Трубецкой, Пётр Николаевич

Пётр Николаевич Трубецкой

Князь Пётр Николаевич Трубецко́й (1858—1911) — русский общественно-политический деятель из рода Трубецких, зачинатель классического виноделия в Поднепровье, владелец подмосковной усадьбы Узкое.

Происхождение

Родился 5 октября 1858 года в Москве. Крещён 21 октября того же года в церкви Николы в Гнездниках, восприемниками были его дед — генерал-лейтенант князь Пётр Иванович Трубецкой (1798—1871), владелец подмосковной усадьбы Ахтырка и тётка — графиня С. В. Толстая, воспитанником которой П. Н. Трубецкой был вместе со своими сёстрами Софьей и Марией после смерти матери.

Детство их прошло в имении Узкое. Их отец, один из директоров Московского отделения императорского Русского музыкального общества (РМО) князь Николай Петрович Трубецкой в 1861 году вновь женился — на Софье Алексеевне Лопухиной (1841—1901), от второго брака у Н. П. Трубецкого было девять детей — единокровных братьев и сестер П. Н. Трубецкого; наиболее выдающимися среди них были знаменитые университетские профессора и философы Сергей и Евгений Николаевичи Трубецкие, а также дипломат и член Белых правительств на юге России Григорий Николаевич Трубецкой.

Биография

Окончив юридический факультет Московского университета в 1881 году, П. Н. Трубецкой начал службу по выборам: кандидат на должность московского уездного предводителя дворянства (1884), почётный мировой судья Московского округа (1884), председатель съезда мировых судей (1884). В 1883 году он впервые «исполнял должность» Московского уездного предводителя дворянства, заменив графа А. В. Бобринского, тогда же к нему от С. В. Толстой перешла подмосковная усадьба Узкое (формально была продана за достаточно небольшую для такого владения сумму). Впоследствии пост уездного предводителя дворянства П. Н. Трубецкой получил путём выборов.

Московским уездным предводителем дворянства П. Н. Трубецкой являлся в 1887—1892 годах, а на 1894—1906 годы был избран уже губернским предводителем. Получил придворные звания камер-юнкера, камергера и «в должности егермейстера». В 1896 году был удостоен чина действительного статского советника, затем — придворного чина егермейстера. С 1896 по 1906 год являлся организатором и председателем совещаний губернских предводителей дворянства. Был почётным мировым судьей Московского округа.

П. Н. Трубецкому принадлежал ряд имений в южных регионах страны: в с. Козацком Херсонской губернии, Долматово Таврической губернии, Сочи (Ардуч) Черноморской губернии. Как крупный винодел он был одним из учредителей (в 1901 году) комитета виноградарства и виноделия Императорского Московского общества сельского хозяйства. В Козацком, кроме многочисленных виноградников заложенных в 1896 году, существовало тонкорунное овцеводство — одно из лучших в России и большой конный завод.

31 июля 1900 года в Узком, где тогда жил Сергей Николаевич Трубецкой, в кабинете П. Н. Трубецкого скончался известный философ Владимир Сергеевич Соловьев. П. Н. Трубецкой присутствовал на его похоронах, состоявшихся в Новодевичьем монастыре.

Во время нарастания революционных событий в конце 1904 года председательствовал на собрании во время сессии московского земства, на котором был принят 13 декабря оппозиционный адрес на имя Государя и подписал журнал этого заседания, участвовал в попытке подачи от московского губернского дворянского собрания адреса на имя царя с призывом «вступить на путь доверия сословным силам». В июне 1905 года представил Николаю II записку 26 губернских предводителей дворянства, солидаризировавшихся с обращением к нему от делегации земских и городских деятелей 6 июня, в котором они высказались за учреждение в стране народного представительства.

Председатель съезда губернских и уездных предводителей дворянства 7-11 января 1906 года, где выступил с программой умиротворения страны: сильная власть, последовательно проводящая демократические реформы. Председательствовал на первом подготовительном заседании организационной группы, проведшей 21-28 мая в Санкт-Петербурге Первый съезд уполномоченных дворянских обществ (Объединённого дворянства), участвовал только в самом первом съезде этой организации. К весне 1906 года П. Н. Трубецкой баллотировался от дворянства в Государственный совет.

<…> брат Петр (его сын от первого брака), унаследовал вместе с этой чертой и практический склад деятеля: он всегда был поглощен каким-нибудь одним делом, вокруг которого он развивал кипучую энергию, и для этого дела шагал не только через препятствия, но и через людей, когда они попадались по дороге и мешали. Помнится, мы встретились с ним однажды в Петрограде, не видавшись перед тем два года; я вскочил ему навстречу, а он пробежал мимо меня, кивая с любезной улыбкой, как доброму, но ненужному, а потому надоедливому знакомому, и устремился прямо, не останавливаясь, к общественному деятелю, который ему был нужен для дела, вокруг которого он хлопотал. Это было в 1906 году, и дело было общее, политическое. В эту минуту Петя был — вылитый Папа <…>

Писал его сводный брат, философ Евгений Николаевич Трубецкой (1863—1920)

П. Н. Трубецкому и петербургскому губернскому предводителю дворянства графу В. В. Гудовичу, поддержанным министром внутренних дел П. Н. Дурново, принадлежала идея отдельного представительства от дворянства в Государственном совете. Был избран в верхнюю палату 7 апреля 1906 года от дворянских обществ (должность московского предводителя оставалась за ним до 13 ноября 1906 года). С самого начала, с 18 мая 1906 года он был товарищем председателя бюро группы Центра, самой большой фракции Государственного совета. Там П. Н. Трубецкой впоследствии возглавил земельную комиссию. Председателем бюро этой группы стал 7 ноября 1909 года (в чём усматривался известный либерализм: председателями групп и партий становились, как правило, лишь лица, попавшие в верхнюю палату российского парламента не по выборам, а по назначению Николая II).

Погиб П. Н. Трубецкой 4 октября 1911 года будучи убитым в Новочеркасске одним из своих племянников Владимиром Григорьевичем Кристи. Туда приехали семьи Трубецких и Кристи на торжественную церемонию перенесения праха донских военных деятелей, среди которых был их предок граф В. В. Орлов-Денисов, в усыпальницу только что завершенного войскового собора. После церемонии П. Н. Трубецкой отправился кататься на автомобиле вместе с женой своего племянника Марией (Марицей) Александровной Кристи, урожденной Михалковой (1883—1966) и приехал в свой вагон на станции Новочеркасск. Туда пришел и В. Г. Кристи, который застрелил П. Н. Трубецкого. Тело его 7 октября было перевезено в Москву и погребено в Донском монастыре (могила не сохранилась и место её расположения в монастыре документально не зафиксировано). Следствие по этому делу по просьбе вдовы П. Н. Трубецкого Николай II прекратил, В. Г. Кристи был сослан в имение родителей Замчежье (Кишиневский уезд Бессарабской губернии).

Семья

Жена (с 01.10.1884) — княжна Александра Владимировна Оболенская (1861—1939), внучка князя А. П. Оболенского и генерала И. И. Миллера. По отзыву Осоргина, княгиня Трубецкая, хоть и страдала заиканием, умела быть верной помощницей мужа в его общественной деятельности, всегда любезно и с большим достоинством принимая всех его сослуживцев и гостей; и она и он были очень богаты, что дало ей возможность поставить свой дом на широкую ногу, но с большим вкусом и благородством; её светская жизнь не мешала ей заниматься воспитанием своих детей, на которых она положила много забот, глубоко продуманных, и для которых она, несмотря на то, что почти все они были уже замужем и женаты, была непреложным авторитетом. С 1921 года в эмиграции. В браке родились дети:

• Владимир (1885—1954), первый предводитель Русского дворянского собрания в Париже.
• Софья (1887—1971), фрейлина, с 1912 года жена дипломата Н. К. Ламздорф-Галагана.
• Любовь (1888—1980), по словам Осоргина, была самой красивой и талантливой из сестер, пианистка, училась музыке у профессора Ф. О. Лешитицкого. С 1909 года жена князя Алексея Александровича Оболенского (1883—1942). Во время первой мировой войны сестра милосердия в военном госпитале. В 1917 году переехала с семьей в Крым, откуда эмигрировала в Константинополь. С 1920 жила в Париже, где, закончив курсы кройки и шитья, основала Русский дом моды «ТАО». В 1928 году переехала в Нью-Йорк и открыла магазин белья, которым владела до конца 1960-х. Участвовала в благотворительных концертах и собраниях.
• Николай (1890—1961), участвовал в Первой мировой войне, а в годы Гражданской войны воевал на юге России. В 1918—1919 годах в Донской армии в лейб-гвардии Казачьем полку. С 1920 года жил в эмиграции в Греции и Югославии. К 1938 находился во Франции, в 1940 голу переехал в США. Профессионально занимался фотографией.
• Елизавета (р. и ум. в 1892 г.)
• Александра (1894—1953), по словам Осоргина, в 1917 году к огорчению своей семьи вышла замуж за капитана лейб-гвардии Сергея Александровича Тимашева (1887—1933; сын А. А. Тимашева), проведшего всю свою молодость бурно, женившегося до того на цыганке, с которой потом развелся, и мало подававшего надежды на прочное семейное счастье. В браке было 4 детей. В эмиграции жила во Франции. Овдовев, в 1948 году стала женой Б. М. Бушека.

Литература

• Коробко М. Ю. В именье бывшем Трубецких//Моя Москва. 1993. № 1-3.
• Коробко М. Ю. Подмосковная Узкое: Имение и его владельцы//Наше наследие. 1994. № 29-30.
• Коробко М. Ю. Трубецкие в шампанском: судьба сиятельного винодела// Покупатель. 1996. № 7.

Ссылки

• [www.vina-trubetskogo.com.ua/ Винодельческое хозяйство князя П. Н. Трубецкого]
• [www.mosjour.ru/index.php?id=822 Коробко М. Ю. Московский предводитель : Жизнь и судьба князя Петра Николаевича Трубецкого (1858—1911) / М. Ю. Коробко // Московский журнал. История государства российского . — 2011 . — № 9 . — С. 2-21 : ил., фото . — Примеч.: с. 16-21 .]

Отрывок, характеризующий Трубецкой, Пётр Николаевич

Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.