Трапезундская империя

Трапезундская империя
Αυτοκρατορία της Τραπεζούντας
←  — 1461   →
Государства, образовавшиеся в результате распада Византийской империи. 1204 год
Столица	Трапезунд
Язык(и)	Греческий
Форма правления	Монархия
Династия	Комнины
Императоры
- 1204 – 1222	Алексей I
- 1459 – 1461	Давид
← Византийская империя

К:Исчезли в 1461 году

Трапезу́ндская (Трапезунтская) импе́рия (греч. Αυτοκρατορία της Τραπεζούντας) — греческое государство, образовавшееся в 1204 году на анатолийском побережье Чёрного моря. В 1204 году на территории Трапезундской империи утвердилась династия Великих Комнинов, правившая империей в течение двух с половиной веков.

История

После гибели византийского императора Андроника I Комнина и его сыновей (1185 год), сторонникам низвергнутого дома удалось спасти двух несовершеннолетних сыновей царевича Мануила — Алексея и Давида (их матерью была Русудан, дочь грузинского царя Георгия III); они воспитывались сначала в Константинополе, скрываясь от мстительных Ангелов, а в 1203 году, во время войны с латинянами, бежали в Трапезунд (где находились их фамильные земли), а затем в Грузию, где царствовала их тётка по матери — царица Тамара.

Находясь в ссоре с Алексеем III, царица дала своим племянникам средства на приобретение самостоятельного владения на территории империи. Во главе грузинских войск Алексей и Давид перешли из Грузии в Понт. Алексей был провозглашён своими воинами «императором ромеев» и 23 апреля 1204 года вступил в Трапезунд, который и стал столицей нового царства, а 25 апреля состоялась его коронация. Население испытывало симпатию к Комнинам; императорские войска в Халдии перешли на сторону Алексея, правитель области (из династии Гаврасов) был изгнан. Давид утвердился западнее и проник до Пафлагонии, с восторгом встречаемый населением, которое нуждалось в защите против турок и крестоносцев. Он овладел Керасунтом, Амастридой, Теосом и Синопом. Всё Черноморское побережье, от Гераклеи до Кавказа, кроме Амиса (Самсуна), находившегося в руках сельджуков, — покорилось Великим Комнинам.

Основанное ими царство привело к раздроблению греческих сил в Азии: вслед за падением Константинополя (1204) открылось соперничество между Великими Комнинами и основателем Никейского царства, Феодором Ласкарисом. В 1205 году Давид готовился завладеть Никомедией, очищенной франками; но Ласкарис заключил против Комнинов союз с иконийскими сельджуками. Алексей был разбит турками под стенами осаждённого им Самсуна, а на реке Сангарии Давид потерпел поражение от Ласкариса. Чтобы отстоять Гераклею (в Вифинии), Давид стал вассалом латинского императора Генриха I.

Этот союз повредил Великим Комнинам в глазах греческого населения, ненавидевшего франков, а франкское вспомогательное войско было уничтожено у Никомедии полководцем Ласкариса. Давид был осаждён в Гераклее, и только нападение Генриха I на Никею временно спасло Комнина.

Упадок

В 1212 году Ласкарис отнял у Давида все западные области и заставил его довольствоваться городом Синоп, находившимся в бывшей Пафлагонской феме.

Ещё опаснее оказались сельджуки, также стремившиеся утвердиться на Чёрном море. В 1214 году они взяли город хитростью: прознав о том, что в его окрестностях отдыхает Алексей, они захватили его в плен. После этого на виду у осаждённых началась пытка правителя, который начал упрашивать своих подданных сдаться. Трапезундская империя признавала себя вассалом Конийского султаната и в обмен на защиту обещала ежегодно выплачивать дань (12 000 золо­тых, 500 коней, 2000 коров, 10 000 баранов и 50 вьюков с разными товарами) и выставлять войско по требованию султана. Тем самым была обеспечена безопасность сухопутной торговли государства, доходившего на востоке до Фазиса. С приобретением флота, Комнины пытались упрочить свою власть в Ператии, находившейся под управлением вполне самостоятельных трапезундских губернаторов (возможно, всё тех же Гаврасов).

Алексей I, принявший титул «Великого Комнина», был способным правителем. После его смерти открылась борьба между схолариями и месохалдиями — придворной аристократией, пришедшей в Трапезунд вместе с Комнинами, — и местными магнатами. Зять и преемник Алексея I — Андроник I Гид мужественно оборонялся от сельджуков.

Около этого времени Малой Азии стал угрожать новый страшный враг — монголы; общая опасность заставила прежних соперников сплотиться, и Трапезундская империя при Мануиле I тесно примкнула к Конийскому султанату. Войска султана, в состав которых входили и отряды его союзников и вассалов, были разбиты монголами в Армении (1244); монголы вторгнулись в Икониум, дошли до Ангоры и заставили сельджуков купить мир деньгами. Тяжкий удар, постигший турецкую державу, был полезен для маленького греческого царства, которому постоянно угрожали сельджуки.

Мануил Комнин стал данником монголов, чем обезопасил свои владения от грабежей победителей. Захват монголами Багдадского халифата вызвало запустение прежних торговых путей от Тигра и Евфрата к Средиземному морю и перемещение их к Чёрному морю; монголы сделали персидский Тавриз торговым центром, откуда среднеазиатские товары двигались на Чёрное море. С другой стороны, Трапезунд уже издавна посещался малоазиатскими, сирийскими, месопотамскими, русскими и кавказскими торговцами, привозившими свои товары. Таким образом, после гибели Багдада этот город стал передаточной станцией между Востоком и Западом.

Иоанн II Комнин, женившись на дочери византийского императора Михаила VIII Палеолога, сложил с себя титул «императора ромеев» (1282). С тех пор Трапезундский царь носит титул «императора Востока, Иверии и Ператии». Несмотря на внутренние раздоры, Иоанн удачно отражал туркменскую орду Кара-Коюнлу. Алексею II пришлось с оружием в руках отстаивать достоинство своей державы против генуэзцев, хотевших хозяйничать в Трапезунде так же произвольно, как и на Босфоре. После его смерти (1340) наступила смута.

Несовершеннолетнего Мануила II устранили; государством стал править его дядя Василий I, а затем его вдова Ирина, незаконная дочь византийского царя. Часть аристократии восстала против правительницы; начались уличные побоища, пожары и разрушения. В то же время диярбакырские турки сожгли предместья города и конторы иностранных купцов. Царский престол стал игрушкою в руках партий, которые то возводили, то низвергали государей по своему усмотрению.

Дочь Алексея II, Анна, опираясь на местную знать, изгнала Ирину, но сама вскоре погибла насильственной смертью.

После кратковременного правления Михаила, младшего брата Алексея II, часть знати, тянувшая к Византии, посадила на престол 20-летнего сына Михаила. Новый государь, принявший имя Иоанна III, вскоре перессорился со своими сторонниками и должен был уступить престол своему отцу Михаилу.

Этому царю удалось справиться с вождями аристократии и своевольными схолариями, но он втянулся в распрю с генуэзцами, опустошившими в 1348 году Керасунт и заставившими престарелого царя возвратить им отнятый у них при Алексее II украденный квартал Леонтокастрон.

В 1349 году вспыхнула революция схолариев, поддержанная византийским правительством, и на место свергнутого Михаила на престол был посажен 12-летний незаконный сын Василия — Алексей III (1350—1390). По достижении зрелости оказался удовлетворительным правителем, но принуждён был вести изнурительную борьбу с генуэзцами и туркменами. Чтобы сломить монополию генуэзцев, он заключил в 1367 году торговый договор с Венецией.

Город украсился при нём храмами и монастырями. Его талантливый сын Мануил III получил в наследство цветущее государство, пользовавшееся, после разложения сельджукской державы, полной самостоятельностью.

С нашествием Тамерлана Трапезундская империя снова стала данницей монголов, но разумной уступчивостью Мануил избавил свои земли от разгрома. Он должен был доставить Тимуру военные корабли и помогать во время борьбы его с Баязидом. После смерти Тимура зависимость от монголов прекратилась.

В XV веке династия Комнинов совершенно выродилась. Двор становится очагом страшных преступлений, противоестественных пороков и полного нравственного одичания. Вместе с тем Трапезундская империя стала данницей османских турок. После падения Константинополя она просуществовала только 8 лет.

Отцеубийца Иоанн IV стал искать союзников против турок и нашёл их в туркменской орде Ак-Коюнлу («белого барана»), владевшей частью Армении и Персии; союз этот был скреплён браком царской дочери Екатерины с ханом Узун-Хасаном.

После смерти Иоанна его брат Давид, устранив законного наследника, захватил в руки власть, но своей трусливой и коварной политикой окончательно погубил империю. Союз его с туркменами был неудачен, так как хан при первом приближении османских турок к Эрзеруму заключил с Магометом II мир. Султан блокировал Трапезунд с моря и с суши, и Давид сдался (1461). Вскоре турки стали подозревать его в тайных сношениях с племянницей, женою хана. Давид отказался принять ислам и был задушен вместе с 7 сыновьями и племянником (1470). У него осталась единственная дочь, которая вышла замуж за грузинского князя из рода Гуриели.

Ещё ранее Трапезунд был превращён в турецкий город; аристократия и более зажиточные жители были переселены в Стамбул, а поместья их розданы турецким солдатам.

Государственное устройство

Административное деление

Трапезундская империя делилась на три части — банды (Трапезунд, Мацука и Гимора). Во главе этих административных единиц стояли дуки, обладавшие военной и гражданской властью. Ими становились представители авторитетных знатных родов этих областей. Кроме этого, особую роль имел южный район Халдии, которым правил полунезависимый дука, обладавший собственными крепостями и находившийся в вассальных отношениях с императором. Этот правитель не стал независимым лишь из-за агрессивных соседей.

Власть в мелких районах и селах нередко прямо принадлежала крупным собственникам, правившим на основе местного права и бывших фактически независимыми. Они только состояли в вассальных отношениях с наместниками: дуками, начальниками крепостей и гарнизонов.

Кроме Малой Азии, власть империи признало единственное владение Византии на Чёрном море — фема Херсон. Это произошло благодаря тому, что Никея и Эпир не обладали доступом к Чёрному Морю, а Трапезунд сумел сохранить связи с заморскими колониями Византии и оказался их наследником. Крымские колонии выплачивали подати, а архонт был подвластен самому императору. Между колониями и метрополией осуществлялись постоянные морские сношения.

Трапезундские императоры

• Список императоров Трапезунда

Литература и источники

Источники

• Хроника Михаила Панарета

Литература

• Сказкин С. Д. [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000075/index.shtml История Византии]. — М.: Наука, 1967. — Т. 3. — 508 с.
• Карпов С. П. [elar.urfu.ru/handle/10995/2379/ От фемы Халдия — к империи великих Комнинов] // Античная древность и средние века. — 1982. — № 19. — С. 54-61.
• Карпов С. П. Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII—XV вв. М.: МГУ, 1981.
• Карпов С. П. Итальянские морские республики и Южное Причерноморье в XIII—XV вв.: проблемы торговли. М.: МГУ, 1990.
• Карпов С. П. История Трапезундской империи. СПб.: Алетейя, 2007.
• Успенский Ф. И. [rikonti-khalsivar.narod.ru/Usp5.4.htm Глава IV Никейское царство Ласкарей. Трапезунтское царство в XIII в. Сельджукские султаны и нашествие монголов] // История Византийской империи. В 5 т. — М.: АСТ, Астрель, 2005. — Т. 5. — 558 с. — ISBN 5-271-03856-4.
• Шукуров Р. М. Великие Комнины и Восток (1204—1461). СПб.: Алетейя, 2001.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Трапезундская империя

Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.