Метрическое стихосложение

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Трибрахий»)
Перейти к: навигация, поиск

Метри́ческое стихосложе́ние, также квантитати́вное стихосложе́ние, сокращённо ме́трика (от др.-греч. μέτρον — длина, протяжение, размер, лат. quantitas — количество) — система стихосложения, при которой в стихе фиксируется только количество просодического времени.





Краткая характеристика

В силлабическом стихе фиксируется число слогов, в тоническом — число ударений, в силлабо-метрическом — число слогов и их позиции по долготе/краткости, в силлабо-тоническом — число слогов и количество ударных позиций. В метрическом стихосложении фиксируется только совокупная просодическая длина стиха, независимо от его слогового состава. Такая система может существовать только в языках, где присутствует оппозиция долгих и кратких слогов, а ударение является «мелодическим»[1] (то есть звуковысотным). Таким образом, в отличие от динамического (то есть силового, акцентного) ударения, в метрическом стихе (например, на древнегреческом, латинском, фарси) мелодическое ударение не является ритмообразующим фактором. Наибольшее развитие метрика получила в классическом (античном) и в арабском стихосложении.

Античная метрика

Метрический стих развился из архаичного силлабического, который имел квантитативное окончание; то есть последние позиции в этом стихе заполнялись упорядоченно. При женском окончании предпоследний слог был обязательно долгим, последний — произвольным; при этом обязательно долгому предпоследнему контрастно предшествовал краткий: U—X. При мужском окончании предпоследний слог был обязательно кратким, последний — произвольным, при этом обязательно краткому предпоследнему контрастно предшествовал долгий, которому, по возможности, контрастно предшествовал ещё краткий: (U)—UX. Таким образом последние три-четыре слога получали устойчивую квантитативную конфигурацию; такая квантитативная клаузула оказалась ядром, из которого метрический принцип организации стиха в итоге распространился на стих целиком.

Классическое квантитативное стихосложение оформилось в Ионии, на эгейском берегу Малой Азии, между 1000 и 750 годами до н. э. Здесь был введён принцип «долгий слог равняется двум кратким». Как считается, это произошло оттого, что в греческих диалектах этого времени происходило слияние двух смежных кратких гласных в один долгий. Новый принцип обогащал ритмические средства, добавляя два новых варианта заполнения метрических позиций стиха. В период силлабо-метрики, предшествовавший чистой метрике, существовало три варианта заполнения метрических позиций: одновариантный долгий (в схемах —), одновариантный краткий (U), двухвариантный долгий/краткий (X, так называемый анкепс). С оформлением нового принципа возникли следующие варианты: двухвариантный долгий/краткий + краткий (—/UU, так называемый бикепс), трёхвариантный долгий/краткий/краткий + краткий (—/U/UU).

Стопы

В предшествовавшем силлабо-метрическом стихе сильные (опорные для конструкции ритма) позиции с долгими слогами располагались через неравномерные промежутки, и единицей ритма в таком стихе выступало или полустишие, или собственно стих. В новом метрическом стихе, возникшем из коротких сегментов U—X и (U)—UX, появилась возможность размещения разносложных слов без нарушения ритмической регулярности. Здесь впервые появляется понятие стопы — сочетания сильной и слабой/слабых позиций (арсиса/тесиса), объединённого единым ритмическим ударением и регулярно повторяющимся через весь стих.

В качестве стоп были использованы почти все возможные сочетания долгих и кратких слогов. Объём стопы измерялся единицами длительности, так называемая мора (лат. mora) или хронос [протос] (др.-греч. χρόνος [πρῶτος]). Соответственно, стопы делились на трёхморные (например ямб U—, хорей —U, трибрахий UUU), четырёхморные (например дактиль —UU, анапест UU—, спондей — —, прокелевсматик UUUU и т. д.) пятиморные (например бакхий ——U) и т. д. Трёхморные стопы обычно отсчитывались по двустопным группам, объединённых иктом, ритмическим ударением в стихе — диподиям, или диметрам; четырёхморные — собственно по стопам, метрам. Поэтому напр. дактилический гекзаметр состоит из шести метров, шести иктов и фактически шести стоп, но трохеический тетраметр — из четырёх диметров, четырёх иктов и фактически восьми стоп.

Многие греческие теоретики считали, что стопа может заменяться любой другой, равной ей по числу мор, однако в некоторых случаях этот принцип оказывался неприменим. Например, в дактилическом гекзаметре каждая стопа могла быть или только дактилем (—UU) или только спондеем (— —), но никак не анапестом (UU—), так как по природе ударения краткий слог не может быть ударным, два первых слога из сильной позиции превращаются в слабую, и ритм стиха в таком случае нарушается.

При перемене темпа произнесения друг друга могут заменять даже неравнодольные стопы: так, в ямбическом триметре ямб (U—) может заменяться ускоренным спондеем (— —) и даже анапестом (UU—). Все это создает чрезвычайное богатство метрических вариаций в пределах постоянного «такта» — стопы. Метрическое разнообразие стиха усиливается использованием передвижной цезуры — словораздела, который рассекает одну из средних стоп и делит стих на два полустишия — как правило, одно с нисходящим ритмом (—UU…), другое с восходящим (UU—…).

Размеры

В классической квантитативной метрике существовало пять основных размеров, три главных и два второстепенных, употреблявшихся только в сопровождении главных. Главные размеры — дактилический гекзаметр (6-мерный), трохеический тетраметр (4-мерный), ямбический триметр (3-мерный). Второстепенные — дактилический пентаметр (5-мерный, или пентемимер, «состоящий из двух с половиной частей») при дактилическом гекзаметре, ямбический диметр (2-мерный) при ямбическом триметре.

Древнейшим из ионийских квантитативных размеров был, очевидно, дактилический гекзаметр, размер «Илиады» и «Одиссеи» (XI—VIII вв. до н. э.). В античной поэзии гекзаметр остается размером большого эпоса, из которого нисходит в «средние» жанры — буколику (Феокрит), сатиру и послания (Гораций). В латинскую поэзию гекзаметр перешёл в начале II века до н. э., у Энния, вытеснив из неё сатурнийский стих.

Второй важнейший размер ионийской квантитативной метрики — ямбический триметр. Его изобретателем (или первым классиком) считается Архилох; у него и его последователей ямбический триметр — размер речитативно-говорных лирических стихотворений, часто сатирических. Из лирики ямбической триметр перешёл в драму — трагедию и комедию, как размер диалогических частей. Из греческой поэзии в латинскую размер перешёл раньше гекзаметра, в конце III века до н. э., с первыми переводами греческих трагедий и комедий.

Третий важнейший размер ионийской квантитативной метрики — трохеический тетраметр. Он возник вместе с ямбическим триметром в лирике VII века до н. э., перешёл вместе с ним в трагедию и комедию, где употреблялся для выделения повышенно динамичных сцен на нейтральном фоне ямба (чаще в комедии). Из греческой поэзии в латинскую размер перешёл раньше и гекзаметра, и триметра — очевидно, ещё в период долитературных контактов греческой и италийской культур. Например у римлян наряду с сатурнийским стихом существовал размер насмешливых народных песен, так называемый «квадратный стих»:

Gāllos Cāesar īn triūmphum ¦¦ dūcit, īd[em] in cūriām:
Gālli brācas dēpos[u]ērunt, ¦¦ lātum clāvum sūmpserūnt.
Га́ллов Це́зарь ве́л в триу́мфе, ¦¦ га́ллов Це́зарь вве́л в сена́т:
Сня́в штаны́, они́ наде́ли ¦¦ то́гу с пу́рпурно́й каймо́й.

Второстепенные размеры — дактилический пентаметр и ямбический диметр. Эти размеры использовались только в чересстрочном сочетании; пентаметр с гекзаметром, диметр — с ямбическим триметром; таким образом, ионийская квантитативная строфика была только двустрочной. Такие двустрочные системы, длинный стих + короткий, назывались «эподы»; длинная строка воспринималась как запев, короткая — как припев-развязка. Наибольшее распространение получили элегический дистих (дактилический гекзаметр + дактилический пентаметр) и ямбический эпод (ямбический триметр + ямбический диметр).

Долготы, ударения и цезуры

По современным представлениям, ударения в словах ритмообразующей роли в метрике не играли. Так как ударные слоги могут быть только долгими, а неударные и краткими и долгими (что исходит из природы самого ударения), ритм метрического стиха (как и силлабо-метрического) определялся собственным шаблоном стиха (расположением иктов, ритмических ударений). При этом долгие ударные слоги слов часто могли располагаться в метрически-неударных позициях, сокращаться и таким образом игнорироваться; а краткие неударные слоги — в метрически-ударных, растягиваться.

На подобное произвольное отношение к расположению слогов в стихе морфонологическая структура например латинского языка налагает только один запрет — некоторые краткие слоги никогда не могут «растягиваться» и обязательно должны находиться в «своих» кратких позициях (явление, обратное обязательности соответствия ударного слога в слове ударной позиции в стихе в силлабо-тоническом стихосложении). Отсюда метрическая поэзия отличается свойствами, которые не носителю квантитативного языка понять сложно.

В отличие от эолийских силлабо-метрических размеров, использовавшихся в малых лирических формах, ионийские метрические — размеры для больших стихотворных форм; гекзаметр для эпических, трохеический тетраметр и ямбический триметр — драматических. Также, если эолийские размеры были песенными, ионийские — речитативные, в драме приближавшиеся к собственно разговору. Также, если эолийские стихи были короткие, ионийские — длинные, и соответственно нуждались в цезуре.

Так как ионийский стих слагался из единообразных стоп, при постановке цезуры в таком стихе возникала опасность разделения его на два тождественных полустишия; то есть, на слух одна строка стала бы восприниматься как две. Отсюда возникло два правила постановки цезуры в равностопном стихе: 1) цезура должна располагаться так, что если первое полустишие начинается с арсиса (сильного места), второе должно начинаться с тесиса (со слабого), и наоборот; 2) если словораздел на предцезурной позиции мог показаться окончанием стиха сам по себе, на цезуру налагался запрет. Для равностопного стиха это значит, что цезура должна рассекать собственно стопу.

В древнегреческом языке, если последний слог слова долгий, ударение может падать на последний или на предпоследний слог; если последний слог краткий — на последний, предпоследний или пред-предпоследний. В латинском, если предпоследний слог слова долгий, ударение падает на него, если краткий — на пред-предпоследний. Отсюда в стихе перед словоразделами на цезуре или в конце стиха положение динамических ударений было несвободным и зависело от конфигурации долгот и краткостей. Например, в латинском гекзаметре

—́UU | —́UU | —́ ¦¦ UU | —́UU | —́UU | —́X

в конце стиха сильное долгое место приходится на предпоследний слог и поэтому всегда совпадает с ударением слова; в конце первого полустишия — на последний, и поэтому никогда не может совпасть с ударением последнего предцезурного слова. Отсюда римские поэты выбирали для стиха такие расположения словоразделов, которые подчеркивали бы совпадения словных ударений с метрическими в конце стиха и несовпадения их в конце предцезурного полустишия, например Ovid. Metam. I, 89:

—́UU | —́UU | —́ ¦¦ — | —́— | —́UU | —́X
Áurea príma satá [e]st ¦¦ aetás quae víndice núllo

Где в словах sata и aetas собственное ударение падает на первый слог, в то время как икт в стихе падает на второй. В этом заключается принципиальное отличие цезуры в квантитативном стихосложении от цезур в прочих; например в русском или немецком силлабо-тоническом стихе цезура, как правило, проходит между стопами (например А. С. Пушкин, «Борис Годунов»: Ещё одно, ¦¦ последнее сказанье…). Согласно античному стиховедению, такой случай является не собственно цезурой, а диерезой.

Влияние античной метрики

С разрушением оппозиции кратких/долгих слогов в греческом и латинском языках античная метрика сменилась (в романском мире — латинская, в Византии — греческая) силлабической и тонической. В XVI—XVII веках на волне Возрождения некоторые европейские поэты пытались воскресить метрическую систему на материале новых языков (английского, французского, немецкого) учитывая фиктивные «долготы» и дифтонги. В церковнославянском языке известны эксперименты белорусского грамматиста Мелетия Смотрицкого; орфографические ять, и считались у него «долгими» гласными, а е, i — «краткими». Несмотря на весь авторитет античности, такие попытки последствий не имели. В XX веке известны попытки создания квантитативных стихов на так называемом заумном языке (А. Туфанов).

Терминология метрического стихосложения была перенесена на зародившееся в позднем Средневековье и раннем Новом времени силлабо-тоническое стихосложение. Так, были заимствованы названия стихотворных размеров: ямб в силлабо-тонике — безударный слог плюс ударный (точнее, сильное место с допустимым фонологическим ударением плюс слабое место с недопустимым), дактиль — ударный плюс два безударных и т. п.; сохранилось понятие логаэда.

До середины XX века заимствование терминологии было шире: так например говорили, что при пропуске схемных ударений «стопа ямба замещается стопой пиррихия», «стопа дактиля — стопой трибрахия»; сегодня такие формулировки в стиховедении устарели.

При переводе античных стихов «размером подлинника» и стилизации их метра в оригинальном творчестве на новых языках, стопы метрических размеров обычно моделируются таким образом, чтобы долгим слогам в метрике соответствовали ударные в силлабо-тонике. Так как в силлабо-тонике ударения на смежных слогах одного слова недопустимы, античные стопы с двумя (и более) долгими слогами подряд, но с единым ритмическим ударением на стопу (например спондей —́—, амфимакр —́U—, восходящий ионик UU—́—), как правило, не моделируются, а замещаются простыми системами. Например, спондей в дактилическом гекзаметре передается трохеем (например Vergil., Aen. I 1):

—́UU | —́UU | —́ ¦¦ — | —́— | —́UU | —́—
Ārma virūmque canō, ¦¦ Trōiāie quī prīmus ab ōrīs
ÚUU | ÚUU | Ú || U | ÚU | ÚUU | ÚU
Бра́нь и геро́я пою́, ¦¦ кто пе́рвый с бе́рега Тро́и

восходящий ионик UU—́— передается трохеическим диметром с иктом на втором трохее: ÚU ¦ Ú́U (например Horat., Carm. III XII, 10):

UU—́— | UU—́— | UU—́— | UU—́—
catus īdēm per apērtūm fugiēntīs agitātō
ÚU ¦ Ú́U | ÚU ¦ Ú́U | ÚU ¦ Ú́U | ÚU ¦ Ú́U
и в летя́щих на просто́ре стадом бе́шеным оле́ней

В то же время существуют попытки теоретической и практической разработки «спондеических» силлабо-тонических размеров с активным привлечением односложных слов (Д. А. Андреев).

Стопы античной метрики

Наиболее употребительные стопы (по количеству слогов):

Двусложные:

U U дибрахий (пиррихий)
— U трохей (хорей)
U — ямб
— — спондей

Трёхсложные:

U U U трибрахий
U — U амфибрахий
U U — анапест (палимбакхий)
— U U дактиль
— U — кретик (амфимакр)
— — U антанапест
U — — бакхий (антидактиль)
— — — молосс (тримакр, экстенсипес)

Четырёхсложные:

U U U U прокелевсматик (дипиррихий)
— U U U пеон первый
U — U U пеон второй
U U — U пеон третий
U U U — пеон четвёртый
— U U — хориямб
U U — — ионик восходящий
— — U U ионик нисходящий
U — — U антиспаст (ямбхорей)
U — — — эпитрит первый
— U — — эпитрит второй
— — U — эпитрит третий
— — — U эпитрит четвёртый
— — — — диспондей

Пятисложные:

— U U U U промакр
U — U U U парапик
U U — U U месомакр
U U U — U пиррихотрохей
U U U U — пиррихиямб
U U — — U антамебей
U U U — — дасий
U — U U — киприй
— — U U — амебей
U — — U — дохмий
— — — U U моллоссопиррихий
U — U — — париамбод
U — — — — пробрахий
— — U — — месобрахий
— — — U — моллоссиямб
— — — — — молоссоспондей

Арабская метрика

Аруз (или аруд), система стихосложения, возникшая в арабской поэзии и распространившаяся в ряде стран Ближнего и Среднего Востока. Теория аруза впервые была разработана в трудах арабского филолога Халиля ибн Ахмада аль-Фарахиди. По своему количеству слоги в арузе распределяются на две группы — краткие (открытый слог с кратким гласным, U) и долгие (открытый слог с долгим гласным или закрытый слог с кратким гласным, —). Комбинация долгих и кратких слогов образует стопу — ритмообразующий элемент стиха. Насчитывают до 8 основных стоп:

U — —      فعولن    [faʿūlun]
— U —      فاعلن    [fāʿilun]
U — — —    مفاعيلن  [mafāʿīlun]
— U — —    فاعلاتن   [fāʿilātun]
— — U —    مستفعلن  [mustafʿilun]
— — — U    مفعولات   [mafʿūlātu]
U — U U —  مفاعلتن  [mufāʿalatun]
U U — U —  متفاعلن  [mutafāʿilun]

Различные сочетания этих стоп создают 16 основных метров:

U — — | U — — — | U — — | U — — —        тавиль
— — U — | — U — | — — U — | — U —        басит
— U — — | — U — | — U — —                мадид
U — U U — | U — U U — | U — —            вафир
U U — U — | U U — U — | U U — U —        камиль
U — — — | U — — — | U — — — | U — — —    хазадж
— U — — | — U — — | — U — — | — U — —    рамаль 
— — U — | — — U — | — — U — | — — U —    раджаз
— — U — | — — U — | — — — U сари
— — U — | — — — U | — — U —              мунсарих
— U — — | — — U — | — U — —              хафиф
U — — — | — U — —                        мудари
— — — U | — — U —                        муктадаб
— — U — | — U — —                        муджтасс
U — — | U — — | U — — | U — —            мутакариб
— U — | — U — | — U — | — U —            мутадарик

Однако стопы могут подвергаться метрическим изменениям (так называемые зихафы), которые сводятся преимущественно к тому, что некоторые слоги могут иметь произвольную длину (X). С учётом данного обстоятельства общая схема, например, метра тавиль может быть приблизительно записана следующим образом:

U — X | U — X X | U — X | U — X X

В размерах вафир и камиль имеют место также зихафы другого рода, состоящие в замене двух последовательных кратких слогов одним долгим (U U):

U — U U — | U — U U — | U — —            вафир
U U — U — | U U — U — | U U — U —        камиль

Допускаются и некоторые другие метрические изменения, связанные с выпадением определенных слогов и др.

Данная система в основном соответствует классическому арабскому варианту аруза. Наряду с ним сложились также персидский, тюркский и др. варианты аруза (несмотря на то, что, например, в тюркских языках гласные не различаются по долготе). Эти варианты аруза существенно отличаются от арабского и требуют дополнительного рассмотрения.

Первым произведением в тюркоязычной поэзии, написанным арузом, считается поэма Юсуфа Хасс Хаджиба Баласагуни «Кутадгу билиг» («Знание, дарующее счастье», XI в.). Аруз оставался в арабской, персо-таджикской и в ряде тюркских литератур основной системой стихосложения вплоть до XX века, когда были сделаны попытки введения других типов стихосложения (вольный стих, силлабо-тонический и др.).

Напишите отзыв о статье "Метрическое стихосложение"

Примечания

  1. Мелодическое ударение — лингвистический термин, не имеющий отношения к (позднейшему) пониманию мелодии.

См. также

Литература

  • Westphal, R.. System der antiken Rhythmik. — Breslau, 1865.
  • Westphal, Rudolf. Griechische Rhythmik und Harmonik nebst der Geschichte der drei musischen Disciplinen. — 2. Aufl. — Leipzig, 1867.
  • Christ, W. v. Metrik der Griechen und Römer. — Leipzig: Teubner, 1879.
  • Корш Ф. Древнейший народный стих турецких племен. — СПб, 1909.
  • Крымский А. Арабская литература в очерках и образцах. — М., 1911.
  • Georgiades T. Der griechische Rhythmus: Musik, Reigen, Vers und Sprache. Hamburg, 1949.
  • Elwell-Sutton L. P. [books.google.ru/books?id=Smy5GE48bWsC The Persian Metres] Cambridge University Press, 1976.
  • West M. L. Greek metre. Oxford, 1982.
  • Фролов Д. В. Классический арабский стих. — М.: Наука, 1991.
  • Снелль, Б. Греческая метрика. — М.: Греко-латинский кабинет, 1999.
  • Гаспаров М. Л. Очерк истории европейского стиха. — М., 2003.
  • Цисык А. З., Шкурдюк И. А. Античная метрика. — Минск, 2004.
  • Кузнецов А. Е. Латинская метрика. — Тула: Гриф и К, 2006. ISBN 5-8125-0886-9 (ошибоч.).

Отрывок, характеризующий Метрическое стихосложение

Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.