Траян

Не следует путать с Троян.

Марк Ульпий Нерва Траян лат. Marcus Ulpius Nerva Traianus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Римский император
28 января 98 — 8/9 августа 117
Предшественник:	Нерва
Преемник:	Адриан
Вероисповедание:	Древнеримская религия
Рождение:	15 сентября 53(0053-09-15) Италика, Испания
Смерть:	8/9 августа 117 Селинус, Киликия
Род:	Антонины
Отец:	Марк Ульпий Траян Старший
Мать:	Марция
Супруга:	Помпея Плотина

Ма́рк У́льпий Не́рва Трая́н (лат. Marcus Ulpius Nerva Traianus), больше известный как Траян — римский император из династии Антонинов, правивший в 98—117 годах. Известен своими обширными завоеваниями. При Траяне территория Римской империи достигла максимальных размеров. Второй из пяти хороших императоров.

Траян, родившийся в Италике (в 9 км на северо-запад от современной Севильи), происходил из испанского аристократического рода. В правление Нерона отец Траяна был включён в состав сената. Траян начал карьеру при Домициане, который в 96 году назначил его наместником Верхней Германии. Спустя год, в результате солдатского мятежа, преемник Домициана Нерва усыновил популярного в армии Траяна и назначил его своим соправителем и наследником. После смерти Нервы Траян стал первым выходцем из провинции, достигшим верховной власти в империи. Правление Траяна было отмечено масштабными завоеваниями. В результате двух кампаний в 101—102 и 105—106 годах была покорена Дакия. На Востоке аннексировано Набатейское царство, в 114—117 годах в ходе войны с Парфией император присоединил к Римскому государству Великую Армению и Месопотамию, в 116 году дошёл до Персидского залива и захватил столицу парфян Ктесифон. Однако из-за восстания в Иудее Траян был вынужден остановить кампанию и вернуться обратно. В августе 117 года в Киликии на пути в Рим Траян скончался. Его преемником стал его двоюродный племянник Адриан.

Траян носил следующие победные титулы: «Германский» с октября 97 года; «Дакийский» — с конца 102 года; «Парфянский» — со 116 года; полный титул к моменту смерти: «Император Цезарь, Сын Божественного Нервы, Нерва Траян Лучший Август Германский Дакийский Парфянский, Великий Понтифик, наделён властью народного трибуна 21 раз, Император 13 раз, Консул 6 раз, Отец Отечества» (лат. Imperator Caesar Divi Nervae Filius Nerva Traianus Optimus Augustus Germanicus Dacicus Parthicus, Pontifex Maximus, Tribuniciae potestatis XXI, Imperator XIII, Consul VI, Pater Patriae).

Ранняя карьера и начало правления

Траян был первым императором, рождённым вне Рима. Его семья вела своё происхождение от группы солдат, которых Сципион в 205 году до н. э. переселил в Италику Испанскую.

Отец, Марк Ульпий Траян-старший (30 — до 100), был предположительно первым в роду, который добился сенаторского сословия, при Нероне. Он родился в Испании в семье римских переселенцев. Его старшая сестра Ульпия была матерью претора Публия Элия Адриана Афра, отца римского императора Адриана. В 60 году он был назначен прокуратором в Бетику, возможно командовал легионом под начальством Корбулона в начале 60-х годов, в 67 году он был назначен легатом легиона X Fretensis под начальством тогдашнего прокуратора Иудеи Веспасиана, с ноября 70 года он служил в Каппадокии, в том же году получил консулат, а с осени 73 года — в Сирии, где он предотвратил попытку парфянского вторжения. B 79/80 годах он был проконсулом провинции Азия. После смерти в 117 году он был обожествлён, получив почётный титул «divus Traianus pater».

Матерью Траяна была Марция (33—100), которая была дочерью римского сенатора Квинта Марция Бареа Суры и Антонии Фурниллы. Её сестра, Марция Фурнилла была второй женой императора Тита. Дед по отцовской линии Марции был Квинт Марций Бареа, который был консулом-суффект в 26 году и дважды проконсулом Африки, а её дед по материнской линии был Авл Антоний Руф, консул-суффект в 44 году или 45 году. В 48 году Марция родила сестру Траяна Ульпию Марциану. В честь Марции Траян основал колонию Тамугади в Северной Африке, которая называлась Colonia Marciana Ulpia Traiana Thamugadi.

Родился Траян 15 сентября 53 года в городе Италика, недалеко от Севильи, где роду Ульпиев принадлежали немалые земельные угодья. Службу Траян начал монетным триумвиром (triumvir monetalis), ответственным за чеканку денег, в 74 году. Примерно в это время он женился на Помпее Плотине, родом из Немауза (Нарбонская Галлия). В 75 году он стал трибуном-латиклавием в Сирии, а двумя годами позднее был переведён на ту же должность в один из легионов, расквартированный в Германии. В январе 81 года Траян стал квестором, а в 86 году — претором. В следующем году он был назначен легатом VII Парного легиона в Тарраконской Испании и в январе 89 года участвовал в подавлении восстания Сатурнина и его германских союзников хаттов, за что в 91 году получил консульство. Позднее последовало прокураторство в Нижней Мёзии и Верхней Германии.

Внутренняя борьба за власть

После убийства Домициана в 96 году на престол вступил стареющий сенатор Нерва. Недовольство в армии и преторианской гвардии и слабость Нервы создали в сенате почву для политической борьбы. В самом начале правления Нервы преторианцы добились казни убийц Домициана. Сенат начал готовиться к смерти императора, и Нерва потерял значительную часть своих полномочий. В результате, в октябре 97 против Нервы вспыхнуло восстание легионеров, пытавшихся возвести на престол нового императора, уже из солдатской среды. Именно тогда началась реальная борьба за власть. В это время в сенате образовались две фракции, каждая из которых стремилась возвести своего ставленника в преемники Нервы. Один из кандидатов Нигрин Корнелий был наместником провинции Сирии, где располагалась одна из самых мощных армий в Римской империи. Другая группа сенаторов склонялась к кандидатуре Траяна. Этими сенаторами были, вероятно, Секст Юлий Фронтин, Луций Юлий Урс, Гней Домиций Талл, Луций Лициний Сура и Тит Вестрикий Спуриан. В том же году Траян был назначен прокуратором Верхней Германии и Нижней Мёзии в противовес возможной узурпации Нигрина. В этой ситуации, осознав насколько слаба его власть, Нерва (бывший юристом) придумал систему, которая обеспечила процветание Римской империи в течение следующего столетия — согласно ей император (называемый также августом) должен был ещё при жизни назначить себе преемника и соправителя (называемого цезарем). Причём выбор цезаря должен был осуществляться вне зависимости от родства, а только по его личным качествам. С целью закрепления власти цезаря он усыновлялся августом. Когда преторианцы захватили императорский дворец на холме Палатин, Нерве не удалось спасти некоторых своих чиновников. Но он поступил мудро, сделав своим соправителем и наследником (то есть цезарем) Траяна. Согласно панегирику Плиния, это было божественное вдохновение.

В сентябре 97 года Траян, находясь в Могонтиаке (Майнце) после завершения успешного похода против свевов, получил от Адриана известие о том, что был усыновлён Нервой. На новый 98 год Траян был избран консулом вместе со своим фактическим соправителем Нервой. Через 27 дней прибывший из Рима Адриан сообщил находившемуся в Колонии Агриппины Траяну о смерти Нервы. Траян получил титул императора, а впоследствии (25 октября) проконсульскую (proconsulare imperium maius) и трибунскую (tribunicia potestas) власть; в общей сложности он был трибуном 21 раз, однако в Рим вернулся не сразу, приняв решение временно остаться в Германии. Там Траян занимался продолжением укрепления границ между верховьями Рейна и Дунаем. Весной Траян начал инспектировать положение дел на дунайской границе, посетив Паннонию и Мёзию, пострадавшие от нашествий давнего врага Рима Децебала, и лишь в сентябре следующего года вернулся в Рим. Там он совершил триумфальный въезд в город. Месяц спустя Траян провёл раздачу первого конгиария — денежного вознаграждения каждому гражданину в честь своего вступления в должность.

Внешность и личные качества

Траян был высокого роста и имел хорошее телосложение. Его лицу было свойственно сосредоточенное выражение собственного достоинства, усиленное преждевременной сединой. Вот что писал Дион Кассий о его привычках:

«Он выделялся среди всех справедливостью, храбростью и непритязательностью привычек… Он никому не завидовал и никого не убивал, но уважал и возвышал всех достойных людей без исключения, не испытывая к ним ненависти или страха. На клеветников он не обращал внимания и не давал воли своему гневу. Ему было чуждо корыстолюбие, и он не совершал неправедных убийств. Он расходовал огромные средства как на войны, так и на мирные работы, и сделав очень много крайне необходимого по восстановлению дорог, гаваней и общественных зданий, он не пролил ничьей крови в этих предприятиях… Он был рядом с людьми не только на охоте и пирах, но и в их трудах и намерениях… Он любил запросто входить в дома горожан, порою без стражи. Ему недоставало образования в строгом смысле этого слова, но по сути он многое знал и умел. Я знаю, конечно, о его пристрастиях к мальчикам и вину. Но если бы вследствие своих слабостей он совершал низменные или безнравственные поступки, это вызвало бы широкое осуждение. Однако известно, что он пил, сколько хотел, но при этом сохранял ясность рассудка, а в отношениях с мальчиками никому не нанес вреда».

Вот что говорит Аврелий Виктор в своем произведении «О цезарях»:

Траян был справедлив, милостив, долготерпелив, весьма верен друзьям; так, он посвятил другу своему Суре постройку: (именно) бани, именуемые Суранскими. (9) Он так доверял искренности людей, что, вручая, по обычаю, префекту претория по имени Субуран знак его власти — кинжал, неоднократно ему напоминал: «Даю тебе это оружие для охраны меня, если я буду действовать правильно, если же нет, то против меня». Ведь тому, кто управляет другими, нельзя допускать в себе даже малейшей ошибки. Мало того, своей выдержкой он смягчал и свойственное ему пристрастие к вину, которым страдал также и Нерва: он не разрешал исполнять приказы, данные после долго затянувшихся пиров.

Военная деятельность

Траян внёс существенные изменения в структуру римской армии в целом. Были созданы:

• легионы II Неустрашимый Траянов и XXX Победоносный Ульпиев (оба в 105 году для второй дакийской кампании, так что общее число легионов достигло при Империи максимума — 30);
• алы I Ulpia contariorum miliaria и Ulpia dromedariorum, состоящая из боевых верблюдов, несколько подразделений из романизованных даков и 6 вспомогательных когорт из набатейцев;
• новая конная охрана (equites singulares) исходной численностью в 500 человек из жителей Фракии, Паннонии, Дакии и Реции.

Так называемые frumentarii были преобразованы в разведывательное формирование, обосновавшееся в Иностранном лагере (Castra Peregrinorum). Для укрепления дунайской границы был возведён Траянов вал. В медицинской службе появились 3 новые должности — medicus legionis, medicus cohortis и optio valetudinarii (соответственно легионный и когортный медик и заведующий военным госпиталем).

Дакийские кампании

Уже почти с самого начала правления Траян, не мешкая, стал готовиться к дакийской кампании, призванной раз и навсегда отвести серьёзную угрозу, долгое время нависавшую над дунайской границей. Подготовка велась почти год — в горных районах Мёзии были построены новые крепости, мосты и дороги, к девяти стоявшим на Дунае легионам были добавлены войска, вызванные из Германии и восточных провинций. На базе VII Клавдиева легиона в Виминациуме был собран ударный кулак из 12 легионов, 16 ал и 62 вспомогательных когорт общей численностью до 200 тыс. человек. После этого, в марте 101 года, римская армия, нарушив договор Домициана и разделившись на две колонны (западной командовал сам Траян), по понтонном мосту перешла Дунай. Этим силам противодействовала приблизительно 160-тысячная (включая 20 тыс. союзников — бастарнов, роксоланов и, предположительно, буров) армия Децебала. Римлянам пришлось вести тяжёлые бои; агрессор столкнулся с достойным противником, который не только стойко сопротивлялся, но и отважно контратаковал на римской стороне Дуная.

В Тибиске войско вновь соединилось и стало продвигаться к Тапам. Тапы располагались на подступах к столице Дакии Сармизегетузе, где в сентябре произошла битва с оказавшими упорное сопротивление даками.

Отклонив просьбу Децебала о мире, Траян был вынужден прийти на помощь атакованным крепостям к югу от Дуная. Там его постиг успех — прокуратор Нижней Мёзии Лаберий Максим пленил сестру Децебала, без боя были отвоёваны захваченные после поражения Корнелия Фуска трофеи. В феврале 102 года близ Адамклисси произошла кровопролитная битва, в ходе которой Траян приказал разорвать на бинты собственные одежды. Погибло почти 4 тысячи римлян. В честь этой пирровой победы в Адамклисси были воздвигнуты монументальные памятники, огромный мавзолей, могильный алтарь со списком погибших и небольшой курган. Весной было начато контрнаступление, однако римляне, приложив значительные усилия, отбросили даков обратно в горы. Повторную просьбу о мире Траян вновь отклонил и уже осенью сумел подойти к Сармизегетузе. На третью попытку провести переговоры Траян согласился, так как его армия к тому времени была истощена в боях, но с достаточно суровыми для даков условиями. Хотя поздней осенью 102 года ни Траян, ни его командиры не верили в успешное завершение борьбы. Тем не менее в декабре был отпразднован триумф, а чтобы иметь возможность быстро перебрасывать в Дакию подкрепления, Траян приказал своему гражданскому инженеру Аполлодору выстроить возле крепости Дробеты грандиозный каменный мост через Дунай, но из-за несоблюдения договора его строительство было ускорено, а охрана поручена легиону Легион I «Италика» (legio I «Italica»).

4 июня 105 года Траян был вынужден начать новую кампанию, но мобилизовал меньшие силы — 9 легионов, 10 конных ал, 35 вспомогательных когорт (всего — более 100 тыс. чел.) и две дунайские флотилии. В начале войны был построен ещё один мост через Дунай, чтобы быстрее переправить легионы в Дакию. В результате боёв римляне вновь проникли в горы Орэштие и остановились у Сармизегетузы. Нападение на столицу Сармизегетузу состоялось в начале лета 106 года с участием II Вспомогательного легиона и IV Счастливого Флавиева легиона и вексиляции от VI Железного легиона. Даки отразили первую атаку, но римляне разрушили водопровод, чтобы быстрее взять город. Траян осадил превратившуюся в крепость столицу. B июле Траян взял её, но в конце концов даки её подожгли, часть знати, чтобы избежать плена, совершила самоубийства. Остатки войск вместе с Децебалом бежали в горы, однако в сентябре были настигнуты римским конным отрядом во главе с Тиберием Клавдием. Децебал покончил с собой, и Тиберий, отрубив ему голову и правую руку, отослал их Траяну, который передал их в Рим. К концу лета 106 года войска Траяна подавили последние очаги сопротивления, и Дакия стала римской провинцией. Недалеко от Сармизегетузы заложили новую столицу Дакии — Ульпию Траяну (Colonia Ulpia Traiana Augusta Dacica). На вновь завоёванные земли хлынули переселенцы из империи, преимущественно из её балканских и вообще восточных окраин. Вместе с ними на новых землях воцарились новые религиозные культы, обычаи и язык. Переселенцев привлекали богатства прекрасного края и прежде всего золото, обнаруженное в горах. По данным позднеантичного автора Иоанна Лида, ссылавшегося на военного медика Траяна Тита Статилия Критона, было взято около 500 тыс. военнопленных.

В дакийских походах Траян сумел создать корпус талантливых командующих, в который входили Луций Лициний Сура, Луций Квиет и Квинт Марций Турбон. В сферу римского влияния попало северное побережье Понта (Чёрного моря). Контроль над Боспором и политическое влияние на иберов были усилены. Триумф императора состоялся в 107 году и был грандиозным. Игрища продолжались 123 дня, на них выступили более 19000 гладиаторов. Дакские трофеи составили пять миллионов фунтов золота и десять миллионов серебра. Торжественности празднеству придали почётные гости из Индии.

Восточная кампания

На западе империя достигла своих естественных границ — Атлантического океана, поэтому Траян переместил центр тяжести своей внешней политики на Восток, где продолжали сохраняться богатые и стратегически важные, но ещё неосвоенные Римом области.

Сразу после завершения покорения Дакии Траян аннексировал Набатейское царство, воспользовавшись раздорами после смерти его последнего царя Рабела II. В конце 106 или в самом начале 107 года Траян послал армию во главе с сирийским легатом Авлом Корнелием Пальмой Фронтонианом, которая заняла столицу Аравии Петру. Сразу же после аннексии Аравия была организована в новую провинцию, которая называлась Каменистой Аравией. Первым наместником провинции был Гай Клавдий Север, одновременно занимавший должность командующего III Киренаикского легиона, переброшенного из Египта. В начале 111 года Клавдий Север начал строительство via Nova Traiana — дороги, ведущей с юга на север через всю Аравию. Эта дорога до сих пор функционирует в Иордании. И до сих пор восхищение специалистов вызывает тот факт, что она проведена точно по границе с пустыней, то есть территорией, на которой, по определению, жизни быть не могло. Фактически эта дорога определяла климатическую зону, удобную для человеческого проживания, и одновременно — границу провинции и империи с востока. Столицу новой провинции Траян решил сделать в Босре — город переименовали в Nova Traiana Bostra.

Разногласия со старым врагом Парфией в связи с кандидатами на армянский трон (парфянским ставленником был Партамасирис, римским — Аксидар) стали катализатором к подготовке главной фазы кампании, в ходе которой были завоёваны плацдармы для наступления. После неудачных переговоров с парфянским царём Хосроем в октябре 112/113 года Траян выехал из Италии, одновременно на Восток было переброшено подкрепление из дакийских гарнизонов, так что всего против Парфии было нацелено 11 легионов.

7 января 114 года Траян прибыл в Антиохию для ликвидации возникших после парфянских налётов беспорядков, а позднее через Самосату в верхнем течении Евфрата отправился в Саталу — место сбора северной группировки войск. Отвергнув формальное признание Партамасирисом римской власти, Траян быстро занял Армянское нагорье. На севере были начаты успешные переговоры с Колхидой, Иберией и Албанией, обезопасившие римлянам восточное Причерноморье. Ликвидировав парфянское владычество на юго-востоке Армении, войска поэтапно заняли Атропатену и Гирканию. Осенью все регионы Армении и часть Каппадокии были объединены в провинцию Армения.

В 115 году Траян начал наступление на северо-западную Месопотамию. Местные князьки, вассалы Хосроя, почти не оказали сопротивления, так как он был занят в восточной части царства и не мог оказать им никакой помощи. После занятия основных городов — Синтары и Низибиса — в конце года Месопотамия была также объявлена провинцией. Вторично находясь в Антиохии, 13 декабря 115 Траян чудом спасся во время разрушительного землетрясения, выпрыгнув из окна дома, и несколько дней был вынужден провести под открытым небом на ипподроме. Тяжёлые разрушения этой тыловой базы армии затруднили дальнейшие действия, однако весной следующего года завершение строительства большого флота на Евфрате ознаменовало продолжение кампании.

Армии двинулись по Евфрату и Тигру двумя колоннами, связь между ними поддерживалась, по-видимому, по старым каналам, восстановленным Траяном. После занятия Вавилона корабли евфратской армии были транспортированы по суше к Тигру, где войско соединилось и вошло в Селевкию. Хосрой практически не сумел справиться с внутренними раздорами, и парфянская столица Ктесифон была взята без особого труда, в результате чего царь был вынужден бежать, однако была пленена его дочь. Позднее Септимий Север после своего парфянского похода униженно просил сенат присвоить ему титул «divi Traiani Parthici abnepos» — «праправнук божественного Траяна Парфянского».

Траян добился небывалого успеха: в районе Селевкии и Ктесифона была создана очередная провинция — Ассирия, в устье Евфрата было взято Мезенское царство, а флотилия спустилась вниз по течению до Персидского залива, и Траян, которого радушно встретили в портовом городе Хараксе, начал планировать дальнейшее продвижение до Индии. По одной из легенд он вышел к морю и, увидев плывущий в Индию корабль, воздал хвалу Александру Македонскому и сказал: «Если бы я был молодым, я вне сомнений отправился бы в Индию».

Провинциальная политика

Жителям нескольких городов своей родной Испании Траян предоставил римское гражданство. В процессе колонизации Дакии Траян переселил из романизованного мира большое число людей, так как коренное население из-за агрессивных войн с Децебалом значительно поредело. Большое внимание Траян уделил золотодобывающей промышленности и направил на некоторые разработки квалифицированных в этом деле пирустов. Уже существующие римские центры, такие как Петовион в Верхней Паннонии или Рациария и Эск в Нижней Мёзии были возведены в ранг колоний, образован целый ряд муниципий, старые города, например, Сердик, планомерно восстанавливались.

В присоединенном Набатейском царстве из-за его большого стратегического значения началась не менее бурная романизация. Так же, как и на Дунае, сразу же началось строительство дорог, укреплений и системы наблюдения. Уже при первом прокураторе Гае Клавдии Севере было начато строительство соединяющих магистралей между Красным морем и Сирией. Систематически ремонтировалась и охранялась дорога via Nova Traiana от Аккабы через Петру, Филадельфию и Босру на Дамаск, которая представляла собой булыжную мостовую шириной в семь метров и являлась одной из самых важных шоссейных дорог на всем Ближнем Востоке. Параллельно с этой магистралью была построена эшелонированная система наблюдения с маленькими крепостями, башнями и сигнальными станциями. Их задача состояла в контроле над караванными путями и оазисами в пограничной зоне и в наблюдении за всей караванной торговлей. В городе Босра был размещен легион римлян, который защищал земли новой провинции от нападений кочевников.

Восстания

Несмотря на колоссальные достигнутые успехи, ещё в 115 году в армейском тылу начались поначалу единичные иудейские восстания. Многие в очередной раз ожидали прихода мессии, который мог обострить сепаратистские и фундаменталистские настроения. На Киренаике некий Андрей Лука разгромил местных греков и приказал разрушить храмы Аполлона, Артемиды, Деметры, Плутона, Изиды и Гекаты, Саламин на Кипре был разрушен евреем Артемионом, в Александрии начались массовые беспорядки между евреями и греками. Надгробие взявшего Иерусалим Помпея было практически разрушено. Египетский прокуратор Марк Рутилий Луп смог лишь выслать III Киренаикский легион или XXII Дейотаров легион для защиты Мемфиса. Для восстановления порядка в Александрии Траян выслал туда Марция Турбона с VII Клавдиевым легионом и военными судами, а для реконструкции разрушенных храмов пришлось провести конфискацию иудейского имущества. На Кипре высадился Луций Север.

Однако осенью следующего года парфяне и евреи развернули большое партизанское движение, достигшее Армении и Северной Месопотамии, чуть позже от Рима отпал греческий город Селевкия. В отличие от остальных очагов восстания в Месопотамии образовался единый фронт, в формирование которого, возможно, внесли значительный вклад мелкие иудейские династии, в рамках парфянского царства продолжавшие управлять своими вассальными государствами. Траян с трудом контролировал ситуацию. В Северную Месопотамию был послан жёсткий Луций Квиет, командовавший мавританскими вспомогательными формированиями, отпавшие Селевкия и Эдесса были взяты штурмом и сожжены. За эти успешные действия Траян в 117 назначил Квиета иудейским прокуратором. Квиет был одним из немногочисленных темнокожих, сумевших сделать карьеру на римской службе.

Но на другом фронте парфяне разбили войско консуляра Аппия Максима Сантры, несколько гарнизонов были уничтожены. Царём в Ктесифоне Траян попытался поставить проримского аристократа Партамаспата, но имевшаяся в распоряжении часть войск уже была переброшена в Иудею. Однако контрнаступление Хосроя было предотвращено — войска пропарфянского армянского царя Санатрука были разбиты, а с Вологезом были проведены переговоры. После завершения месопотамского восстания неизвестный автор написал так называемую «Книгу Эльхазаи», в которой говорилось, что конец света наступит в течение ближайших трёх лет.

Внутренняя политика

Траян пользовался громадной популярностью как и в народе, так и в высших государственных кругах и, как говорили, отличался большой физической силой и выносливостью. Он любил охотиться, плавать, грести и продираться сквозь лесные дебри. В период своего принципата Траян был консулом всего 9 раз, часто отдавая эту должность своим друзьям. За весь период империи было всего около 12 или 13 частных лиц (privati), добывших трёхкратное консульство. При Траяне таковых было трое: Секст Юлий Фронтин, Тит Вестриций Спуринна (оба — в 100) и Луций Лициний Сура (107), а десять его военачальников в дакийских кампаниях и ближайших друзей (Луций Юлий Урс Сервиан, Лаберий Максим, Квинт Глиций Атилий Агрикола, Публий Метилий Сабин Непот, Секст Аттий Субуран Эмилиан, Тит Юлий Кандид Марий Цельс, Анций Юлий Квадрат, Квинт Сосий Сенецион, Авл Корнелий Пальма Фронтониан и Луций Публилий Цельс) два раза были консулами. Новые члены сената стали назначаться из восточных провинций, процессы по оскорблению величия были отменены. Чтобы поздравить друзей с праздниками или когда они болели, Траян часто заходил к ним в гости. По Евтропию, в конце концов, окружающие даже стали его укорять, что со всеми он держится как простой гражданин.

Вручая по обычаю новому префекту претория Субурану знак его власти — кинжал — Траян сказал: «Даю тебе это оружие для охраны меня, если я буду действовать правильно, если же нет, то против меня». Говорили, что, отправляясь в один из дакийских походов, он был остановлен женщиной, жаловавшейся на несправедливое осуждение сына. Тогда он сошёл с коня, лично отправился с просительницей в суд, и только когда дело было решено благоприятным для неё образом, поход был продолжен.

Финансы и алиментарная система

Траян продолжил развитие алиментарной системы, то есть системы государственной поддержки малоимущих граждан, заложенной его предшественником — Нервой. В алиментарной системе одним из важных новшеств было создание за счёт налогов и взносов частных лиц нескольких местных алиментарных фондов, из которых выдавались ежемесячные пособия детям из бедных семей (мальчикам — 16 сестерциев, девочкам — 12). Была введена новая должность кураторов (лат. curatores alimentorum), которые, представляя Рим, получили финансовый контроль в областях Италии и провинциях. Ювенал, современник Траяна, выразил знаменитое требование низших слоёв — «хлеба и зрелищ», и Траян действительно стабилизировал снабжение Рима зерном, обязав каждого сенатора вкладывать треть своего состояния в хозяйство на италийских землях, а из алиментарного фонда под небольшие проценты финансировались крестьяне, благодаря чему Италия практически перестала зависеть от египетских поставок хлеба. Бедные италийские землевладельцы смогли продавать свою недвижимость по дорогой цене и покупать дешёвую землю в провинциях. Для импортных зерновых поставок империи в Остии в дополнение к гавани Клавдия была построена новая, гексагональная гавань — Portus Traiani Felicis, управляемая procurator Portus Utriusque (прокуратором обеих гаваней), где баржи от приплывших судов переправляли груз вверх по Тибру в Рим. У пирса такого размаха мог бы пришвартоваться «Титаник» и даже американский авианосец «Нимиц».

Из-за притока 165 т дакийского золота и 331 т серебра цена на золото упала на 3—4 %, были отменены все налоги за 106 год, а каждый налогоплательщик получил по 650 денариев, что в два раза превышало годовое жалование легионера. К традиционной столичной раздаче хлеба (к которой было приписано 5 тыс. нуждающихся детей) прибавилась раздача вина и масла, такая же практика существовала и в других районах на средства муниципалитета и частных благотворителей.

Строительство

Масштабная строительная программа Траяна, развёрнутая на средства от победоносных походов, оказала огромное влияние на инфраструктуру Рима и Италии и внесла ещё больший вклад в образ лучшего принцепса. Руководил строительством (и проектировал все наиболее значительные сооружения) Аполлодор Дамасский — спутник Траяна ещё с Дакийской кампании. Почти все новые постройки получили когномен или номен Траяна — знаменитая колонна высотой около 40 метров, форум, рынок у нового форума, базилика, так называемый «Трофей» (Tropaeum Traiani), термы Траяна, акведук Траяна, дорога (via Traiana, предлагавшая более лёгкий маршрут от Брундизия, чем Аппиева) и другие. В связи с улучшением гавани в Анконе в 114—115 годах была возведена арка с надписью «providentissimo principi quod accessum Italiae hoc etiam addito ex pecunia sua portu tutiorem navigantibus reddiderit». В современном Риме, кроме развалин форума, рынка и терм, о царствовании Траяна напоминает знаменитая колонна (в 1587 году стоявшая на ней фигура императора была заменена статуей апостола Петра). Колонна на всю высоту украшена поразительно тонкой работы барельефами, изображающими эпизоды войны с даками. Почти столь же хорошо известна триумфальная арка Траяна в Беневенте на юге Италии. Но особенно Траян любил выстроенную им же гавань в Центумцеллах. Всю Среднюю и Восточную Европу стала пересекать Дунайская дорога, от юга Чёрного моря через всю Малую Азию до Евфрата стала проходить большая транспортная артерия, вновь был открыт канал от Нила к Красному морю. Канал этот с тех пор называют рвом Траяна, fossa Traiana. Также известен мост на реке Таг в Испании, близ теперешней Алькантры. Он соединяет два крутых берега, его высота от водной поверхности более 70 метров. Аркады моста сложены из гранитных блоков.

Религиозная политика

Наиболее ярким свидетельством отношений римского государства и раннего христианства является переписка Траяна с Плинием Младшим (Секундом) во время наместничества последнего в Вифинии. Раннехристианские общины (экклезии) с точки зрения римского законодательства того времени рассматривались как коллегии — объединения лиц, связанные отправлением культа или общей профессией. Их деятельность регулировалась имперским законодательством, которое требовало, как минимум, регистрацию и получение разрешения. Христианские же экклезии Вифинии в силу распространённых тогда в протохристианской среде эсхатологических настроений от любого взаимодействия с светскими властями отказывались, что и привело к расследованию.

На запрос Плиния Траян ответил, что анонимные доносы принимать не следует, однако в случае доказанности принадлежности к христианам следует требовать простого отречения, наказывая лишь при отказе от него:

Ты поступал должным образом, мой Секунд, при расследовании дела тех, на которых доносили тебе как на христиан. Нельзя в таких случаях установить раз навсегда определённой формулы. Не надо разыскивать их: если о них донесут и удастся уличить их, надо подвергать их наказанию, руководясь, однако, тем, что раскаяние снимает вину с обвиняемого, какие бы ни лежали на нём подозрения, если он станет отрицать свою принадлежность к христианам, подтверждая своё уверение делом, то есть поклонением нашим богам. Безымянные доносы не должны приниматься во внимание ни при каких обвинениях. Это очень плохой пример, не надо его держаться в наш век.

Оригинальный текст (лат.)  

Actum quem debuisti, mi Secunde, in excutiendis causis eorum, qui Christiani ad te delati fuerant, secutus es. Neque enim in universum aliquid, quod quasi certam formam habeat, constitui potest. Conquirendi non sunt; si deferantur et arguantur, puniendi sunt, ita tamen ut, qui negaverit se Christianum esse idque re ipsa manifestum fecerit, id est supplicando dis nostris, quamvis suspectus in praeteritum, veniam ex paenitentia impetret. Sine auctore vero propositi libelli <in> nullo crimine locum habere debent. Nam et pessimi exempli nec nostri saeculi est.

— Плиний Младший; Письма, 97

Существует легенда, впервые упоминаемая в манускрипте VIII века, по которой Папа Григорий Великий однажды, проходя мимо Траяновой колонны, был «уязвлён в самое сердце» мыслью о том, что справедливейший из правителей мучается в аду. Григорий предался усиленной молитве, проливая потоки слёз, и в конце концов был извещён ангелом о том, что язычник Траян обрёл спасение. Эта легенда по-разному трактовалась средневековыми авторами, некоторые воспринимали «крещение в слезах» Григория Великого буквально, вплоть до того, что Траяну была возвращена жизнь, дабы он мог стать христианином и получить таким образом прощение. Их оппоненты утверждали, что император был лишь освобождён от адских мук.

Единственным известным священномучеником времен Траяна считается святой Игнатий. Однако в православном житии святого священномученика Климента император Траян указывается непосредственным инициатором гонений на христианскую общину Херсонеса и казни святого Климента около 100 года.

Век Траяна

Во время осады крепости Хатра в Месопотамии Траян заболел. Подозревали отравление. Сняв осаду, император летом 117 года вернулся в Антиохию. Руководство армией и наместничество в Сирии он передал своему родственнику Адриану. У того уже был опыт военачальника, и его кандидатуру поддерживала императрица Плотина. По всей вероятности, в Антиохии Траян был частично парализован в результате апоплексического удара. И всё же он велел везти себя в столицу. Скончался Траян 9 августа в городе Селинус (Киликия). Его прах привезли в Рим, где со всеми почестями замуровали золотую урну в цоколе его триумфальной колонны. Память о добром императоре долго жила в народе.

Тацит определил период правления Траяна как «beatissimum saeculum» — «счастливейший век», и таким он остался в сознании современников и потомков, и всем последующим императорам сенат желал быть «счастливее Августа и лучше Траяна» («felicior Augusti, melior Traiani»). Вот что Аврелий Виктор рассказывает о вкладе Траяна в развитие империи:

(2) Едва ли кто-нибудь нашёлся славнее его как в мирное время, так и на войне. (3) В самом деле, он первый и даже единственный перевёл римские войска через Истр и покорил в земле даков народ, носящий шапки, и саков с их царями Децебалом и Сардонием, и сделал Дакию провинцией; кроме того, он ошеломил войной все народы на Востоке между знаменитыми реками Евфратом и Индом, потребовал заложников у царя персов по имени Косдрой и в то же время проложил путь через область диких племен, по которому легко можно было пройти от Понтийского моря до Галлии. (4) В опасных и нужных местах были построены крепости, через Дунай перекинут мост, выведено много колоний. (5) В самом Риме он более чем с великолепием содержал и украшал площади, распланированные Домицианом, проявил удивительную заботу о бесперебойном снабжении [столицы] продовольствием тем, что образовал и укрепил коллегию хлебопеков; кроме того, чтобы скорее узнавать, где что происходит за пределами государства, были сделаны доступными [для всех] общественные средства сообщения. (6) Однако эта довольно полезная служба обратилась во вред римскому миру вследствие алчности и дерзости последующих поколений, если не считать, что за эти годы в Иллирию были доставлены дополнительно войска при содействии префекта Анатолия. (7) Ведь в жизни общества нет ничего хорошего или дурного, что не могло бы обратиться в свою противоположность в зависимости от нравов правителя.

Семья

После смерти отца у Траяна не осталось близких родственников мужчин. Единственным далёким родственником был двоюродный брат Адриан. Жизнь Траяна была тесно связана с женой и родственницами. Эти женщины играли очень важную роль в общественной жизни империи. Траян был женат на Помпее Плотине, которая была ему дальней родственницей. Она ухаживала за ним на смертном одре. Плотина и сестра императора, Ульпия Марциана, были удостоены титула Августы в 105 году. И когда Марциана в том же году умерла, её причислили к лику богов, а её дочь Матидия унаследовала от неё этот титул.

Первоисточники

• Плиний Младший. «Панегирик». «Письма»
• Дион Кассий. «Римская история», LXVIII, [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Cassius_Dio/68*.html (с англ. — « »текст по Loeb Classical Library)]
• Аврелий Виктор. «О цезарях». XIII.
• Евтропий. «Бревиарий от основания Города», VIII, 2-6
• Псевдо-Аврелий Виктор. эпитома XIII.
• Павсаний. Описание Эллады. 4.35.2 и 5.12.4.

Литература

На русском языке

• М. Грант. «Римские императоры»
• К. Крист. «История времён римских императоров от Августа до Константина»
• С. И. Ковалёв. «История Рима», гл. VII
• Шадрина В. Ю. 2005: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/1552 Идеологическая политика императора Траяна: её сущность, особенности и значение]: Авт. дисс… к.и.н. М.
• Ю. А. Колосовская. Война Траяна с Даками // [www.sno.pro1.ru/lib/ha/rome/imp1.htm Рим и мир племен на Дунае I-IV вв. н.э]. — М.: Наука, 2000.
• Траян // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

На немецком языке

• Werner Eck: Trajan. 98-117. In: Manfred Clauss (Hrsg.): Die römischen Kaiser. C. H. Beck, München 1997, ISBN 3-406-42727-8, S. 111—124.
• Martin Fell: Optimus princeps? Anspruch und Wirklichkeit der imperialen Programmatik Kaiser Traians. 2. Auflage. Tuduv, München 2001, ISBN 3-88073-586-7.
• Annette Nünnerich-Asmus (Hrsg.): Traian. Ein Kaiser der Superlative am Beginn einer Umbruchzeit?. Philipp von Zabern, Mainz 2002, ISBN 3-8053-2780-3 (Rezension).
• Christian Ronning: Herrscherpanegyrik unter Trajan und Konstantin. Studien zur symbolischen Kommunikation in der römischen Kaiserzeit. Tübingen 2007, ISBN 3-16-149212-9. (Rezension)
• Egon Schallmayer (Hrsg.): Traian in Germanien, Traian im Reich. Bericht des Dritten Saalburgkolloquiums. Saalburgmuseum, Bad Homburg v. d. h. 1999, ISBN 3-931267-04-0 (Saalburg-Schriften. 5).
• Gunnar Seelentag: Taten und Tugenden Traians. Herrschaftsdarstellung im Principat. Franz Steiner Verlag, Stuttgart 2004, ISBN 3-515-08539-4 (ausgezeichnet mit dem Bruno-Snell-Preis) (Rezension (engl.)).
• Karl Strobel: Untersuchungen zu den Dakerkriegen Trajans. Studien zur Geschichte des mittleren und unteren Donauraumes in der Hohen Kaiserzeit. Habelt, Bonn 1984, ISBN 3-7749-2021-4 (Antiquitas. Reihe 1, 33).
• Klaus-Gunther Wesseling: Trajan. In: Biographisch-Bibliographisches Kirchenlexikon (BBKL). Band 12, Herzberg 1997, ISBN 3-88309-068-9, Sp. 394—410..

На английском языке

• Julian Bennett: Trajan. Optimus Princeps. A Life And Times. 2nd edition. Routledge, London 2001, ISBN 0-415-16524-5. (книга раскритикована как ненадежная из-за множества фактических ошибок. См.:Werner Eck, Рецензия на 1-ое издание (1997), Scripta Classica Israelica 17, 1998, S. 231—234)
• Miriam Griffin: Trajan. In: Alan K. Bowman, Peter Garnsey und Dominic Rathbone (eds.): The Cambridge Ancient History 11. The High Empire, A. D. 70-192. Cambridge University Press, Cambridge 2000, ISBN 0-521-26335-2, pp. 96–131. (Рецензия)
• Frank A. Lepper: Trajan’s Parthian war. Oxford University Press, Oxford 1948, Nachdruck Ares, Chicago 1993, ISBN 0-89005-530-0.
• Graham Wylie: How did Trajan succeed in subduing Parthia where Mark Antony failed? In: The Ancient History Bulletin. 4/2 (1990), pp. 37–43 (online).
• Ancell, R. Manning. «Soldiers.» Military Heritage. December 2001. Volume 3, No. 3: 12, 14, 16, 20 (Trajan, Emperor of Rome).
• Bowersock, G.W. Roman Arabia, Harvard University Press, 1983
• Christol, M. & Nony, N. Rome et son Empire, Paris: Hachette, 2003, ISBN 2-01-145542-1
• Finley, M.I. The Ancient Economy, Berkeley: University of California Press, 1999, ISBN 0-520-21946-5
• Fuller, J.F.C. A Military History of the Western World. Three Volumes. New York: Da Capo Press, Inc., 1987 and 1988. v. 1. From the earliest times to the Battle of Lepanto; ISBN 0-306-80304-6: 255, 266, 269, 270, 273 (Trajan, Roman Emperor).
• Isaac, B. The Limits of Empire, The Roman Army in the East, Revised Edition, Oxford University Press, 1990
• Kennedy, D. The Roman Army in Jordan, Revised Edition, Council for British Research in the Levant, 2004
• Luttvak, Edward N. The Grand Strategy of the Roman Empire: From the First Century A.D. to the Third, Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1979, ISBN 0-8018-2158-4
• Wildfeuer, C.R.H. Trajan — Lion of Rome, Aquifer Publishing, 2009
• Waters, K.H.. "Traianus Domitiani Continuator, " AJP 90 (1969) 385—404
• See Lepper and Frere, Packer, and Richmond, "Trajan’s Army

Ссылки

• [cheiron.humanities.mcmaster.ca/~trajan/index.html Trajan’s Column Image Database]
• [www.greatbuildings.com/buildings/Markets_of_Trajan.html Markets of Trajan at Great Buildings Online]
• [trajan.ru/index.html Античная нумизматика и история времён Траяна]
• Соколова Л. В. , [feb-web.ru/feb/slovenc/es/es5/es5-1312.htm Траян в «Слове».] // Энциклопедия «Слова о полку Игореве», т.5 — 1995
• [www.roman-glory.com/03-05-09 Последний великий завоеватель: Траян и Дакийские войны (Голдсуорти А.)]
• [web.archive.org/web/20100405092613/www.mystudies.narod.ru/library/nochrist/plinius.htm Из переписки Плиния и Траяна]
• [www.wildwinds.com/coins/ric/trajan/i.html Монеты Траяна]

Отрывок, характеризующий Траян

Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.