Троицкое-Кайнарджи

«Троицкое-Кайнарджи» — утраченная усадьба графа П. А. Румянцева-Задунайского на возвышенном левом берегу Пехорки, в подмосковном селе Павлино (ныне один из районов города Балашиха). Основные сооружения спроектировал в 1770-е годы архитектор Карл Бланк.

Екатерининская эпоха

До 1751 года селом Павлино, или Троицкое владели князья Голицыны. В описи 1704 года показан вотчинный двор с обширным хозяйством. В 1760 году за обустройство Троицкого взялась новая владелица — графиня Марья Андреевна Румянцева.

В 1774 году война с турками впервые принесла России крупные территориальные приобретения. Подписанный в болгарском селе Кайнарджи мирный договор был составлен сыном хозяйки, П. А. Румянцевым. Победоносное окончание войны Екатерина II повелела отметить в «белокаменной» неслыханными гуляниями и увеселениями на Ходынском поле.

Во время кайнарджийских празднеств императрица со всем двором приехала в Троицкое. Весь пышный кортеж разместился в роскошных шатрах. На открытом воздухе были расставлены столы для всех присутствующих, и троицкие старожилы ещё долго указывали местность «Столы», где, по преданию, пировали гости Румянцева. По местному преданию, сама императрица переименовала «Троицкое» в «Кайнарджи». Несколько дней длились торжества и увеселения; музыка, цыганское пение и пляска, по вечерам иллюминация и фейерверки на пруду.

В память об этих празднованиях в соседней деревне Фенино по проекту В. И. Демут-Малиновского был поставлен в 1833 году бронзовый памятник Екатерине с надписью на пьедестале: «От Екатерины дана сему месту знаменитость, оглашающая навсегда заслуги графа Румянцева-Задунайского». Сохранилось старинное описание памятника:

Опираясь на мраморный постамент, стоит крылатая богиня Мира с оливковой ветвью в левой руке. У её ног, вползая на постамент, извивается змея мудрости. На постаменте — бюст Екатерины в классическом шлеме, бюст «Северной Минервы». Гармоничные линии классической скульптуры мало соответствуют окружающей обстановке — пустынной деревенской улице, угловатым контурам палисадников и домов.

Фельдмаршал Румянцев, управлявший Малороссией, почти постоянно жил в своих многочисленных южных поместьях, а в Подмосковье был редким гостем. Тем не менее он дал указание К. И. Бланку обновить в камне все сооружения усадьбы — Троицкую церковь, хозяйственные службы и оранжереи, сам господский дом.

Разобранный ещё в XIX веке дворец Румянцева — пример т. н. ложной готики, сочетающий общий классицистический подход с реминисценциями средневековья вроде угловых башенок. Вельможный заказчик любил вмешиваться в работу архитекторов и «выправлять» их замыслы. На Пехорке был устроен каскад из прудов (Золотого и Серебряного), а от дома к Кагуловой мызе (ферме) проложена аллея. Названия Кагул, Браилов, Бендеры и т. д. были призваны напоминать владельцу о громких победах над турками.

Извилистая главная аллея парка, по преданию, в точности повторяла изгибы течения Дуная, на берегах которого русские солдаты под водительством Румянцева громили турок. Деревья в парке подбирались с учётом рисунка кроны и контрастной сезонной окраски.

Последующая судьба

В 1812 году усадьба, называемая в просторечии Канаржи, была разорена французами; тогда же сгорела и шуточная крепость в турецком вкусе, где принимали в 1775 году императрицу. Сын полководца, Сергей Петрович (1755—1838), один из старожилов московского высшего общества, питал к этому имению особую привязанность. Уже распродав другие отцовские усадьбы, в Павлино он строил мавзолей-часовню, куда намеревался перенести из Киева прах отца.

После смерти в 1838 году Румянцева-младшего (последнего в роде) его наследницами были объявлены «воспитанницы» Кагульские: Варвара получила Фенино и Павлино, а Зинаида — деревню Корнеево (переименованную в Зенино). В ампирном мавзолее нашли своё пристанище останки графа Сергея Петровича, его дочери Варвары и её мужа, князя П. А. Голицына. Следующее поколение — князь Сергей Голицын с супругой — покоится у стен часовни.

Дочь четы Голицыных, в честь бабушки названная Варварой, в 1867 году возвела над могилой своего покойного мужа А. С. Муханова краснокирпичную Воскресенскую церковь, чей русский стиль плохо вяжется с палладианской усыпальницей старшего поколения. К тому времени в барском доме давно никто не жил, а окрестные угодья сдавались москвичам под дачи. Накануне событий 1917 года хиревшее с каждым годом имение принадлежало князю Н. С. Голицыну.

Кирпичные развалины последних светских построек на территории усадьбы были снесены в 2012 году. От ансамбля, составлявшего уникальный в своём роде памятник во славу побед русского оружия, уцелели только церковь и две часовни-усыпальницы. От Зенино сохранился в перестроенном виде дом Зинаиды Дивовой, урождённой Кагульской, изображённый на зарисовках в альбоме графа М. Д. Бутурлина. Памятник императрице Екатерине был вывезен Зинаидой Сергеевной в 1860 году на дачу Соколовку; далее следы его теряются.

Последний владелец усадьбы князь Николай Сергеевич Голицын умер в 1920-х гг. во Франции, скорее всего в городе По, куда выехал после 1917 года.

Примечания

Культурное наследие Российской Федерации, объект № 5010009003

Отрывок, характеризующий Троицкое-Кайнарджи

Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.