vrbno, Herzegovina.jpg

  Каменный дом в районе Требине (Герцеговина)

• Milošev konak.jpg

  Дом Милоша Обреновича (Центральная Сербия)

• Court-yard in front of the Vuk Karadjic's house.JPG

  Двор перед домом Вука Караджича (Западная Сербия)

Планировка жилища

В период турецкого владычества дома повсеместно состояли из одного помещения (серб. кућа). В Воеводине ещё в XVIII веке строились двухкамерные жилища. Очаг (серб. огњиште) находился в центре помещения или у стены. Дым очага первоначально выходил по-чёрному: путём через щели или дыру в крыше (серб. баџа), позднее появился дымоход. В XIX веке дома стали строить из двух комнат, при этом куча с очагом оставалась основным ядром дома, пристроенное помещение получило название соба (серб. соба). Это было тёплое помещение (хотя первоначально отапливалось от кучи) с большими окнами и дощатым потолком. Вход в собу осуществлялся из кучи. Дома мусульман имели большее количество комнат. На побережье Адриатического моря и в горных районах Боснии и Черногории, в Косово и Метохии строились двух- и многоэтажные дома. В этих же районах возводились многоэтажные каменные кулы — дома-крепости, использовавшиеся от нападений турок и соплеменников.

Двор располагавшийся при доме, в разбросанных поселениях (центральные области) был большим, в скученных поселениях (восточная Сербия, Воеводина) — маленький. Забор был деревянным (в районах распространения брвнары), глинобитным (Воеводина), каменным (Приморье), а также из плетня. Во дворах брвнары возводились хозяйственные постройки, которые летом использовались для жилья.

Примечания

Комментарии

Источники

Литература

• Отв. ред. Токарёв, С. А. и др. Типы сельского жилища в странах зарубежной Европы. — М.: Наука, 1968. — Т. I.

Отрывок, характеризующий Традиционное жилище сербов

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.