Тревогин, Иван Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Иван Иванович Тревогин
Имя при рождении:

Иван Иванович Тревога

Род деятельности:

литератор, авантюрист

Место рождения:

село Гороховатка, Слобожанщина, Российская империя

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Иван Иванович Тревогин (урождённый Тревога; 29 июля [9 августа] 1761, село Гороховатка[1] Изюмской провинции, Слобожанщина, Российская империя — 1 [12] марта 1790, Пермь) — русский авантюрист и писатель-утопист, издатель журнала «Парнасские ведомости». Наиболее известен тем, что в 1783 году, находясь в Париже, выдавал себя за наследника престола вымышленного Голкондского царства.





Биография

Ранние годы

Иван Тревога был старшим сыном сельского иконописца, уроженца города Луцка. Отец с семейством обосновался в городке Изюме на Харьковщине, но часто оставлял дом, переезжая с подмастерьями из церкви в церковь. Подрядившись расписывать Змиевский Николаевский монастырь, художник «вдался очень в худую страсть, в которую обыкновенно все славные художники вдаются, то есть в пьянство» [2]. В 1770 году Тревога-старший утонул в реке Донец. Его молодая вдова, Александра, оставшись с тремя сыновьями на руках, обратилась за помощью к слободскому губернатору Е. А. Щербинину. Тот распорядился принять братьев-сирот в воспитательный дом при Харьковском народном училище[к. 1]. С января 1774 года Иван находился «по бедности его на казённом иждивении» [3]. Он с самого начала прекрасно успевал по всем предметам, ему благоволил директор училища Горлинский, и сам Щербинин слышал об успехах мальчика[к. 2]. Но в начале 1781 года из-за конфликта с новым директором — бывшим офицером Колбеком — юноша был вынужден покинуть Харьков[к. 3].

В Воронеже генерал-губернатор обещал устроить Тревогу на службу в свою канцелярию, однако вакансии не оказалось; безуспешной была и попытка устроиться преподавателем в семинарию. Городской архитектор Н. Н. Невский пригласил Ивана в воспитатели к своим детям, но поселил на псарне, где приходилось спать на соломе, укрываясь тулупом. Через некоторое время Тревога поступил домашним учителем к богатому воронежскому купцу, зажив, по собственным словам, «в совершенно спокойном доме и в удовольствии» [2]. Здесь он много читал и «упражнялся в науках», перевёл с французского книгу «Погребальный обряд сиамцев» [2]. Мечты и сочинения Ивана Тревоги разожгли в нём «великую охоту к путешествию» [2]. 4 февраля 1782 года молодой учитель, изменив на русский манер свою фамилию, приехал в Санкт-Петербург [5].

В Петербурге

Тревогин пытался поступить на службу в придворную конюшенную команду. Обер-шталмейстер Л. А. Нарышкин «сперва обещал, а наконец сказал, что места нет» [6]. После этого юноша просился в Сенатскую типографию, ибо был «довольно обучен российскому правописанию», но обер-секретарь А. Я. Поленов, проэкзаменовав Тревогина, отказал [6]. Протекция была получена лишь от директора Академии наук С. Г. Домашнева, распорядившегося определить соискателя в штат Академии. Три месяца Тревогин служил корректором в академической типографии, занимался журналистикой[к. 4]. Получив в мае 1782 года от петербургского обер-полицмейстера П. В. Лопухина разрешение издавать журнал «Парнасские ведомости», он дал объявление в «Прибавлениях к Санкт-Петербургским ведомостям»:

«Для удовольствия почтенной публики предпринято намерение И. Т. издавать в свет сочинение под заглавием Парнасских Ведомостей, где будет трактовано о астрономии, химии, механике, музыке, экономии и о прочих других учёностях, а в прибавлении будут помещены критические, любовные, забавные и красноречивые сочинения, в стихах и в прозе» [7].

Далее сообщались условия подписки на журнал. Напечатан был только один номер тиражом в 1000 экземпляров[к. 5]. О следующем номере журнала известно лишь, что «весь нумер составлен из небольших анекдотических статеек» [8]. В память о недолгой редакторской работе Тревогин указал в своей визитной карточке:

«Могилёвских и харьковских новоприбавочных классов французских диалектов адъюнкт и сочинитель Парнасских Ведомостей» [9].

Бегство из России и скитания по Европе

В связи с изданием журнала молодой человек вошёл в большие долги (в частности, 295 рублей содержателю типографии). «В таковом своём отчаяньи, — вспоминал Тревогин, — не надеясь более ни найти себе прибежища ни в какой государственной службе, ни у кого покровительства, отлучался по два или три дни и бродил, как лишённый разума человек, по околичностям Петербурга» [10]. У него появился план «оставить вечно своё состояние и, сделавшись простым мужиком, идти искать уже не разумом своим счастия, но потовыми работами, которые крестьянину приличны» [11]. Вскоре Тревогин приступил к исполнению задуманного: «На рассвете пошёл на рынок и, купя беднейшую одежду, надел ея и в ней пошёл по выборгской дороге…» Здесь беглеца окликнули знакомые, но он, «будто не слыша того, продолжал свой путь, а те, думая, что они обознались, поехали путём своим» [2]. Тревогин принял решение покинуть пределы империи. «В России столько раз был во всём несчастен, что, не думая уже найти более в ней счастие, поехал оного искать в других землях», — писал он позднее, отвечая на вопрос следственной комиссии [12]. Добравшись до Ораниенбаума, Тревогин переправился на шлюпке в Кронштадт, договорился там со шкипером голландского корабля «Кастор» и 16 августа 1782 года нелегально отправился в Голландию. В октябре, после неудачной попытки поступить в Лейденский университет, юноша приехал в Роттердам и нанялся на голландское каперское судно «Кемпан» под вымышленным именем Роланда Инфортьюне (Несчастного). Своим проворством и сообразительностью он приглянулся боцману и вскоре был назначен на унтер-офицерскую должность. Но морская служба оказалась тяжелее, чем предполагал Тревогин. Попытавшись в феврале 1783 года бежать с корабля на шлюпке, он был подвергнут телесному наказанию, но всё же списан на берег. Тревогин решил отправиться во Францию, назвавшись Франсуа Лафудром, матросом «Кемпана».

В Париже Тревогин, убедившись, что «ещё в беднейшем состоянии находится, нежели в каком он был в России», обратился в российское посольство [3]. Секретарю посольства он рассказал, что родился в Малороссии, был захвачен в степи черкесами, продан в рабство туркам, бежал, добрался до Голландии и там завербовался в матросы под французским именем, теперь же умоляет вернуть его в Россию. Посланник, князь И. С. Барятинский, которому передали историю Тревогина, распорядился поселить его в пансионе и выделил немного денег. Барятинский писал в Петербург:

«Тревогин… имеет несколько знаний и оказывает любопытство к большему приобретению оных» [11].

Париж для Тревогина — прежде всего центр науки, просвещения; по сообщению Барятинского, молодой человек посетил парижские музеи и «хочет выучить все библиотеки королевства» [13]. Французы же характеризовали его как обладателя «редко встречающегося твёрдого духа», «великого просвещения умного человека, с которым можно о многом говорить» [13].

Неизбывная бедность заставляла Ивана искать счастья весьма распространённым в то время способом — самозванчеством. «Наконец и вздумал, сделав себе платье и неизвестные знаки, каковы приличны знатным отличающимся людям, да под именем какого-нибудь князя или другого ехать куда-нибудь и принять службу», — объяснял он впоследствии [14]. Барятинский подозревал, что Тревогин многое скрывает, и хотел поскорее отправить его на родину. Тогда, как писал известный советский историк Н. Я. Эйдельман, «отчаянный молодец решается: он сочиняет себе новую биографию, да какую! На карте мира отыскивается огромный и почти никому в ту пору не известный остров Борнео; на нём воображение, обогащённое чтением и мечтанием, легко создаёт могучее Борнейское или Голкондское царство» [13].

Мистификация

В апреле 1783 года Тревогин заказал парижскому ювелиру Ж. Вальмону необычные гербы, медали и эмблемы, объявив себя «Иоанном Первым, природным принцем Иоанийским, царём и самодержцем Борнейским и прочая и прочая» [13]. Принц лишился голкондского престола «не войною и не врагами, но своими же подданными, злоумышленниками и льстецами» [15]. По сочинённой Тревогиным легенде, принц Иоанн побывал в турецком и алжирском плену, затем в России, а во Францию прибыл, чтобы собрать сторонников для возвращения трона[к. 6]. Для начала предприятия не хватало средств, поэтому авантюрист похитил несколько серебряных вещей, за что и был схвачен[к. 7]. Тревогин стал одним из последних арестантов в истории Бастилии, где его поместили в камеру № 2 башни Базиньер [16]. Французская полиция считала задержанного членом международной шайки фальшивомонетчиков. Уже после первого допроса следователям показалось, будто в истории Тревогина, которая «в первом аспекте кажется вовсе баснословной», есть «нечто ещё и такое сокровенное, что подлинно заслуживает внимания» [17]. Особенно настораживало обстоятельство, отмеченное в донесении Барятинского от 19 мая: в разговоре с Вальмоном голкондский принц упоминал некоего «государя над казаками», который «вскоре будет в Париже» [18] (вероятно, ювелир превратно понял рассказы Тревогина о Е. И. Пугачёве). Несмотря на все ухищрения самозванца, приглашённый полицией профессор-востоковед догадался, что родной язык арестованного — русский, а не вымышленный голкондский. Выяснился и источник, откуда «принц» почерпнул свои знания о Голконде и своём якобы отце Низале-эл-Мулуке, — книга Ж. де Ла Порта (фр.)русск. «Всемирный путешествователь»[к. 8]. Среди бумаг авантюриста были найдены проекты утопического государства на острове Борнео, тексты голкондских законов, манифесты и наброски литературных произведений[к. 9]. Характерно написанное Тревогиным письмо к несуществующему брату-принцу:

«Благодарение Богу за то, что все мои дела идут с великим успехом. Мы заняли денег пятьсот тысяч гульденов, с помощью которых я нашёл двух инженеров, двух архитекторов, землемеров, пять офицеров с их солдатами, коих всех послал к назначенному месту, снабдив их с моей стороны инструкцией и планом города с крепостью, который я приказал делать не теряя времени под именем Иоания, приняв титул Короля Борнейского и купив там некоторую часть земли»[19].

Жизнь после возвращения в Россию

24 мая 1783 года Тревогин как опасный государственный преступник был отправлен из Парижа в Россию в сопровождении тайного агента П. А. Обрескова. 27 мая они сели на корабль в Руане и 17 июня сошли на берег в Кронштадте. По пути «секретный арестант» объявил, что отказывается от Голкондского царства. В Петербурге расследованием дела самозванца занялся лично начальник Тайной экспедиции С. И. Шешковский (в дальнейшем — главный следователь по делу А. Н. Радищева). Тревогин был заточён в Петропавловскую крепость, где его содержали в отдельной камере, как и в Бастилии[к. 10]. Шешковский разослал запросы в Харьков и Воронеж, допросил сотрудников Академии и печатавшего «Парнасские ведомости» типографщика Х.-Ф. Клеена. Решение императрицы по делу Тревогина, вынесенное 16 августа 1783 года, гласило:

«… Как из существа дела довольно видеть можно, что оный Иван Тревогин все сии преступления совершил, впав по молодости своей, от развращённой ветрености и гнусной привычки, ко лжи, других же злодеяний от него не произошло, да и по допросам в Париже ничего не открылось, от тяжкого наказания Тревогина избавить, а для исправления извращённого его нрава и дабы он восчувствовал, сколь всякое бездельничество и сплетение вымышленных сказок ненавистны, посадить его на два года в смирительный дом, где иметь за ним наистрожайший присмотр» [21].

После выхода из смирительного дома 13 ноября 1785 года Тревогин был отдан в солдаты в Тобольский гарнизонный батальон с указанием о «неослабном за ним присмотре»[к. 11] [22]. Отдельным распоряжением было предписано держать авантюриста подальше от российской границы. Перед отправкой из Петербурга с него взяли подписку о неразглашении дела.

Переведённый в 1786 году из Сибири в Пермь, солдат произвёл хорошее впечатление на генерал-губернатора Е. П. Кашкина и был назначен вначале переводчиком в наместническую канцелярию, а затем получил место учителя рисования в Пермском главном народном училище. С отъездом Кашкина из Перми в 1788 году положение Тревогина резко ухудшилось. Некоторое время он преподавал французский язык в частном пансионе пастора Геринга. В донесении пермского наместника И. Г. Колтовского от 30 марта 1789 года указывалось, что ссыльный «достаёт пропитание своими трудами» [23]. Последний год Тревогин на дому давал уроки дворянским и купеческим детям. В Перми он вёл уединённую жизнь, поэтому даже соседи не сразу узнали о его тяжёлой болезни.

2 марта 1790 года пермский генерал-губернатор А. А. Волков сообщил в Петербург генерал-прокурору Сената князю А. А. Вяземскому:

«Воинской команды солдат, малороссиянин Иван Тревогин, за поведением коего и за жизнью имея присмотр, Вас уведомляю, что сего марта 1-го дня от приключившейся ему болезни умер»[19].

Похоронили Тревогина в «не обозначенном нигде месте»[19]. Городским властям было указано «озаботиться сравнением могилы сего машкерадного принца, поелику не явилась бы предметом слухов и суеверий опасных» [24]. Все бумаги ссыльного были опечатаны и доставлены в Тайную экспедицию [2].

Утопические идеи

Иван Тревогин не первым в России выступил с проектом социальной утопии. В XVIII веке ему предшествовали сочинения Ф. И. Дмитриева-Мамонова, В. А. Лёвшина, Н. А. Львова, М. М. Хераскова, Ф. А. Эмина. По словам Н. Я. Эйдельмана, на авантюриста повлияло множество «славных идей XVIII столетия», как европейских (культ просвещения, идея справедливого царства на далёких «неиспорченных» землях), так и традиционно российских (легенда о странствиях и чудесном избавлении «благородного принца»)[к. 12] [26]. Тем не менее, утопия Тревогина имеет сугубо книжный характер, что объясняется обстоятельствами того времени: «Екатерина II одним росчерком пера создала целую Российскую Академию, которая потом достойно послужила русской культуре. Простые же люди могли лишь в уме или на бумаге выстраивать грандиозные культурологические планы — они не имели средств их реализовать» [27].

В творчестве мыслителя преобладали идеи радикального разрыва с существующим миропорядком[к. 13]. Рассуждая в работе «Область знаний» и примыкающих к ней проектах о необходимости усовершенствования общественных отношений, автор исключал возможность вмешательства со стороны дворянства[к. 14]. Им была изложена довольно стройная система представлений об идеальном государственном устройстве, «рациональная утопия» [29]. В трактатах Тревогина «сосуществуют несколько миров: реальный и литературный равно жестоки, тогда как утопический свет позволяет обрести почёт, уважение, власть» [30].

В 1783 году в Бастилии двадцатидвухлетний философ написал большую часть своего сочинения о «царстве Голкондии». Основу этого царства, которое Тревогин размещал на Борнео, должен был составлять «Офир» или «Империя знаний» — универсальная академия, призванная собрать в одно место все науки и искусства «для приведения оных в совершенство и для просвещения народов» [28]. По оценкам современных исследователей, проект был не столько социально-политическим, сколько «софиократическим» [31]. В сущности, предполагалось создание государства, идеологией которого было бы Знание:

«Империя знаний сама по себе должна быть столь обширна, сколько кто может себе представить обширными все те науки, художества и ремёсла, изобретённые человеческими стараниями, которые касаются почти до всего света» [32].

Мыслитель полагал, что обустройство просвещённой монархии следует начать с её столицы Иоании, которая должна стать большим и многолюдным городом: «Тщетно за оную приниматься для малого числа людей» [25]. Жители Иоании и всё население страны — «благосклонные, верные и доброжелательные подданные» — получают освобождение на десять лет от «всяких податей и государственных поборов», а прочие привилегии — «отныне и во веки веков» [25].

Правитель области, избираемый на пять лет из числа членов Тайного совета, носит титул Аполлона. В его обязанности входит «вкоренять в интересах Пользы и Просвещения знания в человеческие сердца», «размножать и приращать сумму и сокровища учёной области», «ненавидеть злобу и неправду», переписываться с «представителями учёной области, находящимися в других странах» и с «публичными учёными собраниями», наконец, «поощрять подчинённых своих к трудам и учениям посредством награждений, также сохранять правосудие, избегать лихоимств и сему подобного и содержать своё правление в тишине и спокойствии, как доброму и благорассудительному человеку и патриоту принадлежит, дабы в короткое время могла счастливая Россия показать в свете осьмое чудо, которое откроет миру все сокрывающиеся в природе вещи»[к. 15] [34].

Главным в деятельности правителя Тревогин считал обеспечение справедливости: «За вольность и обиду общественную и за закон не должен он никогда щадить своего войска, но оным защищать сии вещи до последней капли крови» [35]. Автор предъявлял высокие требования к личности монарха, жизнь которого должна быть «строгой, отягощённой заботами и трудами» [35]. В просвещённом государстве «престолы не наследственны, но возводятся на оные из членов те, которых чрезвычайный совет способными к правлению найдёт» [32]. Гарантируется сменяемость правителей всех рангов, включая царя («цари не могут быть много раз на царство помазанными»), а выдвижение на государственные посты, вплоть до высших, соответствует способностям и заслугам; если, например, царь найдёт «человека вернейшего и премудрейшего из всех своих подданных», то он может его предпочесть всем своим министрам[к. 16] [22].

В Империи знаний правление «есть по большей части демократическое, ибо дела принимаются и решаются общими советами» [37]. Исходя из таких свойств человеческого духа, как память, разум и воображение, Тревогин намечал в составе своей империи департаменты истории, философии и поэзии (или искусства вообще). Любопытно, что главный Храм знаний мыслитель располагал не на Борнео, а в родном Харькове [38].

Тревогин подробно разработал вопросы организации научных и учебных учреждений, особо оговаривая автономное положение науки:

«Учёная область к тем делам, которые не к знаниям принадлежат, как то войска, дворяне и сему подобное, никакого дела иметь не должна» [39].

Наука становилась важнейшим средством и гарантом гармонизации общественных отношений: «Офирский кавалер не что иное есть, как только учёная особа, вступившая в Офир для службы из одного только к человеческому роду усердия и любви» [34].

Вступать в Офир могли лица, имевшие определённые заслуги в сфере наук и искусств, без различия пола и возраста. Члены Офира освобождались от налогов и штрафов и получали право путешествовать по всему свету за счёт организации. Были детально разработаны церемониал, форма одежды должностных лиц и иерархическая система научных званий: генерал-профессора (гроссмейстеры), обер-профессора, просто профессора и т. д. Тревогин составил даже текст клятвы, которую должны были приносить вступающие в Храм знаний:

«… Вступаю в офирскую службу по вольному хотению и любви ко всему человеческому роду, дабы разумом моим подать ему полезный совет, трудами же облегчить его работу, а попечением моим произвесть общую тишину и благополучие во всём мире» [32].

В духовной жизни Империи знаний ведущее место занимали секуляризированные институты: Храм натуры и Храм дружества. Правда и Мудрость нераздельны у Тревогина с Природой. В начале литературного наброска «Отступник от веры» он обращался к ним: «Повелите, научите и откройте, как петь мне» [22]. Французские исследователи Л. Геллер и М. Нике отмечают, что Тревогин «был, пожалуй, первым в русской литературе изобретателем утопического языка» [28]. Идеал мыслителя можно определить как характерную для века Просвещения «лингвистическую мечту», путь которой «пересекается с путём „ретро-перспективной“ утопии русскости (или славянства)» [40].

Некоторые черты проектов Тревогина позволяют предположить, что ему было близко масонское учение. Название «Иоания» заставляет вспомнить об «иоанновских степенях» масонской инициации (возможна и связь со средневековой легендой о царстве пресвитера Иоанна), внутреннее же устройство «Империи знаний» похоже на структуру ложи. Само слово «Офир» (страна, откуда привозил золото ветхозаветный царь Соломон; родина Хирама, построившего Иерусалимский храм) — одно из традиционных самоназваний масонства[к. 17]. По мнению Л. Геллера и М. Нике, в сочинениях самоучки Тревогина находит подтверждение тезис о «первостепенной формирующей роли масонских, мартинистских, розенкрейцерских доктрин в русской культуре второй половины XVIII — начала XIX веков»[к. 18] [41].

Автобиографическое наследие

Основные материалы о Тревогине собраны в его следственном деле, находящемся в РГАДА (фонд 7, дело 2631 «О малороссиянине Иване Тревогине, распускавшем о себе в Париже нелепые слухи и за то отданном в солдаты. При том бумаги его, из которых видно, что он хотел основать царство на острове Борнео»)[42]. Значение этого историко-бытового документа незаурядно: биография писателя переплетается здесь с художественным творчеством[к. 19]. В произведениях Тревогина идеи французских энциклопедистов соединены с отрывочными сведениями из путевых дневников великих мореплавателей Дж. Кука и Л.-А. де Бугенвиля[44]. Сохранились две написанные по требованию следователей автобиографии Тревогина: первая (на французском языке) создана в Бастилии, вторая — в Петропавловской крепости. Во «французской версии» действительные события из жизни автора становятся канвой для авантюрной повести о злоключениях Голкондского принца[к. 20]. Вторая автобиография, повествование в которой ведётся от третьего лица, представляет собой подробную и достаточно достоверную хронику жизни Тревогина. Это произведение считается одной из первых русских автобиографических повестей [46]. Описывая свою жизнь, юноша порой не мог сдержать слёз, и они чернильными пятнами расплывались на бумаге. Тревогин обвёл их кружочками и приписал на полях: «Се слёзы мои» [2].

В тюрьме «принц Иоанийский» начал писать и стихи. Вот одни из немногих сохранившихся строчек:

«Пою гониму жизнь несчастного Тревоги,
Который, проходя судьбы своей пороги,
Неоднократно был бедами окружен,
В темницу брошен и чуть жизни не лишен…» [26]

Тревогин сетовал на одиночество и тюремные лишения:

«О стены, коими я ныне окружен,
В неволе коих средь жизнь кончить осужден,
Расторгнитесь и на меня падите,
Скончайте жизнь, в прах тело разметите
И от меня закройте дневный луч,
И погребите мя среди закрытых туч,
Да б мать и братья бы мои не вспоминали,
Что небеса в родню меня им дали» [47].

Своё несогласие с сословным неравенством поэт выразил в автобиографическом «Путешествии Роланда Бессчастного»:

«О люты варвары! О аспиды презлобны!
К чему Творец вам дал названья благородны?
Скажите: для чего вас почестьми почтил
И власть над бедными вручил?» [48]

Не изданный до сих пор корпус сочинений Тревогина даёт исследователям уникальный материал для изучения автобиографических практик XVIII столетия. За несколько месяцев пребывания в Париже авантюрист сумел написать ряд утопических проектов и литературных произведений[к. 21]. Все эти сочинения вышли из-под пера чрезвычайно одарённого автора и представляют собой блестящие образцы художественной прозы. По наблюдению известного российского литературоведа А. Л. Топоркова, «дополнительную привлекательность придают им сложные взаимоотношения между „правдой“ и „вымыслом“, бытовым поведением и литературным творчеством»[к. 22][42].

В художественной культуре

  • Приключениям Тревогина посвящена «романтическая повесть» Дмитрия Демина и Евгении Кузнецовой «Подлинная история Ивана Тревогина, таинственного узника Бастилии» (1997), проиллюстрированная Юрием Николаевым[50][51]. Однако следует признать, что за двести с лишним лет авантюра принца Голкондского была почти забыта, не получив значительного отражения в произведениях искусства.

«Иван Тревогин (сама фамилия несёт в себе мистическое предзнаменование) издаёт законы и сочиняет язык, вынашивая проекты создания государства на острове Борнео… Казалось бы, голые факты, достоверная информация, неопровержимая логика судьбы, а какая-то едва уловимая печаль длинным тусклым лучом выхватывает эту фигуру из мрака времён… Романисты, сценаристы, где вы?»[52]

Напишите отзыв о статье "Тревогин, Иван Иванович"

Комментарии

  1. ↑ В литературе высказывалось мнение, что это было «едва ли не лучшее учебное заведение в Малороссии» [2]. Некоторое время там читал лекции выдающийся философ Г. С. Сковорода.
  2. ↑ Харьковский наместник Д. А. Норов сообщал позднее в рапорте губернатору В. А. Черткову, что Иван Тревога «обучался закону Божию, в французском языке — синтаксису и переводил с французского на российский и с российского на французский язык, в немецком — грамматике и переводам, тако ж географии, истории, геометрии, рисовать, и красками масляными писал» [4].
  3. ↑ Колбек обвинил Тревогу в краже книг из библиотеки училища и угрожал отдать навечно в солдаты.
  4. ↑ Под инициалами И. Т. ему удалось напечатать «Надпись к Санкт-Петербургу для приезжающих в оный».
  5. ↑ В Российской национальной библиотеке сохранился единственный дефектный экземпляр, всё содержание которого составляет стихотворное посвящение Екатерине II.
  6. ↑ Советский исследователь М. Д. Курмачёва придерживалась мнения, что Тревогин призывал парижан основать «с потом и трудом» новое царство на Борнео [15].
  7. ↑ По разным источникам, похищение было совершено в российском посольстве в Париже (версия И. В. Курукина и Е. А. Никулиной) или же в личной нумизматической коллекции П. П. Дубровского, секретаря-переводчика посольства (изложение С. Л. Макеева).
  8. ↑ Историческая Голконда — государство в Индии XVI—XVII веков, знаменитое своими богатствами. Известно, что в 1786 году в московском театре графа П. Б. Шереметева поставили оперу «Царица Голкондская», французский оригинал которой, вероятно, был знаком Тревогину.
  9. ↑ Всего в составленной во время ареста описи указано более 90 рукописей.
  10. ↑ Первое время узник пытался протестовать, но постепенно «пришёл в раскаяние и исправился» [17]. Н. Я. Эйдельман, называя Тревогина «может быть, единственным человеком, успевшим посидеть и в Бастилии, и в Петропавловке», замечает, что о его поведении Екатерине II докладывал столичный гражданский губернатор П. П. Коновницын, сын которого — будущий генерал, герой 1812 года; внуки же — среди героев 1825-го («Двоих разжалуют в солдаты, сошлют, одна же последует в Сибирь за мужем-декабристом Михаилом Нарышкиным») [20].
  11. ↑ Незадолго до этого в тобольские команды за вольнодумство был отправлен другой мыслитель — дворовый человек князей Голицыных Н. С. Смирнов.
  12. ↑ Наиболее заметно влияние произведений французских просветителей, прежде всего повести Вольтера «Кандид», описывающей изобильную страну Эльдорадо, где люди живут свободно. Тревогину, очевидно, были известны и «политические» романы современных ему писателей: «Похождения Телемаха» Ф. Фенелона, «Геройская добродетель, или Жизнь Сифа, царя египетского» Ж. Террасона, «Нума или Процветающий Рим» М. М. Хераскова, «Приключения Фемистокла» Ф. А. Эмина и др. Осуществлённое М. Д. Курмачёвой сопоставление проектов Тревогина с манифестами Пугачёва показало, что идеи мыслителя в целом созвучны народным утопиям, представленным в документах «пугачёвского бунта» [25].
  13. ↑ Это, а также соединение черт народной и «научной» утопий сближает их с работами философа-просветителя, скопца Йозефа (Алексея) Еленского, ставившего, впрочем, перед собой иные общественные цели [28].
  14. ↑ Показательно, что Тревогин не упоминает о крепостном сословии в своём государстве.
  15. ↑ Исследователями отмечено сходство взглядов Тревогина на просвещение в России с соображениями, высказанными М. В. Ломоносовым в письмах к И. И. Шувалову [33].
  16. ↑ А. Ф. Строев считает, что в «Области знаний» развиваются идеи, предложенные Ф. Бэконом в трактате «Новая Атлантида» (1624): демократическая олигархия и образовательный ценз для служащих всех рангов [36].
  17. ↑ На замыслы Тревогина могла повлиять вышедшая в 1699 году немецкая анонимная утопия «Королевство Офир» («Königreich Ophir»). Известная же работа князя М. М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую» была впервые издана лишь в 1896 году.
  18. ↑ В то же время советский философ Л. А. Коган писал, что антикрепостнические и рационалистически-просветительские замыслы Тревогина развивались под эгидой просвещённого абсолютизма Екатерины II (не принимавшей масонского «надгосударственного» идеала) [34].
  19. ↑ Филолог-семиотик Б. А. Успенский видит в авантюристе сознательное воплощение персонажа европейского плутовского романа[43].
  20. ↑ Тревогин-писатель интересен ещё и тем, что «являет собой образец среднего, наиболее типичного для широких слоёв русского общества уровня владения французским языком» [45].
  21. ↑ Помимо «Империи знаний» и повести «Злосчастный принц восточный, или Жизнь Хольсава, сына царя Голкондского, написанная им самим», в архив Тайной экспедиции в 1790 году попали трагедии «Ужасный бунт Голкондский» и «Вадым, бунтовщик Новгородский», отрывки эпической поэмы о Киевской Руси «Владимириада», ода Е. А. Щербинину и посвящённое ему рассуждение «Благодетельный меценат», записки о парижских достопримечательностях, набросок поэмы «Отступник от веры» и пасторальная пьеса «Пример любви».
  22. ↑ Сопоставляя «русскую» автобиографию Тревогина с романом Фёдора Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», А. Л. Топорков находит в тексте и библейские аллюзии: «Когда герой спит на земле, а постель его отдана собакам, он напоминает Лазаря; евангельские ассоциации вызывает и бегство от мучителя Колбека, пришедшееся на Рождество Христово» [49].

Примечания

  1. ↑ Топорков, 2010, с. 254.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Макеев, 2008.
  3. ↑ 1 2 Коган, 1991, с. 275.
  4. ↑ Курмачёва, 1983, с. 222.
  5. ↑ Курмачёва, 1983, с. 337.
  6. ↑ 1 2 Курмачёва, 1983, с. 338.
  7. ↑ Светлов, 1961, с. 326.
  8. ↑ Лисовский, 1885, с. 97.
  9. ↑ Эйдельман, 1989, с. 47.
  10. ↑ Светлов, 1961, с. 328.
  11. ↑ 1 2 Курмачёва, 1983, с. 223.
  12. ↑ Эйдельман, 1989, с. 48.
  13. ↑ 1 2 3 4 Эйдельман, 1989, с. 50.
  14. ↑ Курукин, 2008.
  15. ↑ 1 2 Курмачёва, 1983, с. 233.
  16. ↑ Алебастров, 1982, с. 75.
  17. ↑ 1 2 Курмачёва, 1983, с. 225.
  18. ↑ Курмачёва, 1983, с. 228.
  19. ↑ 1 2 3 Мосягин Игорь. [prm.ru/perm/2012-03-23/118215/ Место ли в Перми королю острова Борнео?]. RPM.RU (23 марта 2012). Проверено 26 мая 2012. [www.webcitation.org/68imsjgIZ Архивировано из первоисточника 27 июня 2012]. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «.D0.9C.D0.BE.D1.81.D1.8F.D0.B3.D0.B8.D0.BD.2C_2012» определено несколько раз для различного содержимого
  20. ↑ Эйдельман, 1989, с. 52.
  21. ↑ Старцев, 1958, с. 283.
  22. ↑ 1 2 3 Коган, 1991, с. 276.
  23. ↑ Курмачёва, 1983, с. 226.
  24. ↑ Алебастров, 1982, с. 76.
  25. ↑ 1 2 3 Курмачёва, 1983, с. 234.
  26. ↑ 1 2 Эйдельман, 1989, с. 51.
  27. ↑ Егоров, 2007, с. 84.
  28. ↑ 1 2 3 Геллер, 2003, с. 68.
  29. ↑ Клибанов, 1977, с. 245.
  30. ↑ Строев, 1998, с. 309.
  31. ↑ Артемьева, 2005, с. 200.
  32. ↑ 1 2 3 Светлов, 1961, с. 330.
  33. ↑ Курмачёва, 1983, с. 231.
  34. ↑ 1 2 3 Коган, 1991, с. 277.
  35. ↑ 1 2 Светлов, 1961, с. 329.
  36. ↑ Строев, 1998, с. 308.
  37. ↑ Артемьева, 2005, с. 201.
  38. ↑ Егоров, 2007, с. 86.
  39. ↑ Курмачёва, 1983, с. 230.
  40. ↑ Геллер, 2003, с. 85.
  41. ↑ Геллер, 2003, с. 69.
  42. ↑ 1 2 Топорков А. Л. [cmb.rsuh.ru/article.html?id=73092 Хроника Российско-французской летней школы «Автобиографические практики в культурном контексте»]. РГГУ (2008). Проверено 25 мая 2012. [www.webcitation.org/68imvMqwl Архивировано из первоисточника 27 июня 2012]. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «.D0.A2.D0.BE.D0.BF.D0.BE.D1.80.D0.BA.D0.BE.D0.B2.2C_2008» определено несколько раз для различного содержимого
  43. ↑ Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Письмо Ю. М. Лотману 15 августа 1981 года // Переписка (1964—1993). — М.: НЛО, 2008. — С. 399. — ISBN 978-5-86793-598-6
  44. ↑ Гончаров Глеб. [zn.by/poslednii-uznik-bastilii.html/ Последний узник Бастилии]. «Знамя юности» (28 октября 2010). Проверено 25 мая 2012. [www.webcitation.org/68imwIkbF Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
  45. ↑ Дмитриева, 1992, с. 62.
  46. ↑ Строев, 1998, с. 306.
  47. ↑ Светлов, 1961, с. 331.
  48. ↑ Краснопёров, 2010, с. 64.
  49. ↑ Топорков, 1989, с. 249.
  50. ↑ Дмитрий Демин, Евгения Кузнецова. [www.vokrugsveta.ru/vs/article/1000/ Подлинная история Ивана Тревогина, таинственного узника Бастилии. Часть I] // «Вокруг света». — 1997. — № 7. — С. 68—74.
  51. ↑ Дмитрий Демин, Евгения Кузнецова. [www.vokrugsveta.ru/vs/article/1047/ Подлинная история Ивана Тревогина, таинственного узника Бастилии. Часть II] // «Вокруг света». — 1997. — № 8. — С. 66—71.
  52. ↑ Дзуциева Н. В. [magazines.russ.ru/znamia/1998/12/nabl6.html Рецензия на книгу А. Ф. Строева «Авантюристы Просвещения»] // «Знамя». — 1998. — № 12.

Литература

  • Алебастров Игорь. Жан — принц Голкондский, король Борнео // Чудеса и приключения. — 2001. — № 8. — С. 46—48.
  • Алебастров Игорь. Узники Бастилии // Уральский следопыт. — 1982. — № 9. — С. 74—76.
  • Артемьева Т. В. От славного прошлого к светлому будущему: философия истории и утопия в России эпохи Просвещения. — СПб.: Алетейя, 2005. — 496 с. — ISBN 5-89329-725-3.
  • Геллер Леонид, Нике Мишель. Утопия в России / Пер. с фр. — СПб.: Гиперион, 2003. — 312 с. — ISBN 5-89332-086-7.
  • Дмитриева Е. Е., Топорков А. Л. Авантюрная автобиография И. И. Тревогина // Памятники культуры: новые открытия. Ежегодник. 1990 / гл. ред. Д. С. Лихачёв. — М.: Кругъ, 1992. — С. 49—75. — ISBN 5-7396-0007-3.
  • Егоров Б. Ф. Российские утопии: исторический путеводитель. — СПб.: Искусство-СПБ, 2007. — 415 с. — ISBN 5-210-01467-3.
  • Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России: период феодализма. — М.: Наука, 1977. — 334 с.
  • Коган Л. М. Идеи равенства и социальный утопизм в русском народном вольнодумстве второй половины XVIII в. // Русская мысль в век Просвещения / отв. ред. А. Д. Сухов, Н. Ф. Уткина. — М.: Наука, 1991. — С. 265—277. — ISBN 5-02-008074-8.
  • Краснопёров Д. А. Литературная память Перми: краеведческие заметки. — Пермь: МУК ОМБ Центр. гор. б-ка им. А.С.Пушкина (Дом Смышляева), 2010. — 195 с.
  • Курмачёва М. Д. Крепостная интеллигенция России (вторая половина XVIII — начало XIX вв.). — М.: Наука, 1983. — 352 с.
  • Курукин И. В., Никулина Е. А. Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII в.. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 672 с. — ISBN 978-5-235-03140-1.
  • Макеев Сергей. [www.sovsekretno.ru/magazines/article/2040 Королевич из Голконды: удивительная жизнь скромного российского обывателя Ивана Ивановича Тревогина] // Совершенно секретно. — 2008. — № 11 (234).
  • Н. Л. (Лисовский Н. М.) «Парнасские ведомости» (редкое периодическое издание прошлого столетия) // Библиограф. — 1885. — № 5.
  • Светлов Л. Б. [feb-web.ru/feb/izvest/1961/04/614-3262.htm Неизвестный литератор XVIII в. Иван Тревогин и его утопические проекты] // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. — 1961. — Т. XX, вып. 4. — С. 326—331.
  • Светлов Л. Б. Исчезнувший журнал // Литературная Россия. — 1966. — № 51.
  • Старцев А. И. Иван Тревогин — издатель «Парнасских ведомостей» // Новый мир. — 1958. — № 9. — С. 278—284.
  • Строев А. Ф. Те, кто поправляет Фортуну: авантюристы Просвещения. — М.: НЛО, 1998. — 400 с. — (Научное приложение. Вып. XIV). — ISBN 5-86793-036-X.
  • Топорков А. Л. История Ивана Тревоги // Археография и источниковедение Сибири. Т. 13. Публицистика и исторические сочинения периода феодализма / отв. ред. Е. К. Ромодановская. — Новосибирск: Наука, 1989. — С. 246—275. — ISBN 5-02-029008-4
  • Топорков А. Л. Тревогин // Словарь русских писателей XVIII в. Вып. 3 / отв. ред. А. М. Панченко. — СПб.: Наука, 2010. — С. 254—255. — ISBN 5-02-027971-4.
  • Эйдельман Н. Я. [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/NYE/1789/1789_0.HTM Мгновенье славы настаёт]. — Л.: Лениздат, 1989. — 304 с. — ISBN 5-289-00264-2.

Ссылки

  • [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVIII/1780-1800/Trevogin_I_I/avtobiogr.htm Автобиография Ивана Тревогина]. Проверено 29 мая 2012. [www.webcitation.org/68imyYL4m Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
  • [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVIII/1780-1800/Trevogin_I_I/proekt_prosv.htm Проект об устройстве просветительных и учебных заведений («Основание области знаний»)]. Проверено 29 мая 2012. [www.webcitation.org/68imz6LJm Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].


Отрывок, характеризующий Тревогин, Иван Иванович


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Тревогин,_Иван_Иванович&oldid=74840227»