Третьяков, Сергей Михайлович (поэт)

Сергей Третьяков
Имя при рождении:	Сергей Михайлович Третьяков
Дата рождения:	8 (20) июня 1892(1892-06-20)
Место рождения:	Гольдинген, Курляндская губерния
Дата смерти:	10 сентября 1937(1937-09-10) (45 лет)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Род деятельности:	публицист, драматург, поэт
Направление:	футуризм
Язык произведений:	русский

Серге́й Миха́йлович Третьяко́в (8 (20) июня 1892, Гольдинген, — 10 сентября 1937, Москва) — русский публицист, драматург, поэт-футурист.

Биография

Отец — Михаил Константинович Третьяков, преподаватель. Мать — Елизавета Эммануиловна. Сергей Третьяков в 1915 году окончил юридический фактультет Московского университета. В 1919—1922 годах жил и работал во Владивостоке, Пекине, Харбине, Чите. Участник Гражданской войны на Дальнем Востоке.

Печататься Третьяков начал в 1913 году; входил в московскую группу эгофутуристов «Мезонин поэзии». Во Владивостоке был членом группы футуристов «Творчество», сотрудничал в газетах «Красное знамя», «Дальневосточное обозрение», «Дальневосточная трибуна», журналах «Творчество», «Окно», «Неделя» и др. Первая книга стихов «Железная пауза» вышла в 1919 году во Владивостоке. В Харбине печатался в журнале «Окно». В 1922 в Чите вышли поэтические сборники «Ясныш»(1922) и «Путевка»(1921).

В 1922 году Третьяков приехал в Москву, работал в рабфаковских литобъединениях, в ГосТиМе, на сцене которого Всеволод Мейерхольд поставил его пьесу «Рычи, Китай!», и в Первом рабочем театре Пролеткульта, в котором его пьесы ставил С. М. Эйзенштейн. В 1924—1925 годах читал лекции по русской литературе в Пекинском университете. В 1925 году Третьяков был председателем художественного совета первой Госкинофабрики. Один из создателей и лидеров группы «ЛЕФ», он редактировал журнал «Новый Леф» после ухода Маяковского (пять последних номеров за 1928 год). В 1930—1931 годах Третьяков побывал в Германии, Дании и Австрии, завязал тесные контакты со многими деятелями культуры, в том числе с Э. Пискатором и Б. Брехтом, — Третьяков был одним из первых переводчиков Брехта на русский язык.

В 1937 году Сергей Третьяков был арестован и расстрелян в Москве. Реабилитирован 26 февраля 1956 г. ВКВС СССР.

«Слова народные»

Песни на стихи Третьякова исполнялись и печатались и после его гибели с примечанием «слова народные», например финальная песня из кинофильма «Песнь о героях» (режиссёр Йорис Ивенс, композитор Ганс Эйслер).

Урал, Урал - Магнитная гора,
Урал, Урал - пустынные ветра,
Но партия сказала: Здесь встать! Здесь встать!
И комсомол ответил: Все по местам!

Мы тронулись, мы двинулись
Кочевники, охотники,
Погонщики, колхозники,
Ударный строй...

Урал, Урал - бурливая река,
Урал, Урал - сильна и глубока,
Но партия сказала: Дать ток! Дать ток!
И комсомол ответил: В кратчайший срок!

Творчество

Автор агитационных стихотворений и пьес «Непорочное зачатие» (1923), «Слышишь, Москва?!» (1923), «Противогазы» (1924), «Хочу ребёнка» (1927). Широкую известность имела пьеса «Рычи, Китай!» (1926) о борьбе китайских портовых рабочих против американских колонизаторов. Роман на китайском материале «Дэн Ши-хуа» имеет подзаголовок «био-интервью». Выпустил книги о коллективизации — «Вызов» (1930) и «Тысяча и один трудодень» (1934).

В книге «Люди одного костра» (1936) рассказал о писателях, чьи произведения сжигались национал-социалистами: о Б. Брехте, Ф. Вольфе, Й. Р. Бехере, Т. Пливье, и о композиторе Г. Эйслере. В книге «Страна-перекресток» (1937) описал своё пребывание в Чехословакии в 1935.

В 1923 году написал свой первый сценарий на авиационную тему. Автор сценариев фильмов «Элисо» (1928; режиссёр Н. М. Шенгелая), «Соль Сванетии» (1930; режиссёр М. К. Калатозов), «Хабарда» (1931; режиссёр М. Э. Чиаурели).

Сочинения

• Железная пауза. Стихи, 1919
• Ясныш. Стихи, 1919
• Слышишь, Москва?!, 1924 (пьеса о Германии)
• Противогазы, 1924
• Итого. Стихи. Обл. А. Родченко. - М., 1924
• Чжунго, 1927 (публицистические очерки о Китае)
• Речевик. Стихи. Обл. А. Родченко. - М., 1929
• Рычи, Китай. 1930
• Вызов. М., "Федерация", 1930
• Дэн Ши-хуа. Био-интервью. Роман, 1930
• Месяц в деревне, 1931
• Тысяча и один трудодень, 1934
• Люди одного костра. Литературные портреты, 1936
• Страна-перекрёсток, 1937

Литература

• Краткая литературная энциклопедия. Т. 7: «Советская Украина» — Флиаки. М.: Советская энциклопедия, 1972. Стлб. 613—614.
• Гомолицкая-Третьякова Т. С. О моем отце // Третьяков С. Сторона-перекресток. — М., 1991. — С.554-563.
• [elib.clubdv.ru/index.php?option=com_sobi2&sobi2Task=sobi2Details&sobi2Id=1 Кузнецова Т. В. Деятели русского книжного дела в Китае в 1917—1949 гг.]: Биогр. словарь. — Хабаровск: Дальневост. гос. науч. б-ка, 1998. — 68с.
• Третьяков Сергей Михайлович: (Биогр. справка) // Антол. поэзии Дал. Востока. — Хабаровск, 1967. — С.464.
• Приморский край: Крат. энцикл. справ. — Владивосток: Изд-во Дальневост. гос. ун-та, 1997. — С.483.
• Сергей Третьяков : Факт [предисл. Д. Фора] // Формальный метод : Антология русского модернизма. Том 2: Материалы / сост. С. Ушакин. — Москва ; Екатеринбург : Кабинетный ученый, 2016. С. 183—446

Ссылки

• [www.vekperevoda.com/1887/stret.htm На сайте «Век перевода»]
• [edv.clubdv.ru/index.php/Третьяков,_Сергей_Михайлович Третьяков С. М.]// Энциклопедия Дальнего Востока

Отрывок, характеризующий Третьяков, Сергей Михайлович (поэт)

Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.