Третья осада Месолонгиона
| Третья осада Мессолонги | |||
| Дата |
15 апреля 1825 — 10 апреля 1826 года | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа Османско-египетских войск | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Третья осада Мессолонги (греч. Τρίτη Πολιορκία του Μεσσολογίου) — одно из основных событий Освободительной войны Греции 1821—1829 годов и одновременно одна из самых героических её страниц, осада турецкими войсками греческого города Месолонгиона в период с 15 апреля 1825 года по 10 апреля 1826 года.
Содержание
Месолонгион
Мессолонги расположен на западе Средней Греции, в устье реки Ахелоос, которая в своём впадении в Ионическое море образует полупресную мелководную лагуну длиной в 27 км и шириной в 14 км. Греки именуют её лимно-таласса (озеро-море), сродни южно-русскому (греческого корня) лиман. В самой лагуне расположена дюжина островков и рыбацкий городок Этолико. В Греции десятки мощных крепостей, но этому городку с его низкой стенкой, которую сами защитники, шутя, называли «коровьим загоном», было суждено в годы Освободительной войны затмить славу всех остальных крепостей.
Предыстория
С началом Греческой революции в марте 1821 года Мессолонги стал её основным центром на западе Средней Греции. В декабре 1822 года османские силы не сумели взять город. Турки не смогли взять город и во время кратковременной осады в сентябре — октябре 1823 года.
Сразу после Второй осады в город прибыл лорд Байрон, который и умер в Месолонгионе в апреле 1824 года. Часто ошибочно пишется, что Байрон принимал участие в защите города от турок. В действительности, Байрон не мог принимать участие в обороне города ни при Второй, ни при Третьей осаде, но его вклад в дело Греческой революции и в укреплении порядка и обороны города огромен. Своей смертью Байрон приковал внимание к этому городу ещё до начала Третьей осады.
Кютахья Решид Мехмед-паша
Мехмет Решид паша происходил из христианской (его отец был священником) грузинской семьи. Обращённый в детстве турками в рабство, снискал признание султана и, сделав головокружительную карьеру, был назначен правителем малоазийского города Кютахья. Имя это города и закрепилось за ним[1].
19 января 1825 года 45-летний Кютахья отправился из города Лариса (Фессалия), где он был на тот момент правителем, в город Янина (Эпир) для организации экспедиции в западную часть Средней Греции. В конце марта Кютахья выступил из города Арта к Месолонгиону во главе армии из 35 тысяч турок и албанцев и 3 тысяч рабочих, согнанных со всех Балкан. 11 апреля авангард Кютахьи встал напротив Этолико, а затем 15 апреля разбил лагерь в оливковой роще Месолонгиона.
16 апреля состоялась первая стычка осажденных с турками. 20 апреля прибывают основные силы турок во главе с самим Кютахья. Турки, роя зигзагообразные траншеи, подошли на расстоянии 130 метров к бастиону, носившему имя Фереоса Ригаса. 12 мая турки строят бастион всего в 40 метрах от стен города.
Турки непрерывно ведут артиллерийский обстрел города. Жители, включая женщин и детей, восстанавливают разрушенные участки стены и строят ещё два бастиона, которым инженер Михаил Коккинис дал имя венгерского революционера генерала Имре Тёкёли и немецкого филэллина генерала Норман-Эренфельса.
Флот
13 мая из Константинополя вышел османский флот под командованием Хосрефа-паши с провиантом для армии Кютахьи и с задачей блокировать Мессолонгион с моря. Флот насчитывал 4 фрегата, 10 корветов, 38 бригов и 8 транспортов под австрийским и сардинским флагами. Хосреф помнил свои поражения в 1824 году (в битве при Самосе и сражении при Геронтасе) и пытался избежать встречи с греческим флотом, но 2-я эскадра греческого флота в составе 10 кораблей под командованием Георгиоса Сахтуриса, 10 судов под командованием Коландруцоса и 9 судов под командованием Николиса Апостолиса) встретили Хосрефа 20 мая в проливе Каво д’Оро между островами Андрос и Эвбея. Брандеры капитанов Матрозоса, Мусу и Бутиса сожгли 1 фрегат и 1 корвет. Турецкий флот разбежался. 5 транспортов под австрийским флагом с боеприпасами и сапёрным оборудованием были захвачены.
Но турецкий флот не был разгромлен, и корабли Хосрефа со временем собрались в заливе Суда на острове Крит.
Холм соединения
К концу мая часть бастиона, носившего имя Маркоса Боцариса, была разрушена артиллерийским огнём. 28 мая турки атакуют Месолонгион, но защитники выходят за стены и одерживают победу. 29 мая к Месолонгиону подошла маленькая эскадра греческого флота под командованием капитана Негаса и прорвала морскую блокаду, установленную турецкой флотилией, которая базировалась напротив, в городе Патры.
30 мая турки, согнав тысячи христиан-пленников, начали строить грунтовый холм, который инженер Коккинис назвал Высотой соединения. 6 июня турки находят источник, из которого осаждённые доставали воду, и перекрывают его. В ночь с 7 на 8 июня, турки пытаются неожиданной атакой взять островок Мармару в лагуне, но греки отбивают атаку. Холм соединения продвигается. 13 по 15 июня в город входят Рангос, Контояннис и Вейкос со своими отрядами и усиливают гарнизон. К середине июня траншеи турок подошли ко рву у стены города. Турки и осаждённые ведут разговоры и обмениваются «любезностями».
19 июня ядро попадает в здание типографии, где швейцарец Иоганн Якоб Мейер издавал газету «Эллиника Хроника» (Греческие хроники). 20 июня осаждённые совершают внезапную вылазку и наносят туркам большие потери. Захвачено 7 знамён, но в этой вылазке погиб молодой итальянский филэллин, инженер Раджьери. 22 июня в город входит со своим отрядом Георгакис Кицос и принимает один из самых опасных бастионов — Лунета.
23 июня осаждённые обнаружили новый источник воды.
28 июня флот Хосрефа встал за лагуной. Кютахья получил своё снабжение, а город оказался блокированным с суши и моря.
Война саперов и плоскодонок
2 июля турки взрывают свой первый подкоп под Большим бастионом, но отступают под градом камней. В этом камнеметании участвуют и дети. 3 июля турки начинают засыпать ров вокруг стенки.
8 июля Хосреф посылает шлюпки, вооруженные пушками, в лагуну и захватывает островок Прокопанисто. 9 июля осаждённые также вооружают пушками шлюпки, чтобы противостоять флотилии Хосрефа. Флотилии сошлись в бою на следующий день, но без победителей. У осаждённых всё меньше продовольствия, но они отклоняют предложение турок о сдаче. 12 июля турецкая флотилия шлюпок обстреливает Мессолонги из пушек, и в тот же день «Эллиника Хроника» временно прекращает издание.
К середине июля турки строят бастионы в нескольких метрах от греческих и готовятся к взятию города. Осаждённые круглосуточно роют траншеи и строят бастионы. Большинство пушек осаждённых замолкли из-за нехватки пороха.
16 июля турки взрывают подкоп под центральным бастионом и захватывают его, но осаждённые контратакой изгоняют их. Смертельно ранен военачальник Риниасас.
18 июля Кютахья посылает письмо осаждённым и предлагает сдачу на «благоприятных условиях», но осаждённые отвечают, что Мессолонги можно взять только оружием.
21 июля турки предпринимают генеральный штурм. Им удаётся взять несколько бастионов и зайти за стену, но осаждённые изгоняют их с большими потерями.
23 июля греческий флот под командованием Миаулиса Андреаса-Вокоса, Коландруцоса и Сахтуриса прорывает морскую блокаду, установленную Хосрефом, топит один и захватывает второй турецкий корабль и, главное, снабжает осаждённых продовольствием и боеприпасами. 25 июля вооружённые шлюпки греческого флота уничтожают шлюпки-канонерки Хосрефа в лагуне.
В ночь с 25 на 26 июля была совершена одновременная атака осаждённых и отрядов снаружи под командованием Караискакиса и Кицоса Тзавеласа на лагерь Кютахьи. Турки понесли большие потери. 28 июля Миаулис высаживается в городе и осматривает бастионы под артиллерийские салюты осаждённых в честь флота. На следующий день вновь выходит «Эллиника Хроника». 30 июля греческий флот уходит из Мессолонги.
4 августа во временной столице, городе Нафплион, празднуют победы на суше и на море в Мессолонги. Полизоидис в своей речи называет Мессолонгу «Священным городом». 7 августа по просьбе осажденных Караискакис отдаёт для усиления гарнизона 1450 бойцов под командованием Тзавеласа, Валтиноса и Фотомараса. Силы осаждённых достигают 3 тыс. человек.
В первой декаде августа Кютахья после неудачных попыток взять город штурмом концентрирует всё своё внимание на грунтовом Холме соединения. В середине августа осаждённые под руководством сапера П. Сотиропулоса умудряются подворовывать грунт с холма. 19 августа осаждённые взрывают подкоп под холмом, а затем совершают вылазку и разбрасывают грунт. 22 августа Сотиропулос взрывает подкоп под траншеями турок.
В конце августа в город прибывает известный сапёр Костас Хормовитис. 9 сентября Хормовитис взрывает подкоп под позицией турок, и осаждённые после контратаки снова разбрасывают холм. Многие албанские военачальники, потеряв всякую надежду на взятие города, забирают свои отряды и уходят.
13 сентября осаждённые снова просят у Караискакиса подкрепления, и тот посылает 300 бойцов под командованием Хадзипетроса, Ставроса, Сиалимаса и Пациса.
В середине сентября Караискакис уничтожает в Маниани обоз, направлявшийся к Кютахья. Бриг «Паламиди» капитана Лалехоса прорывается сквозь блокаду и снабжает осаждённых. Серьёзный удар Кютахьи наносит Караискакис, уничтожив его базу снабжения в городе Амфилохия.
1 октября осаждённые взрывают очередной подкоп под Холмом соединения и одновременно совершают вылазку и наносят урон, возвращаясь с трофеями. С 5 на 6 октября Кютахья оставляет позиции у стены, занимает более отдалённые позиции и переходит к пассивной осаде. К середине октября в лагере турок растёт число групповых дезертирств. Кютахья отдаёт приказ, чтобы построили его могилу, как знак того, что, чтобы ни случилось, он останется здесь умереть. Одновременно султан, видя что экспедиция Кютахьи после 6 месяцев осады зашла в тупик, был вынужден просить у правителя Египта, Мухаммеда Али, чтобы тот дал приказ своему (приёмному) сыну Ибрагиму идти к Мессолонги.
21 октября газета «Эллиника Хроника» печатает впервые Гимн Свободе поэта Дионисиоса Соломоса, первые четверостишия которого через несколько десятилетий станут Национальным Гимном Греции.
Ибрагим
24 октября в Наваринский залив прибывает мощный турецко-египетский флот из 135 кораблей, из которых 79 боевых, один из них паровой. Это был первый пароход, появившийся в греческих водах. На борту кораблей прибыли египетские подкрепления: 8 тысяч регулярных солдат, 800 иррегулярных и 1200 кавалеристов.
К концу октября жители Мессолонги, считая что опасность уже прошла, возвращают свои семьи с находящегося под британским контролем острова Каламос, чем усугубляют продовольственную ситуацию в городе. С другой стороны, греческие политики, погрязшие в междоусобице, не оказывают городу никакой помощи. Как писал француз Фабре в своей «Истории об осаде Мессолонги», изданной в Париже в 1827 году:
«если бы только 6 тысяч солдат оказали содействие защитникам города, то и осада была бы снята, и армия Ибрагима была бы разбита»[2].
1 ноября у местечка Ласпи, Караискакис уничтожил Делибаши (командира дикой кавалерии), правителя болгарской Софии, татар-агу (главного почтальона) и всё их сопровождение. И как награду за это, Маврокордато, всегда враждебно относившийся к Караискакису, отнимает у него командование силами Западной Греции и отдает командование военачальнику Костасу Боцарису.
Тем временем, 6 ноября, турецко-египетский флот (114 кораблей) подходит к Мессолонге. 8 ноября Ибрагим выступает из Триполи, по пути сжигает города Пиргос и Гастуни. 11 ноября входит в город Андравида и подходит к Патрам, крепость которых оставалась в руках турок. 13 ноября греческий флот подходит к Мессолонге. Происходят несколько морских сражений без победителей между островом Закинф и мысом Папа. 23 ноября греческий флот снабжает Мессолонги небольшим количеством продовольствия и 30 ноября уходит, а турецко-египетский флот остается, блокируя Мессолонгу с моря.
12 декабря египетские войска высаживаются в Крионери, к юго-востоку от Мессолонги. На следующий день египетский авангард во главе с французскими офицерами подошёл к Мессолонге. 26 декабря к Мессолонге подошёл сам Ибрагим и разбил палатку возле палатки Кютахьи. Новый 1826 год Мессолонга встречает тесно блокированной с суши и с моря объединёнными армиями и флотами Османской империи и вассального Египта.
Второй этап осады
В начале января в город сумели войти последние подкрепления — 600 бойцов под командованием Зерваса и Куцоникаса.
7 — 9 января греческой флотилии (19 кораблей и брандеров) удаётся прорвать морскую блокаду и снабдить город в последний раз. Миаулис предлагает забрать женщин и детей, чтобы облегчить продовольственную ситуацию, но гарнизон не хочет расставаться с семьями, тем более, что никто не берёт на себя заботу о семьях. 15 января брандер капитана Политиса сжигает на рейде Мессолонги турецкий корвет. В тот же день капитан английского корвета «Rose» передал осаждённым предложение Хосрефа о сдаче, но гарнизон отклонил предложение. 16 января греческий флот сразился с турецко-египетским в Коринфском заливе. Турки впервые использовали брандеры, но управляли ими с такой опаской и нерешительностью, что грекам удалось захватить один из брандеров.
Выгрузив все остатки и свои запасы продовольствия, 25 января греческий флот ушёл. 12 февраля 12 турецких кораблей входят в лагуну и становятся у островка Василади.
14 февраля 40 орудий Ибрагима, которыми командуют бывшие наполеоновские артиллеристы, обстреливают непрерывно город, и в тот же день ещё 20 турецких кораблей встали в лагуне. В течение трех дней, с 12 по 15 февраля, турки выпустили по городу 8570 ядер. 15 февраля турки находятся в 100 шагах от стенки города и в ночь с 15 на 16 февраля турки предпринимают внезапную атаку на Большой бастион, но созданный осаждёнными «Резерв» в 250 бойцов под командованием Кицоса Тзавеласа отбивает эту атаку. Более того, осаждённые предпринимают генеральную контратаку, и Ибрагиму пришлось мобилизовать всю свою армию, чтобы вернуть осаждённых за стены.
16 февраля 32 вооружённые шлюпки турок блокируют Мессолонги ещё более плотно. 20 февраля выходит последний выпуск «Эллиника Хроника». Было очевидно, что основной задачей турок было захватить островки в лагуне, прикрывающие Мессолонги. 25 февраля турки запускают в лагуну новую флотилию шлюпок и плоскодонок, вооружённых пушками. Пароход буксировал целый конвой плотов с пушками. В лагуне образовалась турецкая флотилия, насчитывающая 75 вооружённых плавсредств. 26 февраля турки трижды атакуют и наконец берут островок Василади — основной бастион, прикрывающий Мессолонги с моря.
28 февраля пришёл черёд островка Долмас, прикрывавшего рыбацкое село Этолико. Долмас находился всего в 20 м от берега, где турки установили 8 батарей и начали его обстрел. Одновременно турецкая флотилия окружила островок и также участвовала в обстреле. Повстанцы предприняли атаку с целью облегчить оборону островка с криками «лови офицеров-франков» (европейцев). Ибрагим и Кютахья были вынуждены мобилизовать все свои силы, чтобы осаждённые вернулись за стены. Турки потеряли в этой греческой контратаке 500 солдат[3]. Но немногочисленные защитники островка и их командир Лиакатас погибли, сражаясь до конца. После падения островка Долмас рыбаки Этолико заключили сепаратный мир и сдались 1 марта.
Согласно издателю «Эллиника Хроника», швейцарцу Майеру, с 12 февраля по 1 марта турки выпустили по городу 17 тысяч ядер.
8 марта Ибрагим предлагает осаждённым оставить город, сдав перед этим своё оружие, но осаждённые с негодованием отклонили условие сдачи оружия.
Голод
13 марта Ибрагим делает новые предложения осаждённым. В ответ повстанцы требуют свободного выхода при оружии, а жители со своими ценностями. Ибрагим не принимает эти условия.
К середине марта голод вынуждает осаждённых забить и съесть всех мулов и ослов, находившихся в городе, но их хватило только на 3 дня. С 20 марта в Мессолонге уже поедают сначала кошек, затем собак, потом мышей[4]. Когда заканчиваются и они, переходят на водоросли, которые приходится варить 5 раз, чтобы уменьшить горечь. 22 марта Ибрагим и Кютахья в своем письме требуют, чтобы жители оставались в городе, а защитники сдали оружие. Гарнизон отклоняет их требования. 23 марта уже были отмечены первые случаи каннибализма. Родственники поедали своих умерших[5].
Клисова
Клисова, находившийся юго-восточнее Мессолонги, был единственным островком, который ещё оставался в греческих руках. С него осаждённые, хоть и с трудом, поддерживали кое-какую связь с внешним миром через неизвестный туркам рукав. На островке располагались Хадзипетрос с 70 бойцами и сапёрами Панайотиса Сотиропулоса с 26 бойцами. Хадзипетрос был болен и отлёживался в Мессолонге, и командование осталось за Сотиропулосом. Вечером 24 марта здесь находились ещё 35 бойцов в надежде рыбалкой утолить голод. В общей сложности в Клисове располагался 131 боец. Всё укрепление островка состояло из церквушки и её ограды.
Утром сквозь туман из Мессолонги было видно, что турецкие флотилии окружают островок. Одновременно через мелководье турецкая кавалерия пытается достичь островка с берега. Кицос Тзавелас и ещё 8 бойцов успевают прибыть на островок на плоскодонках до прибытия турок. Прибытие военачальника вселило уверенность в защитников. Атакой с востока командовал сам Кютахья. Турки, передвигаясь по пояс в воде, в течение 2 часов дважды подходили к островку и дважды отступали. Лагуна покрылась плавающими трупами.
К 9 часам турки высадились на островке, но ранение Кютахьи внесло панику, и Кютахья, сопровождаемый 500 солдатами, выбрался на берег. Осаждённые воспользовались моментом и послали плоскодонку за боеприпасами. Плоскодонка прошла сквозь флотилию и вернулась с боеприпасами, потеряв троих из четверых своих гребцов (правильнее шестовиков). К этому времени турки и албанцы Кютахьи потеряли убитыми около 1 тысячи человек.
В полдень за Клисову взялся Ибрагим. 3 египетских полка, со знаменами и барабанами, выстроились на берегу. Египтяне полезли в шлюпки и в воду. Атаку возглавлял зять Ибрагима — Хусейн-бей. Атаки были непрерывными, и к 17:30 шлюпки и плавающие трупы образовали сплошную зону[6]. В 18:00 Хусейн-бей выбрался на шлюпке на островок, и подгонял своих солдат саблей, но был смертельно ранен бойцом по фамилии Сфикас, ещё почти ребёнком. Последовала паника среди египтян и немедленная контратака защитников островка. В дело подключился и Резерв. Все жители города, располагавшие плоскодонкоми, бросились к островку, и всю ночь добивали египтян в воде. Согласно историку и участнику обороны Мессолонги Николаосу Касомулису, турки потеряли в этом бою 2500 человек убитыми[7]. 2 тысячи ружей и другое оружие попали в руки осаждённых. Если бы в городе оставалось продовольствие, эта греческая победа могла бы стать решающей.
Последняя попытка флота
1 апреля у острова Кефалиния сошлись 22 греческих брига, 2 голета и 5 брандеров. С этими силами 2 апреля Миаулис дал непродолжительное сражение у мыса Папа с турецко-египетским флотом (48 линейных кораблей), пытаясь прорвать блокаду.
В ночь с 2 на 3 апреля Миаулис попытался доставить снабжение шлюпками через лагуну, но опять без успеха. 4 апреля Миаулис заявил комитету из гарнизона, что нет никакой возможности снабдить город продовольствием.
К прорыву
После неудачной попытки греческого флота прорвать блокаду, 4 апреля турки вновь обратились к осаждённым с предложением о сдаче. Осаждённые отклонили и это предложение. 9 апреля военачальники и епископ Иосиф (Рогон) собираются в доме Тзавеласа и согласовывают детали прорыва. Все военачальники придерживались мнения, что если бойцы смешаются с гражданским населением, никто из прорыва живым не выйдет. На отдельный прорыв семей не было никаких надежд. Зная, какая участь уготована турками для женщин и детей, военачальники, опустив головы, единогласно уже приняли решение перебить детей и женщин, когда поднялся епископ: «Во имя Святой Троицы… я вам оставляю проклятие Бога и Богородицы…» После чего епископ сел и заплакал. Тогда было принято решение, что гражданское население образует отдельную колонну, которую кроме вооружённых родственников будут сопровождать 200 бойцов. Матерям было дано указание дать младенцам наркотик (афьон), чтобы они не плакали. 300 больным и 300 раненным были предоставлена вода и боеприпасы для их последнего боя. Прорыв было запланировано произвести тремя колоннами и в 3-х местах: через бастионы Лунета и Ригас (колонны бойцов) и через бастион Монталамбер (колонна гражданских — поскольку сразу за этим бастионом начинались топи, где у населения были шансы скрыться).
Самый большой пороховой погреб в городе взял на себя старик Капсалис, который с вечера ходил по улочкам города, объявляя «если есть больные и старые, желающие для себя быстрой и достойной смерти, приходите ночью к пороховому складу».
Эксодос
Ёмкое греческое слово Эксодос (прорыв, исход) было использовано и в других языках применительно к другим историческим событиям, но для греков слова Эксодос и Мессолонги стоят рядом. Турки были оповещены сбежавшим к ним 15-летним Яннисом, который оказался обращенным в христианство в 1821 году (в 10-летнем возрасте) турчонком. Наступало Вербное Воскресение.
Осаждённые вышли в 02:15. Турки начали расстреливать осаждённых с подготовленных позиций, но первые две колонны бойцов пробились и прошли через рвы. Это не удалось колонне гражданских. Прорвавшиеся 2 колонны дали бой с турецкой кавалерией, египетской пехотой и иррегулярными албанцами в открытом поле, прежде чем добрались до гор. Из 3 тысяч живыми из прорыва вышли 1250 бойцов, 300 гражданских лиц и только 13 женщин. Среди погибших были военачальник месолонгиотов Разикоцикас, Падиамантопулос (дед будущего французского поэта Жана Мореаса), инженер Коккинис, издатель газеты швейцарец Майер со своей женой. Среди погибших филэллинов были немецкий полковник Делоней, польский полковник Джарджавский, барон Латербах и другие филэллины, имена которых в Греции помнят и чтят.
В городе
Колонна гражданского населения не сумела прорваться и повернула к городу, но резня и порабощения начались у городского рва. Те, кто сумел войти в город, пытались занять бастионы, оказывая отчаянное сопротивление, но турки уже перешли стену. Священник Диамантис Сулиотис взрывает подкоп под Большим бастионом, а вслед за ним взрывают ещё 6 подкопов, отправляя в иной мир оказавшихся там турок. По всему городу идут вперемежку рукопашные бои и резня. Многие из гражданского населения, вспомнив Капсалиса, побежали к пороховому складу. Когда на складе не осталось свободного места, Капсалис выставил у окон молодых женщин и запер двери. В спешке турки и египтяне полезли на окна и на крышу. Когда турки ворвались, Капсалис подняв глаза к небу, со словами «Господи помилуй», взорвал погреб. Взрыв был услышан на большом расстоянии. На склонах гор, выжившие из прорыва перекрестились со словами «Капсалис взорвался».
Вооружённые раненые и больные продолжали сражаться до конца. Из 600 никто не выжил.
На рассвете 12 апреля держалась только прибрежная ветряная мельница. Здесь оборону возглавил епископ Иосиф (Рогон), который вернулся в город после неудавшегося прорыва гражданской колонны. Турки и египтяне осаждали её с суши и шлюпками. Немногочисленные защитники мельницы держались 2 дня без воды. Наконец, собравшись вокруг последнего бочонка пороха, последние защитники города решили положить конец своей жизни и обороне Мессолонги. Епископ дал добро архимандриту Герасиму Залогитису и тот взорвал бочонок. Епископа турки нашли полуживым. По приказу Ибрагима, окровавленный и весь в ожогах, епископ был повешен и умер на следующий день.
Эпилог
В город срочно прибыли дипломаты из Патр. Британский консул Филипп Грин и австрийский аббат дон Микарели поздравили Ибрагима и Кютахью с триумфом «закона и порядка». Победители вскрыли и могилы. Грин взял «на память» два зуба от останков Маркоса Боцариса.
Отобрав предназначенных для рабства женщин и детей, 13 апреля турки отрезают у убитых уши, солят и отравляют в Константинополь как подтверждение своей победы. Дон Микарели пишет: «для точности, 3100 пар ушей»[8].
Но действительная победа осталась за осаждёнными. Героическая оборона и прорыв Месолонгиона всколыхнула либеральную и революционную Европу вопреки желаниям монархов Священного союза. Мессолонги стал темой произведений художников Делакруа и Ланглуа, поэтов Гёте и Миллера, и поднял волну филэллинизма среди интеллигенции и молодёжи. «Героическая оборона и эксодос Месолонгиона, продвинули Греческий вопрос как никакая греческая победа»[9]. Немецкий историк Мендельсон-Бартольди писал:
[10].«В полном славы разрушении Месолонгиона были написаны большими и кровавыми буквами неразрешимая разница между эллинами и турками. Стало очевидно и ленивой и без энтузиазма дипломатии, что следует что-то предпринимать на Востоке, и что Движение греков невозможно замять и похоронить без шума»
Напишите отзыв о статье "Третья осада Месолонгиона"
Ссылки
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τ.Γ,σ.152]
- ↑ [Fabre,Historie du Siege de Missolonghi, p.298]
- ↑ [Κασομούλης,ε.α.,τ.Β,σ.205]
- ↑ [Κασομούλης,ε.α.,τ.Β,σ.243]
- ↑ [Μίχος, ε.α.,σελ.48]
- ↑ [Κασομούλης,ε.α.,τ.Β,σ.235]
- ↑ [Κασομούλης,ε.α.,τ.Β,σ.237]
- ↑ [Архив «Ρώμας»,τ.Β,σ.167]
- ↑ [Απόστολος Α. Βακαλόπουλος , Νεα Ελληνίκη Ιστορία 1204—1985,Εκδόσεις Βάνιας,Θεσσαλονίκη 1979]
- ↑ [Mendelssohn-Bartholdy,K:Geschichte Griechenlands von der Eroberung Konstantinopels durch die Turken imJahre 1453 bis auf unsere Tage,Leipzig, 1874 ,I-545]
Источники
- Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τ.Γ,σ.146- 225.
- Paroulakis, Peter Harold. The Greeks: Their Struggle for Independence. Hellenic International Press, 1984. ISBN 0-9590894-0-3.
| ||||||
Отрывок, характеризующий Третья осада Месолонгиона
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!
В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.
Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.
В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
