Тракайский замок
| Замок | |
Тракайский замок
| |
 Тракайский островной замок | |
| Страна | Литва |
| Город | Тракай |
| Строительство | ???—1409 годы |
Трака́йский (Тро́кский или Тро́цкий[1]) за́мок (лит. Trakų salos pilis) — самый большой из сохранившихся в Литве старинных замков. Находится в древней резиденции литовских князей — в городе Тракай (лит. Trakai, польск. Troki, рус. Троки). Внутри замка с 1962 года находится музей истории Тракая и сувенирные лавки.
Содержание
История
По летописной легенде, великий князь литовский Гедимин после успешной охоты обнаружил прекрасное место недалеко от города Кернаве, решил воздвигнуть на нём замок и перенести сюда столицу. Во второй половине XIV века здесь, в Старых Троках (Сянейи Тракай), уже стоял каменный замок. Правил им в 1337—1382 сын Гедимина трокский князь Кейстут. Около 1350 года в этом замке родился Витовт. В 1375 году Кейстут перенёс свою столицу из Старых Трок в защищённые озером Новые Троки, где был построен Полуостровной замок. Замок в Старых Троках в 1391 году был разрушен и больше не восстанавливался. Участок земли с остатками замка Витовт в 1405 году подарил монахам бенедиктинцам. Монастырь стоит на старом замчище.
Трокский Полуостровной замок был построен Кейстутом в 1370-е годы на берегу озера Гальве (или Трокского озера)[2]. Он был разрушен во время междоусобиц 1382—1383 годов и вновь отстроен лишь в конце правления Витовта.
Трокский Островной замок был окончен в 1409 году. Он был мощнейшим и наиболее величественным во всем Великом Княжестве Литовском. Это была одна из самых неприступных крепостей во всей Восточной Европе: ни разу за всю историю врагам не удалось его завоевать. Островной замок сразу стал основной резиденцией великого князя Витовта. После Грюнвальдской битвы 15 июля 1410 года замок утратил своё военное значение, так как основной противник Великого княжества Литовского — Тевтонский орден — был разгромлен. В это время замок переживал период своего расцвета. Роскошные приемы и пиры устраивались в честь иностранных послов и высоких гостей, съезжавшихся в замок со всей Европы. В Островном замке 27 октября 1430 года умер Витовт.
К концу XVI века Троки постепенно отступают на задний план в политической жизни страны. Расположенность вдали от главных торговых путей привела город к экономическому упадку. Вскоре Троки становятся местом ссылок неугодной знати, а замок использовался как тюрьма. После войны с Москвой 1655—1660 годов развалины заброшенного замка постепенно разрушались.
Реставрация
Попытки отреставрировать разрушившийся с годами Тракайский замок предпринимались ещё в конце XIX века, однако основные работы не столько по реставрации, сколько по консервации приходятся на начало XX века. В 1901 году археолог В. Шукевич взял у городского магистрата Трокский островной замок в аренду на двенадцать лет, обязуясь охранять его от дальнейшего разрушения. С 1926 года уход за замками стал постоянным. Руины на острове были измерены, было решено их законсервировать, а замки объявлены памятником. Основное внимание уделялось Островному замку: в 1935 году начали восстанавливать репрезентативный зал, башни, стены призамка. Из-за недостатка средств работы в некоторые годы не проводились. После того, как в 1939 году Виленский край, а значит и Тракай, был передан Литве, для продолжения работ снова был приглашен инженер-архитектор И. Боровский (руководил работами в 1929—1941 годах), который подготовил первую модель реконструкции Островного замка. После войны работы были возобновлены, и в 1949 году, наконец-то, была покрыта крыша репрезентативного зала дворца.
В 1951 году начались масштабные археологические исследования и работы по консервации. Одновременно были начаты археологические раскопки Полуостровного замка, башни которого уже находились в аварийном состоянии. Руководители работ по реставрации замков, архитекторы Бронюс Круминис и Станисловас Микулёнис (работали в Островном замке в 1955—1987 годах), восстановили боковые башни призамка, что изменило объёмно-пространственную композицию всего замка в целом. Символу города — Островному замку — был возвращён тот вид, который он имел, по предположениям реставраторов, в XV веке.
Архитектура
Законченный в правление Витовта Тракайский Островной замок оригинально сочетал оборонительную и репрезентационную функции — функции крепости и дворца. Он представляет собой замечательный пример готической архитектуры. Центром архитектурного ансамбля замка является княжеский дворец, окруженный толстой крепостной стеной и находящийся под защитой оборонительных башен. Парадные залы дворца украшают витражи и фрески, главными сюжетами для которых служили сцены из жизни великих князей. Жилые помещения соединялись между собой внутренними деревянными галереями. Между спальней князя и казначейской палатой был тайный ход, который вел во внутренний двор. Замок был оборудован системой воздушного отопления: горячий воздух поднимался по трубам и согревал холодные каменные стены. О небывалом богатстве замка свидетельствует тот факт, что, как явствует из литовских хроник, даже седла в замке были золотыми. Несколько седел вместе с лошадьми были подарены московскому князю Василию I.
Напишите отзыв о статье "Тракайский замок"
Примечания
- ↑ орфография написания русского названия изменилась в связи с реформой алфавита и орфографии русского языка, произведённой в 1918 году
- ↑ Бражола или Трокское // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Ссылки
- [www.trakai.lt/index.php?846624941 Официальный сайт Тракай]
- [trakai.com/info_ru/ Сайт Тракай]
- [neris.mii.lt/towns/trakai/trakai.html History of Trakai]
Отрывок, характеризующий Тракайский замок
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».
В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
