Тупи (народ)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Тупинамба»)
Перейти к: навигация, поиск

Тупи́ (исторически также известны под названием тупинамба — фактически названием одного из племён, входивших в эту общность) — одна из крупнейших этнических групп в составе индейцев Бразилии. Современная группа народов гуарани, обитающая на юге Бразилии, в Уругвае, Парагвае и на севере Аргентины, говорит на языке гуарани, родственном языку тупи.





История

Ранняя история

Как предполагают исследователи, изначально тупи населяли дождевые леса Амазонки, однако около X—IX вв. до н. э. стали расселяться на юг и постепенно заняли побережье Атлантического океана.[1]

Народ тупи населял до прихода европейцев почти всё побережье Бразилии. В 1500 году их численность, по современным оценкам, составляла около 1 миллиона человек — почти столько же, сколько в Португалии того времени. Тупи были разделены на несколько десятков племён, каждое из которых составляло от 300 до 2 000 человек, среди них: тупиниким, тупинамба, потигуара, табахара, каэтес, темимино, тамойос.

Тупи занимались земледелием: они выращивали маниок, кукурузу, батат, бобы, арахис, табак, тыкву, хлопок и многие другие растения. Название овоща «топинамбур» в европейских языках происходит от названия племени (тупинамба), поскольку именно от индейцев позаимствовали эту культуру европейцы.

Нередко племена тупи конфликтовали с другими племенами региона или даже друг с другом. Представление о едином народе тупи у них отсутствовало, несмотря на общий язык. Во время войн тупи захватывали пленников с тем, чтобы позднее употребить их в пищу в ходе специальных ритуалов.[2]

Если верить воспоминаниям германского ландскнехта Ханса Штадена, участвовавшего в бразильских экспедициях конкистадоров, тупи (по крайней мере племя тупинамба, в плен к которому он попал), практиковали каннибализм, поскольку считали, что вместе с мясом противника усваивают его силу. Штаден не был съеден якобы потому, что всякий раз громко умолял о пощаде, а тупи не ели трусов, считая, что всякий, съевший труса, переймёт его трусость. Книга Штадена, опубликованная в 1557 году, получила широкую известность в Европе не в последнюю очередь из-за описания каннибальских ритуалов.[2]

Европейская колонизация

Начиная с XVI века тупи, как и другие индейские племена региона, подверглись культурной ассимиляции со стороны португальских колонизаторов, нередко обращались в рабство, что привело к почти полному их уничтожению, за исключением нескольких небольших общин, проживающих в индейских резервациях Бразилии.[2].

Смешение рас и «своячество» (Cunhadismo)

В формирование бразильского этноса внесли вклад различные народы, однако особенно весомым был вклад потомков тупи. Когда португальцы прибыли в Бразилию в XVI веке, первыми их встретили тупи. Вскоре распространились смешанные браки между португальскими поселенцами и местными женщинами, тем более, что португальцы редко привозили с собой женщин.[2]. Вместе с этим в колонии начал распространяться феномен «своячества», известный под названием «cunhadismo» (от португальского cunhado, «шурин»). «Своячество» по сути было старинной индейской традицией включения чужаков в свою общину. Индейцы предлагали европейцу девушку из своего племени в жёны, и если тот соглашался, он становился «свояком» для всех индейцев племени. Европейцы быстро усвоили многожёнство, распространённое среди индейцев, и один европеец мог иметь десятки индейских жён (temericós).[2].

«Своячество» также использовалось для вербовки рабочей силы. Пользуясь многочисленными родственными связями, приобретёных через своих аборигенных жён-temericós, португальцы использовали «свояков» для работы на себя, в первую очередь для рубки цезальпинии и погрузки древесины на корабли. В ходе этого процесса образовалась значительная популяция метисов, получивших в Бразилии название «мамелюко» и составившая подавляющее большинство населения этой страны. Без практики «своячества» португальцы едва ли закрепились бы в Бразилии, поскольку численность их была весьма мала, в особенности женщин.[2].

Наследие тупи в современной Бразилии

Образ жизни

Хотя чистокровные тупи в Бразилии исчезли — отчасти из-за тяжёлых условий рабства, отчасти из-за занесённых европейцами болезней — большую часть территории Бразилии заселили потомки тупи по материнской линии, которые в значительной мере унаследовали старинные традиции своего народа. Дарси Рибейру (Darcy Ribeiro) писал, что по своим характеристикам первые бразильцы были скорее тупи, чем португальцами, и даже креолизированный язык, на котором они говорили — «ньенгату» (Nheengatu), известный также под названием «лингва-жерал», служил в качестве лингва-франка в Бразилии вплоть до XVIII века[2]. Регион, где ныне находится штат Сан-Паулу, был центром культуры мамелюковК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4000 дней], которые под названием «бандейранты» постепенно распространились по всей территории Бразилии, включая регионы, где исторически тупи никогда не проживали. Именно эти метисы распространили иберийскую культуру по самым дальним уголкам страны. Они окультурили изолированные индейские племена и распространили креольский язык «лингва-жерал», который возник в XVII веке и в настоящее время почти вытеснен португальским, однако всё ещё существует в некоторых регионах Амазонии.

По образу жизни старые «паулиста» (жители Сан-Паулу) почти не отличались от индейцев. В семье языком общения был ньенгату (лингва-жерал). Земледелие, охота, рыболовство и сбор фруктов происходили так же, как и у индейцев. От тупи они отличались лишь использованием одежды, соли, металлических орудий, европейского оружия и ряда других европейских предметов.[2].

Когда области, где проживали метисы, стали подпадать под влияние капиталистической экономики, свойственные тупи характеристики стали постепенно утрачиваться. Португальский язык возобладал, а язык «лингва-жерал» практически исчез. Сельские традиции, происходившие от тупи, были вытеснены европейскими технологиями, поскольку сельское хозяйство в большей степени стало ориентироваться на экспорт[2].

Лексика

Португальский бразильский язык заимствовал немало слов из вымершего языка тупи, в частности, такие распространённые, как mingau, mirim, soco, cutucar, tiquinho, perereca, tatu. Из тупи происходят названия представителей местной фауны (например, arara — попугай «ара», jacaré — «аллигатор», tucano — «тукан») и флоры (mandioca — «маниок», abacaxi — «ананас»). Из него же происходят ряд топонимов современной Бразилии (Итакуакесетуба, Пиндамоньянгаба, Каруару, Ипанема и др).

Существуют и имена, происходящие из языка тупи — Ubirajara, Ubiratã, Moema, Jussara, Jurema, Janaína и др.[3], однако они не говорят о том, что их носители действительно являются потомками тупи, а скорее являются отголосками бразильского национализма[4].

Массовая культура

Племя тупинамба было изображено в сатирическом фильме 1971 года Нелсона Перейра душ Сантуша «Как вкусен был мой француз» (Como Era Gostoso o Meu Francês).

Напишите отзыв о статье "Тупи (народ)"

Ссылки

  • [www.fsmitha.com/h3/h17brz.html Portugal in America]

Примечания

  1. [www.portalsorocabano.com.br/index.php/s-soc/47-c-cor/1717-saida-dos-tupi-guaranis-da-amazonia-pode-ter-ocorrido-ha-2900-anos Saída dos tupi-guaranis da Amazônia pode ter ocorrido há 2.900 anos]
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Darcy Ribeiro — O Povo Brasileiro, Vol. 07, 1997 (1997), pp. 28 to 33; 72 to 75 and 95 to 101."
  3. [www.melhornome.com.br/nomes.htm Nomes]
  4. Cabral, Sérgio. Antonio Carlos Jobim: uma Biografia. Petrópolis, Lumiar, 1997. P. 39. books.google.com/books?ei=FNcvSteyGZiCyATy3rmzCA&client=firefox-a&id=PV9aAAAAMAAJ&dq=Ant%C3%B4nio+Carlos+Jobim%3A+uma+biografia&q=postura+nacionalista&pgis=1#search_anchor

Отрывок, характеризующий Тупи (народ)

– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.