Третьяков, Сергей Михайлович (меценат)

Не следует путать с Третьяков, Сергей Михайлович (поэт).

Сергей Михайлович Третьяков
Род деятельности:	предприниматель, меценат, коллекционер
Награды и премии:

Серге́й Миха́йлович Третьяко́в (19 [31] января 1834, Москва — 25 июля [6 августа] 1892, Петергоф) — российский предприниматель, меценат, коллекционер, действительный статский советник. Младший брат Павла Михайловича Третьякова. Один из основателей Третьяковской галереи.

Семья. Годы становления

Сергей Михайлович родился в семье Михаила Захаровича и Александры Даниловны Третьяковых. Михаил Захарович держал небольшие лавки в Гостином дворе, владел бумагокрасильной и отделочной фабриками. В 30-летнем возрасте купец Третьяков женился на дочери коммерсанта Данилы Ивановича Борисова — Александре Даниловне, которая за восемнадцать лет супружеской жизни родила двенадцать детей. Первенцем стал Павел, через год на свет появился Сергей.

Образование старшие сыновья получили с помощью домашних педагогов; их приглашал Михаил Захарович, который и сам старался присутствовать на занятиях. Когда мальчики подросли, отец начал привлекать их к работе в своих лавках: Павел и Сергей выполняли указания приказчика, зазывали покупателей, делали уборку. Братья-погодки были очень дружны, несмотря на разницу в характерах и темпераментах: немногословный, сосредоточенный Павел редко демонстрировал напоказ свои чувства, Сергей обычно выглядел «более легкомысленным», «любил пофорсить».

В 1848 году на семью Третьяковых обрушилась череда трагедий: из-за скарлатины один за другим ушли из жизни четверо детей, — что сказалось на здоровье самого Михаила Третьякова. Незадолго до смерти он составил завещание, согласно которому весь «благоприобретённый капитал» переходил к жене Александре Даниловне. Отдельным пунктом Михаил Захарович отметил сыновей:

Сыновей до совершений лет воспитывать и прилично образовывать. Ежели моей супругой будет замечено, что сыновья будут брать деньги не на доброе дело, а на какую-нибудь слабость или распутство, то даю полную волю запретить выдачу денег до формального раздела.

Основание фирмы. Женитьба

В 1851 году большая семья Третьяковых переехала в двухэтажный замоскворецкий дом с флигелем, кухней, прачечной, конюшней и каретным сараем. Первый этаж был отдан Павлу, Сергею и их сестре Елизавете, которая, выйдя замуж за приказчика Владимира Дмитриевича Коншина, сменила фамилию. На втором поселилась Александра Даниловна с младшими детьми.

Через несколько лет Павел и Сергей получили от матери все права на управление делами и, взяв в компаньоны шурина, основали фирму «Магазин полотняных, бумажных, шерстяных товаров, русских и заграничных Торгового дома П. и С. братьев Третьяковых и В. Коншина в Москве». В новой фирме каждый из владельцев отвечал за свой участок: Владимир Дмитриевич работал непосредственно в магазине, Сергей курировал зарубежные торговые операции, Павел вёл всю бухгалтерию. Дела шли успешно, и в 1866 году братья открыли в Костроме прядильную и ткацкую мануфактуру.

В 1856 году Сергей Михайлович женился на шестнадцатилетней Елизавете Сергеевне Мазуриной. Во время бала, который жених дал в преддверии свадьбы, будущие супруги, по словам исследователей, «были неотразимы»: «Сергей красив, строен, как всегда, необычайно элегантен. Невеста веселится, как дитя, переодевается по три раза вечер». Первый брак Сергея Михайловича длился недолго: его жена, успев подарить мужу наследника Николая, умерла в 1860 году во время вторых родов.

Общественная деятельность

Энергия, присущая Сергею Михайловичу, не давала ему возможности ограничивать себя рамками бизнеса. С начала 1860-х годов он активно включился в общественную жизнь Москвы, занимая последовательно должности гласного Московской городской думы (1863), старшины московского купечества (1864—1866), члена состава директоров Русского музыкального общества (1868), члена Славянского благотворительного комитета (1869—1870). Дважды — в 1877 и 1881 годах — Третьяков избирался городским головой. По утверждению исследователей, трудное время, совпавшее с периодом его управления, в полной мере высветило организаторские способности Сергея Михайлович. Так, он инициировал сбор пожертвований «на нужды воинов» в годы русско-турецкой войны; настоял на увеличении затрат на образование; добился включения в состав Москвы Сокольничьей рощи и Ширяева Поля. Во время торжества, связанного с открытием памятника Пушкину (1880), Третьяков сказал:

Москва будет хранить его как драгоценнейшее народное достояние, и да воодушевит изображение великого поэта нас и грядущие поколения на всё доброе, умное, честное, славное.

Коллекция

Не только произведения иностранных художников были собраны в особняке С. М. Третьякова. Здесь висело немало замечательных русских картин из числа тех, которые составляют украшение Третьяковской галереи. Здесь были два лучших пейзажа Александра Иванова — «В парке виллы Дориа» и «Вид из Помпеи на Кастелламаре», один из видов Сорренто Сильвестра Щедрина, «Птицелов» Перова, «Украинская ночь» Куинджи, «Лунная ночь» Крамского. — Игорь Грабарь

Коллекционные пристрастия Сергея Михайловича обозначились не сразу. По словам Павла Михайловича, в начале 1870-х годов его брат проявлял большое внимание к русской живописи. Однако в дальнейшем Сергей Третьяков ориентировался в основном на работы зарубежных художников — в частности, немецких и французских. Подобное «разделение сферы деятельности» было связано с нежеланием конкурировать со старшим братом. Коллекция Третьякова-младшего, по данным искусствоведов, отличалась исключительной тщательностью отбора; меценат интересовался прежде всего представителями «барбизонской школы» и академической живописи. В 1870-х годах, женившись второй раз, Сергей Михайлович переехал в усадьбу, расположенную на Пречистенском бульваре, 6. Картины, находившиеся в этом доме, были объединены общим романтическим настроением: их основу составляли «поэтические пейзажи», которые приобретались не ради демонстрации публике, а для собственного удовольствия. Не считая себя профессиональным коллекционером, Третьяков тем не менее помогал брату формировать его галерею. Так, бывая в столице или за границей, он информировал Павла Михайловича о новых работах, деятельности живописцев, общих художественных тенденциях. Именно Сергей настоял на том, чтобы композитор Антон Рубинштейн, которого Третьяковы знали с детских лет, согласился позировать Репину; он же рекомендовал брату не покупать полотно Андрея Матвеева «Куликовская битва»:

Матвеев, живя в Голландии, писал «Куликовскую битву», применяясь к изображениям битв германских. Я полагаю, что к твоей коллекции она совершенно не подходит, и если кому и следовало бы её приобрести, — то, конечно, Эрмитажу.

Свидетельством того, что для Сергея Михайловича собирание картин было сродни хобби, является его система купли, продажи и обмена приобретённых произведений. Он легко расставался с экспонатами, затем возвращал их обратно; по словам искусствоведа Ирины Ненарокомовой, «трудно представить, чтобы Павел Михайлович действовал подобным образом, непрестанно манипулируя приобретёнными картинами Перова или Репина». Тем не менее именно этот любительский метод вкупе с компетентными советами брата позволил Сергею Третьякову сформировать коллекцию, которая «среди русских собраний подобного типа стояла в своё время на первом месте». Искусствоведы отмечают, что приобретённые им работы Милле, Теодора Руссо, Коро, Добиньи входят в число «прекрасных страниц мировой живописи».

Смерть. Судьба коллекции

Сергей Михайлович скончался во время поездки в Петербург летом 1892 года. Его тело перевезли в Москву, совершив по пути литию, и похоронили 30 июля в некрополе Данилова монатыря. Для Павла Михайловича уход брата стал внезапным; через год он обратился к Репину с просьбой написать портрет Сергея по фотографии.

В то же время нужно было решать вопрос о дальнейшей судьбе коллекции Третьякова-младшего. В своём завещании тот указал, что готов оставить в дар городу картины, большой капитал и принадлежавшую ему часть дома в Лаврушинском переулке. Согласно описи, сделанной годом ранее, стоимость коллекции, в которую входило более ста произведений, превышала 500 000 рублей. Передавая своё собрание брату, Сергей Михайлович отметил:

Из художественных произведений, находящихся в моем доме на Пречистенском бульваре, прошу брата моего Павла Михайлович Третьякова взять для присоединения к своей коллекции... всё то, что он найдёт нужным, с тем, чтобы взятые им художественные произведения получили то же назначение, какое он даст своей коллекции.

Исполняя волю брата, Павел Михайлович решил к его коллекции присоединить и свой музей, передав общую галерею вместе с особняком в дар Москве. В конце августа 1892 года соответствующее заявление было направлено в городскую думу; в середине сентября дума постановила «принять дар братьев Третьяковых и благодарить Павла Михайловича». Как вспоминал старейший хранитель Третьяковской галереи Н. А. Мудрогель, через некоторое время экспонаты, находившиеся в пречистенском дома Сергея Михайловича, начали перемещаться в Лаврушинский переулок. В августе 1893 года состоялось открытие музея, именуемого «Московская городская галерея имени братьев Павла и Сергея Третьяковых».

Литература

• Е. Д. [vivaldi.nlr.ru/pm000020487/view#page=235 С. М. Третьяков, московский городской голова] // Всемирная иллюстрация : журнал. — 1877. — Т. 17, № 429. — С. 238.
• [vivaldi.nlr.ru/ab000000790/view#page=774 Третьяков Сергей Михайлович] // Список гражданским чинам четвертого класса. Исправлен по 1-е февраля 1890 года. — СПб.: Типография Правительствующего сената, 1890. — С. 714.
• Ненарокомова И. С. Почётный гражданин Москвы. — М.: Молодая гвардия, 1978. — 223 с.
• Чумаков В. [www.nnre.ru/istorija/russkii_kapital_ot_demidovyh_do_nobelei/p1.php#metkadoc12 Русский капитал. От Демидовых до Нобелей]. — М.: НЦ ЭНАС, 2008. — 336 с. — ISBN 978-5-93196-811-7.

Рекомендуемая литература

• Юденкова Т. В. Братья Павел Михайлович и Сергей Михайлович Третьяковы: мировоззренческие аспекты коллекционирования во второй половине XIX века. — М.: БуксМАрт, 2015. — 525 с. — ISBN 978-5-906190-38-3.
• Юденкова Т. В. Другой Третьяков: Судьба и коллекция одного из основателей Третьяковской галереи. — М.: Арт-Волхонка, 2012. — 392 с. — ISBN 978-5-904508-19-7.
• Милюгина Е. Г. Павел и Сергей Третьяковы. Собрание русской живописи. — М.: Белый город, 2012. — 240 с. — (Музеи мира). — ISBN 978-5-7793-4031-1.
• Татьяна Юденкова [www.tg-m.ru/articles/1-2010-26/neizvestnye-fakty-biografii-sm-tretyakova Неизвестные факты биографии С.М. Третьякова] // Третьяковская галерея. — 2010. — № 1. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1729-7621&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1729-7621].

Отрывок, характеризующий Третьяков, Сергей Михайлович (меценат)

Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.