Трухин, Фёдор Иванович

Фёдор Иванович Трухин
Дата рождения	29 февраля 1896(1896-02-29)
Место рождения	Кострома
Дата смерти	1 августа 1946(1946-08-01) (50 лет)
Место смерти	Москва
Принадлежность	Российская империя Российская империя СССР Третий рейх КОНР
Род войск	пехота
Звание	генерал-майор РККА, генерал-майор КОНР
Командовал	заместитель начальника штаба Северо-Западного фронта начальник штаба вооружённых сил Комитета освобождения народов России (КОНР)
Награды и премии	лишен всех наград по приговору суда

Фёдор Ива́нович Трухи́н (29 февраля 1896, Кострома — 1 августа 1946, Москва) — генерал-майор Красной армии (1940). Русский коллаборационист. Начальник штаба вооружённых сил Комитета освобождения народов России. В 1945 году пленён чешскими партизанами, передан Красной армии, в 1946 году осуждён по обвинению в государственной измене, лишен воинских званий, государственных наград и казнён.

Семья

Родился в семье костромских дворян. Трухины с 1870-х гг. владели поместьем Паникарпово в Костромском уезде, примерно в 40 верстах от Костромы по пути к Галичу (ныне Судиславский район Костромской области).

Прадед Николай Иванович Трухин — полковник, участник Бородинского сражения, кавалер ордена Святого Георгия IV класса (1834), бывший в 1840-е годы пермским городничим.

Отец Иван Алексеевич Трухин — штабс-капитан в отставке, действительный статский советник, непременный член Костромского губернского присутствия. Сведения о том, что он был губернским предводителем дворянства, неверны. В семье отца было пятеро детей: Алексей, Сергей, Фёдор, Иван и Мария. Старший брат Алексей служил в кавалергардском полку; когда началась Первая мировая война, находился в армии генерала Самсонова и погиб в августе 1914 года в Восточной Пруссии. Иван вместе с отцом был расстрелян в 1919 году за организацию антисоветского крестьянского восстания в Костромском уезде. Сергей в 1920-е годы был членом Костромского научного общества по изучению местного края, репрессирован в 1938 году.

Образование

Окончил вторую Костромскую гимназию (1914), учился на юридическом факультете Московского университета (1914—1916). Окончил вторую Московскую школу прапорщиков (1916), Военную академию РККА (1925), Военную академию Генерального штаба.

Военная служба

• С 1916 служил в Русской императорской армии. Участник Первой мировой войны.
• В 1917 был избран командиром батальона 181-го Остроленского полка на Юго-Западном фронте.
• В ноябре 1918 вступил в Красную армию. Службу начал в конском запасе, затем был направлен на Южный фронт, против Деникина.
• С 1919 — командир роты в 41-й стрелковой дивизии Юго-Западного фронта.
• С 1920 — командир батальона, некоторое время командовал стрелковым полком. Участвовал в боевых действиях против войск Украинской народной республики, в Советско-польской войне, в боях против повстанческих формирований на Украине.
• В 1921—1922 командовал ротой на Костромских пехотных командирских курсах.
• В 1922—1925 учился в Военной академии РККА.
• В 1925—1926 — начальник штаба и и.д. командира 133-го стрелкового полка 45-й стрелковой дивизии Уральского военного округа.
• В 1926—1931 — начальник штаба 7-й стрелковой дивизии.
• В 1931—1932 — начальник штаба 12-го стрелкового корпуса Приволжского военного округа.
• В 1932—1934 — преподаватель Военной академии имени М. В. Фрунзе.
• В 1934—1936 — начальник кафедры методики боевой подготовки в этой же академии.
• С 1935 — полковник.
• В 1936—1937 учился в Военной академии Генерального штаба.
• В 1937—1939 — старший руководитель курса Военной академии Генерального штаба.
• В 1939—1940 — старший преподаватель кафедры оперативного искусства в этой же академии.
• С 17 мая 1939 — комбриг.
• С июня 1940 — генерал-майор.
• В августе 1940 — январе 1941 — заместитель начальника 2-го отдела Управления боевой подготовки РККА.
• В январе — июне 1941 — начальник оперативного отдела — заместитель начальника штаба Прибалтийского военного округа.
• В июне 1941 — заместитель начальника штаба Северо-Западного фронта.
• 27 июня 1941 добровольно сдался в плен со штабными документами в Литве.

Никогда не состоял в ВКП(б). Был награждён орденом Красного Знамени (1924) и медалью «ХХ лет РККА» (1938).

«Власовец»

С 30 июня 1941 находился в лагерях военнопленных — вначале в Шталупенене, а через несколько дней был переведён в Хаммельбург, Офлаг XIII. Выразил желание сотрудничать с немецкими властями, вступил в «Русскую трудовую народную партию», созданную антисоветски настроенными военнопленными. Предлагал немецким властям создавать части и соединения из военнопленных, а также группы для проведения «диверсионных актов на железной дороге, складах и т. п. с целью нарушения подвоза и управления» в тылу Красной армии. Выступал с ярко выраженных антисталинских и антикоммунистических позиций.

С марта 1942 находился в особом лагере Вустрау, предназначенном для подготовки пропагандистов и администраторов для оккупированных немцами территорий СССР. С мая 1942 — внутренний комендант аналогичного лагеря в Циттенхорсте. Одновременно работал преподавателем, а затем заместителем старшего преподавателя курсов в Циттенхорсте. В сентябре 1942 был официально освобождён из лагеря военнопленных (то есть утратил статус пленного), оставшись на работе в Циттенхорсте, с ноября 1942 — старший преподаватель. В октябре 1942 вступил в Национально-трудовой союз нового поколения (НТСНП; предшественник Народно-трудового союза — НТС). Входил в состав исполнительного бюро и совета НТСНП, один из авторов политической программы этой организации (1943).

В феврале 1943 познакомился с генералом А. А. Власовым. С весны 1943 — начальник школы Русской освободительной армии в Дабендорфе, с августа 1943 — начальник этой школы. С октября 1944 — начальник штаба вооружённых сил Комитета освобождения народов России (КОНР), главный организатор создания формирований КОНР — под его руководством были сформированы две дивизии и началось создание третьей. Член президиума КОНР. В апреле-мае 1945 командовал Южной группой вооружённых сил КОНР, находившейся на территории Австрии.

7 мая 1945 выехал на автомобиле в Чехословакию для встречи с генералом А. А. Власовым, находившимся в расположении 1-й дивизии РОА. Утром следующего дня в районе города Пршибрам был захвачен чешскими партизанами и 7 мая передан Красной армии.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Тюрьма, суд, казнь

В Викитеке есть полный текст Приговора по делу генерала А.А. Власова и его сообщников.

Внешние изображения
	[bezformata.ru/content/Images/000/003/655/image3655964.jpg Власов, Трухин и бывшие офицеры РОА на суде во время вынесения приговора.]
	[bezformata.ru/content/Images/000/003/655/image3655969.jpg Повешенные Власов, Трухин, Буняченко и Меандров во дворе Бутырской тюрьмы.]

В 1945—1946 находился в заключении в Москве. На следствии и суде признал себя виновным. Приговорён к смертной казни и конфискации имущества Военной коллегией Верховного суда СССР. 1 августа 1946 повешен во дворе Бутырской тюрьмы. Останки казнённых кремировали в крематории НКВД и прах развеяли в безымянном рву Донского монастыря (название в пост-советское время: «клумба невостребованных прахов»).

Литература

• Александров К. М. Офицерский корпус армии генерал-лейтенанта А. А. Власова. Биографический справочник. — СПб., 2001.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_t/truhin.html Биография]
• Григоренко П. Г. [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/auth_pages.xtmpl?Key=4805&page=203 В подполье можно встретить только крыс…]

Отрывок, характеризующий Трухин, Фёдор Иванович

Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.