Турвиль, Анн Илларион де

Анн Илларион де Турвиль
Anne Hilarion de Costentin de Tourville
Портрет адмирала де Турвиля
Дата рождения	24 ноября 1642(1642-11-24)
Место рождения	Манше
Дата смерти	28 мая 1701(1701-05-28) (58 лет)
Место смерти	Париж
Принадлежность	Франция
Род войск	Флот
Годы службы	1667 — 1701
Звание	адмирал
Командовал	корабли «Саж», «Сан-Парейл» и др.
Сражения/войны	Сражение при Барфлёр Сражение при Ла-Хог Сражение при бухте Бентри
Награды и премии

Анн Иларион граф де Турвиль (фр. Anne Hilarion de Costentin de Tourville; 24 ноября 1642— 28 мая 1701) — французский адмирал XVII века.

Ранняя карьера

Родился в имении своих родителей, графов де Турвилей, в Манше, Франция. Точная дата рождения Турвиля неизвестна, 24 ноября 1642 года — запись о его крещении в церковной книге (в Париже).

Морскому делу молодой де Турвиль учился в Средиземном море, на мальтийском фрегате. В 1659 году на Марсельском рейде семнадцатилетний юноша предложил свои услуги капитанам каперских судов и быстро доказал, что он смел и мужественен как на дуэлях, так и в боях с алжирскими пиратами. Вскоре он уже командовал судном, которое захватил в бою. На протяжении нескольких лет под мальтийским и венецианским флагами Анн Илларион де Турвиль воевал с пиратами. Весной 1667 года он возвратился во Францию, где был принят королём Людовиком XIV в Версале, который и назначил Турвиля командиром 44 пушечного фрегата «Круассан». За два года моряк привел корабль в блестящее состояние. В 1669 году, командуя этим кораблём, он находился в экспедиции герцога Франсуа де Бофора на Кандию (Крит), осажденную турками (Осада Кандии).

В 1671 году Турвиль в ходе экспедиции к Тунису командовал кораблем «Дюк». В период Голландской войны (1672—1678) он командовал кораблями «Саж» (1672) и «Сан Парейль» (1673), сражался в составе флота вице-адмирала Жана д’Эстре у берегов Голландии. При Саутвольде «Сан Парейль» получил пробоины и повреждения, однако продолжал вести бой в линии. При Вальхерне Турвиль сражался непосредственно с адмиралом де Рюйтером. Командуя кораблями «Экселент» (1675) и «Скептр» (1676), Турвиль участвовал в Стромболийском, Агостском и Палермском сражениях. При Стромболи и в сражении 22 апреля 1676 года он шёл за кораблем Дюкена.

После смерти Рюйтера испано-голландский флот укрылся в гавани Палермо. Вице-король Сицилии герцог де Вивонн решил сжечь их и поднял флаг на корабле Турвиля, ставшего уже тогда начальником эскадры. Французский флот из 28 кораблей, 45 галер и 9 брандеров появился 1 июня перед Палермо, где стояли 27 кораблей, 4 брандера и 19 галер, опиравшихся флангами на береговые укрепления. Турвиль, участвовавший в рекогносцировке гавани, на военном совете предложил атаковать правый фланг противника 9 кораблями и 5 брандерами де Прейля. Основные силы предназначены были сдерживать остальные корабли.

Французский флот вступил в бухту Палермо 2 июня. Де Прейль решительно напал на голландский авангард, встав на шпринг и открыв сокрушительный огонь по голландским кораблям и батареям. Одновременно Вивонн и Дюкен атаковали центр и левый фланг. Противник пришел в замешательство. Некоторые корабли авангарда обрубили канаты и дрейфовали к берегу, у которого их и атаковали брандерами. За несколько часов были сожжены 12 кораблей, 4 брандера и 5 галер, в волнах и пламени погибли 4000 человек. Пушки с горящих кораблей разряжались, их ядра несли смерть и панику на улицы Палермо. Однако герцог решил, что овладеть городом невозможно, и ушел в Мессину.

После эвакуации французских войск из Мессины Турвиля назначили в комиссию по реконструкции и укреплению судов. Он составил проект фрегата, который после постройки превосходил аналогичные английские суда. Получив звание генерал-лейтенанта в 1682 году, он наблюдал за судостроением и морскими училищами, затем участвовал в атаках на берберских пиратов в Алжире и Триполи.

Морская карьера в 1685—1692 гг

В 1685 году Турвиль участвовал в бомбардировке Генуи и Триполи. До 1688 года он крейсировал на Средиземном море и у берегов Марокко во главе небольших эскадр, борясь с пиратами. Перед началом новой войны между Англией и Францией Людовик XIV послал Жана д’Эстре с эскадрой для нападения на Алжир, откуда продолжали выходить на разбой пираты. Турвиль с небольшими силами должен был идти к нему на помощь, выйдя из Бреста, по пути он захватил два голландских судна. Встретив корабль испанского вице-короля, моряк артиллерийским огнём заставил его салютовать французскому флагу и, вежливо распрощавшись, продолжил путь.

В ходе войны Аугсбургской лиги Франция выступила против Англии и Голландии в поддержку изгнанного из Англии короля Джеймса II. В марте 1689 года войска Джеймса были высажены с французской эскадры в католической части Ирландии. В мае эскадра Шаторено вступила в сражение с английской эскадрой Герберта, не позволив ей помешать снабжению войск в Ирландии. Турвиль в это время в Тулоне выполнил приказ вооружить 20 линейных кораблей, 4 фрегата, 8 брандеров, 4 транспорта и провести эскадру в Брест, у которого крейсировала англо голландская эскадра. Он скрытно прошел Гибралтар, выждал у острова Уэссан сильный попутный ветер и прошел в Брест мимо блокирующего порт с моря неприятельского флота, не вступая при этом в бой. После соединения французских эскадр англо-голландский флот удалился.

Произведенный в вице-адмиралы, Турвиль был назначен главнокомандующим флотом, действовавшим против соединенных сил Англии, Испании и Голландии. В 1690 году флот вице-адмирала де Турвиля одержал победу у мыса Бичи Хэд, ставшую одной из наиболее крупных в морской истории Франции.

До конца 1690 года Турвиль беспокоил берега Англии набегами. Он прибыл в Торбей, овладел городом и уничтожил корабли в гавани. Море оставалось под контролем французов. В честь победы Турвиля при Бичи Хэд была выбита медаль с надписью по латыни «Владычество на море утверждено».

Несмотря на успех Турвиля, высаженная Вильгельмом III в Ирландии армия разбила войска Джеймса II. Тот бежал во Францию и просил у Людовика XIV армию для высадки в Англии, но безуспешно. Тем временем Турвиль провел несколько демонстраций у берегов Южной Англии, но не нашел поддержки делу Стюартов. Война в Ирландии продолжалась еще около года и кончилась поражением Джеймса и сочувствующих ему французов.

В 1691 году Турвиль выехал в Брест. К этому времени командование англо-голландским флотом из 70 кораблей принял сэр Эдуард Рассел. Французские морские силы из за отправки эскадры д’Эстена на Средиземное море против Испании были ослаблены. Турвиль располагал в Бресте 60 кораблями. Его эскадра успешно сдерживала неприятельский флот, охраняя перевозимые в Ирландию войска. За 40 дней крейсерства в Ламанше Турвиль провел более 100 судов в Ирландию, тогда как Рассел полагал, что французы еще стоят в Бресте.

Союзники под флагом адмирала Расселя вывели 100 кораблей. Турвиль смог собрать 72, с которыми вышел из Бреста 25 июня и крейсировал у входа в Ламанш. Зная, что неприятель стоит у островов Силли, Турвиль направился к английским берегам, куда шел конвой из Ямайки, напал на него, захватил несколько судов и рассеял остальные ранее, чем Рассель смог подойти. Удачным маневрированием французский адмирал увлек в океан и 50 дней удерживал там противника, который так и не смог атаковать французов. Пользуясь тем, что главные силы союзников были связаны, французские каперы нападали на их торговые суда и прикрывали переброску войск в Ирландию. В итоге Рассель удалился в Ирландию, а Турвиль, обеспечив возвращение французских конвоев, вернулся в Брест.

К кампании 1692 года во Франции успели подготовить только 68 кораблей. Союзники же на сей раз выставили флот из 96 кораблей и 23 фрегата и брандера. Турвиль вышел в море с 39 кораблями и 7 брандерами, имея приказ вступить в бой с неприятелем независимо от численности его флота. Он присоединил также 5 кораблей эскадры д’Эстре и, не дожидаясь остальных кораблей, пошел искать неприятельский флот, который и обнаружил 29 мая между мысами Барфлёр и Ла Хог, в 7 милях от берега. У противника имелось 88 кораблей, в том числе 19 трехдечных. Турвиль решил сражаться и доказать храбрость и умение. Он предъявил совету приказ короля «…атаковать неприятеля, в каких бы силах он ни был, и несмотря ни на какие последствия». Совет подчинился приказу. Французский флот по замыслу Турвиля спускался на неприятеля всей линией своих судов и атаковал противника, который ожидал, снявшись с якоря. Противники сошлись на близкое расстояние и только после этого открыли огонь, причем против каждого французского приходилось по три неприятельских корабля.

Несмотря на двойное превосходство противника в численности, в ожесточенном бою ни один французский корабль не был потерян, что позволяет высоко оценить действия эскадры Турвиля. На корабле Турвиля союзники сосредоточили особое внимание. Сначала его обстреливали постоянно менявшиеся корабли, затем пытались атаковать пятью брандерами. Часть союзного флота обошла неприятельский центр и вела по нему огонь с другого борта, а затем, опасаясь разгрома, корабли прошли через французскую линию на соединение с главными силами Расселя, пострадав от огня французской артиллерии.

Из за слабого ветра флоты лежали в дрейфе недалеко друг от друга. Когда в полночь ветер стал свежее, Турвиль воспользовался им, чтобы оторваться от неприятеля. Утром 30 мая французский флот был от неприятеля на расстоянии мили; движение сдерживала малая скорость сильно поврежденного флагманского корабля Турвиля, который флотоводец не хотел сжигать. Желая скорее уйти от противника, Турвиль в ночь на 31 мая повел корабли Бланшаренским проливом. К утру 22 корабля миновали проход и ушли в Сен-Мало, а 15 задержал отлив. Так как эти корабли не держались на якорях, Турвиль отправил три наиболее пострадавших корабля в Шербур, а сам с 12 укрылся в Ла Хог. Союзники продолжили преследование. Часть их судов сожгли корабли в Шербуре. Другая часть блокировала Турвиля, а к 3 июня здесь собрался весь флот. Турвиль хотел спасти корабли, поставив их на мель и окружив шлюпками. Однако набралось всего 12 шлюпок. 2 и 3 июня гребные суда союзников атаковали и сожгли все 12 кораблей. Эта неудача тяжело сказалась на боевом настроении французских моряков, но не умалила славы де Турвиля.

Отрывок, характеризующий Турвиль, Анн Илларион де

– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.