Тритон (издательство)

«Трито́н» — кооперативное издательство в Ленинграде, выпускавшее ноты и книги по музыке и действовавшее в 1925—1936. Сыграло большую роль в публикации сочинений советских композиторов и музыковедов.

История

Идея создания издательства возникла у ленинградского музыкально-общественного деятеля В. И. Яшнева на фоне введения нэпа и бурного развития частной инициативы в области мелкой промышленности и торговли, а также всё возрастающей потребности в печатании нот и образовательных материалов по музыке. В 1925 утверждён устав кооператива, в разработке которого помимо Яшнева приняли участие его жена, М. А. Никитина, имевшая подобный опыт (в 1923 она открыла нотный магазин и при нём «Русское музыкальное издательство», просуществовавшее чуть больше года и выпустившее несколько незначительных изданий), Б. В. Асафьев и В. Г. Каратыгин.

Нотный магазин издательства находился сперва по адресу Литейный проспект (тогда — пр. Володарского), д. 43, а вскоре переехал на Невский проспект, д. 50. Помимо продажи собственных изданий «Тритона» магазин осуществлял комиссионную торговлю нотами.

Среди первых изданий «Тритона» — «Очерки по методике фортепиано» М. Н. Бариновой, детские фортепианные пьесы. По заказу издательства были написаны «Бирюльки» С. Майкапара, переиздававшиеся неоднократно. Выпускалась серия пьес под редакцией С. Гинзбурга «Старые мастера XVII—XVIII столетий в обработках для скрипки и виолончели с роялем В. Бурместера, Ф. Крейслера, А. Моффата и др.»

В издательстве вышли музыкально-теоретические пособия Ю. Тюлина, М. Г. Климова, С. Соловьёва, самоучители и сборники пьес для гармоники-баяна, гитары, мандолины, домры и духовых инструментов, составленные видными ленинградскими педагогами. Издавались песни и романсы классиков, арии из опер, фортепианные пьесы Альбениса, Регера, Шимановского.

Одним из главных направлений деятельности издательства была публикация сочинений ленинградских композиторов. Так, печатались произведения П. Рязанова, Ю. Тюлина, В. Дешевова, Г. Попова, В. Щербачёва, Ю. Шапорина, А. Пащенко, А. Гладковского, М. Юдина, Х. Кушнарёва, О. Чишко, Н. Стрельникова, В. Богданова-Березовского.

В «Тритоне» впервые получили возможность напечатать свои сочинения молодые авторы: В. Желобинский, И. Дзержинский, В. Пушков, А. Животов, И. Пустыльник, Е. Жарковский, Д. Прицкер.

В 1932 году в Ленинграде открылось отделение Центрального музыкального издательства (Музгиза), составившее серьёзную конкуренцию издательству «Тритон». Согласно очерку Б. Вольмана, работа двух издательств, преследующих одни и те же цели, была признана нецелесообразной, и в 1936 издательство «Тритон» самоликвидировалось. После закрытия издательства его «капитал» в виде награвированных досок был передан Музгизу. Это можно видеть по номерам досок нотных изданий, выпускавшихся Ленинградским отделением Музгиза в 1936 году: они всё ещё содержат аббревиатуру «Т.», указывающую на «Тритон». В 1937 году «Т.» сменилось на «Л. О.» («Ленинградское отделение»), однако сами цифры продолжали нумерацию изданий, начатую в «Тритоне». И лишь в 1939 году номера досок включились в единую серию с Московским отделением Музгиза.

Сотрудники

Председателем правления издательства много лет неизменно избирался Ю. А. Шапорин, секретарём — Ю. Я. Вайнкоп.

Ответственными редакторами издательства работали Б. Л. Вольман, Н. Н. Загорный, П. Б. Рязанов.

Техническими редакторами работали Б. Л. Вольман, С. А. Затеплинский, Д. П. Кононович.

Лучшим гравёром издательства был Чернов, впоследствии перешедший на работу в Монетный двор.

Эмблема

Эмблема издательства состоит из изображения тритона-земноводного и нотной записи тритона-интервала.

Литература

• Друскин М. Издательство «Тритон» // Советская музыка.— 1935, № 11.— С. 90-93.
• Вольман Б. Музыкальное издательство «Тритон» // Музыка и жизнь. Музыка и музыканты Ленинграда.— Л.: Советский композитор, 1972.

Отрывок, характеризующий Тритон (издательство)

Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.