Трансформизм

Трансформизм — учение о непрерывном изменении видов животного и растительного царства и о происхождении форм органического мира от одной или нескольких простейших форм.

Периоды учения

Трансформизм, как учение о происхождении организмов друг от друга путём векового видоизменения есть частное применение к органическому миру общей идеи эволюции или постепенного развития и осложнения всего существующего, претерпел в своей истории несколько периодов.

Классический период

Учение о видоизменяемости видов неоднократно всплывало в классическую эпоху, но источником своим имело не сравнение ныне существующих форм, а скорее недостаточно прочное и точное установление самого понятия о виде. Иногда, впрочем, это учение являлось и на почве отвлечённых философских соображений, но все-таки оставалось неясно формулированным и совершенно необоснованным фактически. Если прибавить к нему общую примитивность тогдашних представлений о природе, то станет понятным, почему трансформистские воззрения классического мира кажутся столь наивными, почти детскими.

Средневековой период

Удержал из предыдущего только то, что было наиболее наивным и сказочным, без философской подкладки трансформистских воззрений. Даже в XVII веке Дюре, Боннами, Кирхер повествовали всевозможные небылицы на этот счет. Так, Дюре рассказывал и даже наглядно изображал, как листья одного и того же дерева превращаются то в рыб, то в птиц, смотря по тому, попадали ли на сушу или в воду. Следы эволюционного учения видны были также у тех отцов церкви, которые более философски смотрели на мир, как блаженный Августин, и те же следы идеи единства миров неорганического, растительного, животного и человека, у арабов, например, у Авемпаса (Ибн-Бадиа), а равно видим ясно идею преемственности форм у Аверроеса. Однако, в конце XVI ст. Бруно учил, что божество не есть что-либо отдельное от мира, а есть внутренняя причина бытия; как дух пронизывает тело, так и божество управляет миром изнутри ко вне. Всё в природе живёт, и ничто не уничтожается. Жизнь есть метаморфоз смерти, а смерть метаморфоза жизни. Каждое существо есть монада, воспроизводящая в определенной форме монаду из монад — божество.

Умозрительный период

В умозрительный период учение защищалось мыслителями на основании априорных выводов философии, и если к ним и присоединялись натуралисты, как Бонне, то всё же их идеи очень мало опирались на факты, и в сущности брали своё начало из того же общефилософского направления эпохи.

Морфологический период

Начиная с Бюффона, трансформизм переходит в новый период; за то время фактический материал значительно возрос. В этот период учение нашло своего наиболее блестящего представителя в лице Ламарка. Изучение зоологией внутренней организации животных приводит к установлению четырёх типов Кювье, которое стояло в явном противоречии с идеей единства плана, на защиту которой и выступил трансформизм в лице Э. Жоффруа Сент-Илера.

XIX век

В первой половине XIX столетия насчитывалось уже несколько групп трансформизма. Одни защищали идею архетипа, не лишенную натурфилософской подкладки. Другие, как Бори де Сен-Венсан, защищали идею Ламарка. Третьи, как Л. фон Бух, Чемберс, Гальдеман, защищали взгляды Бюффона и С.-Илера.

Чемберс, в сочинении, напечатанном сначала анонимно («Vestiges of Creation»), доказывал, что одновременно существуют два импульса: один — это заранее предначертанный план постепенного совершенствования; другой — стоящий в зависимости от жизненных сил и обуславливающий приспособление к условиям. Изменение видов при этом происходит вследствие внезапных изменений.

К идее трансформизма склонялась и эмбриология в лице Меккеля, Вольфа, Бэра и Сэрра. Бэр считал, что было бы слишком детским взглядом рассматривать виды, как постоянные и неизменные, а Сэрр развивал идею Кильмейера и С.-Илера относительно сходства зародышевых стадий с предками данного вида, хотя строит на этом фундаменте неверные обобщения.

Ботаники Ноден, Броун, Негели и Гофмейстер тоже приближались к трансформистским воззрениям. Из философов Герберт Спенсер высказывается за изменяемость организмов в зависимости от условий.

Селекционная теория

Наибольшего внимания заслуживала группа селекционистов, высказывавшая, в лице Уэльса, Патрика Мэтью и Нодена, идею подбора, лёгшую в основу гипотезы Дарвина и Уоллеса.

Дарвинизм

Появление книги Дарвина и одновременно с ней книги Уоллеса почти сразу изменяет картину. Дарвин выдвинул на первый план естественный отбор, а факторам Ламарка и Бюффона отводил только второстепенное место. Дарвинисты пошли ещё дальше и отрицали их значение вовсе. Гипотеза естественного отбора была обставлена такой подавляющей массой фактов, само объяснение было настолько естественно и правдоподобно, что участь идеи постоянства видов была решена навсегда и бесповоротно. Но Дарвин сделал ещё шаг: на домашних животных и на приматах, как на частных примерах, он показал блестящее применение своих идей, которые с того времени становятся руководящими при изучении биологии.

Вся эмбриология, вся сравнительная анатомия, вся палеонтология после дарвиновского периода шли по пути, им намеченному. Дарвин видел ещё при своей жизни, как эволюционное учение, возникшее в области отвлечённого мышления и пришедшее извне в биологию в виде малообоснованной гипотезы, окрепло на фактах биологии, проникло в другие отрасли положительного знания и овладело философией.

См. также

• Биологический вид
• Возникновение жизни
• Эволюция
• История эволюционного учения
• Теория Дарвина
• Наследственная изменчивость

Литература

• Zeller, «Ueber die Griechischen Vorgänger Darwin’s» («Abhandl. d. Berlin. Akad.», 1878); W. Carus. «Geschichte der Zoologie» (Мюнхен, 1872);
• E. Perrier, «La Philosophie Zoologique avant Darwin» (имеется русский перевод, «Biblioth. Scient. Internat.», П., 1889);
• Osborn, «From the Greecks to Darwin» (Нью-Йорк, 1889);
• Hoefer, «Histoire de Zoologie» (П., 1890);
• A. de Quatrefages, «Darwin et ses précurseurs français, étude sur le transformisme» (2 изд., П., 1892; «Biblioth. Scientif. Internat.»);
• Romanes, «Darwin und nach Darwin» (Лпц., 1892 и 1895);
• «Чтения Борзенкова по сравнительной анатомии» («Ученые Записки Имп. Моск. Унив.», вып. IV, 1884);
• Шимкевич, «Биологические очерки» (историческое развитие эволюционной идеи, СПб., 1898).

Ссылки

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).
• Трансформизм // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Трансформизм

– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.