Вторая карлистская война
| Карлистские войны | |||
| Основной конфликт: Вторая карлистская война | |||
 Битва при Тревино, 7 июля 1875. | |||
| Дата |
1872–1876 | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Причина |
Стремлением сторонников дона Карлоса Младшего возвести его на трон. | ||
| Итог |
Победа Первой Испанской Республики | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Вторая карлистская война (исп. Tercera Guerra Carlista) — династическая война в Испании с 1872 по 1876 год, вызванная стремлением сторонников правнука Карла IV дона Карлоса Младшего возвести его на трон. В западной историографии часто называется Третья карлистская война.
История
Деспотическое правление Изабеллы II вызвало против неё восстание, и в 1868 году она была низложена. В 1871 году на испанский трон взошёл новый король — Амедей I, но под давлением оппозиции, не признававшей его прав на корону, он отрёкся от престола в 1873 году.
В 1872 году дон Карлос Младший начал вооружённую борьбу за трон. Дона Карлоса поддержала консервативная часть дворянства, провозгласившая его королём под именем Карла VII. Дона Карлоса также поддержали стремившиеся к автономии лидеры басков, каталонцев и валенсийцев.
15 июля 1873 года он появился в северных провинциях Испании и в короткое время организовал 12-тысячную армию из своих приверженцев в Наварре, Бискайе, Арагоне и Каталонии, поручив начальствование над ней генералам Антонио Доррегараю, Хоакину Элио, Франсиско Сабальсу, священнику Санта-Крусу и другим. От клерикалов и монархистов соседних стран, особенно Франции, он получал помощь в виде денег, оружия и боеприпасов. В борьбе с республиканской Испанией карлисты проявили жёсткость, разрушая железные дороги, совершая нападения на поезда, истребляя селения и их жителей огнём и мечом. Попытки генералов республиканской армии, например, Морионеса, остановить движение карлистов в целом были неудачны.
После неудачной осады Бильбао дон Карлос захватил Эстелью и объявив её своей столицей. В это время военная верхушка Первой Испанской Республики объявила испанским королём 17-летнего сына Изабеллы II Альфонса, прибывшего из Марселя в Мадрид в январе 1875 года.
Войска Альфонса усилили борьбу с карлистами. Кроме этого, Альфонс XII объявил в 1875 году амнистии офицерам и чиновникам-карлистам.
Дон Карлос начал терпеть неудачи. Летом 1875 года объединённые армии генералов Мартинеса Кампоса и Ховельяра нанесли ряд поражений карлистам, отняли у них крепость Кантавьеху, вынудили их очистить Каталонию и Валенсию; наконец, генералы Кесадо и Морионес взятием Витории (20 июля 1875), Сео-де-Урхеля (26 августа) и Эстельи (19 февраля 1876) окончили карлистскую войну. 28 февраля 1876 года дон Карлос вынужден был бежать во Францию.
Последствия
После окончании войны была принята новая испанская конституция. Король поделился своей властью с правительством, сенатом и конгрессом депутатов, выбираемых избирателями. Статья первая провозглашала католицизм господствующим вероисповеданием.
Баскские провинции и Наварра, служившие главным очагом карлистского восстания, были наказаны лишением своих исключительных прав и привилегий.
См. также
Напишите отзыв о статье "Вторая карлистская война"
Примечания
Литература
- Jeremy MacClancy The decline of Carlism University of Nevada Press, Reno (USA), 2000, 349 pages. (англ.)
- Wayne H. Bowen, José E. Alvarez A military history of modern Spain: from the Napoleonic era to the war on terror. Greenwood Publishing, 2007, 222 pages. (англ.)
- Elizabeth Wormeley Latimer. A. C. McClurg & Co Spain in the nineteenth century, 1907, 441 pages. (англ.)
- César Alcalá La Tercera Guerra Carlista 1872–1876 Grupo Medusa Ediciones. 33 pages. (исп.)
- Antonio M. Moral Roncal Las Guerras Carlistas, Silex, 389 pages. (исп.)
Ссылки
-
На Викискладе есть медиафайлы по теме Вторая карлистская война
Отрывок, характеризующий Вторая карлистская война
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
