Тургейс

Тургейс лат. Turgesius, англ. Turgeis
Король Дублина
839 — 845
Предшественник:	новое образование
Преемник:	Олав Белый (с 853)
Смерть:	845(0845)
Супруга:	Ота

Турге́йс (лат. Turgesius, англ. Turgeis) (убит в 845) — один из наиболее известных предводителей викингов (хёвдингов), действовавших в Ирландии. Несмотря на то, что большинство сведений о Тургейсе носят легендарный характер, ряд историков считает его основателем современного Дублина и первым королём Дублинского королевства (839—845).

Биография

Наиболее достоверные сведения о Тургейсе содержатся в ирландских анналах («Анналах Ульстера», «Анналах четырёх мастеров», «Анналах Клонмакнойса», «Хронике скоттов» и других), однако эти сообщения очень кратки. Более обширные сведения находятся в трудах поздних авторов (например, в исторической хронике XII века «Война ирландцев с чужеземцами» и сочинении Гиральда Камбрийского «Топография Ирландии»), однако содержащиеся в них данные носят легендарный характер и отвергаются большинством современных историков как малодостоверные.

Происхождение Тургейса точно неизвестно. На основании совпадений в биографиях Тургейса и Рагнара Лодброка среди историков XIX — начала XX веков была популярна версия о тождественности этих персоналий, однако сейчас это предположение считается ошибочным. Из-за хронологических нестыковок отвергается также свидетельство историка Снорри Стурлусона, согласно которому Тургейс был сыном первого короля Норвегии Харальда I Прекрасноволосого. В настоящее время историки считают Тургейса членом одной из знатных норвежских семей, точное определение которой на основе имеющихся источников является невозможным.

Согласно ирландским преданиям, Тургейс прибыл в Ирландию из Норвегии в 837 году с большим флотом, состоявшим из 120 кораблей. Предположение некоторых историков, основанное на этих преданиях, о том, что свой первый набег на Ирландию Тургейс мог совершить ещё в 820 году, не подтверждается современными событиям источниками. Точно неизвестно, был ли Тургейс главой над норвежскими викингами-язычниками с самого начала похода, как об этом говорит «Война ирландцев с чужеземцами»: анналы не называют имён вождей викингов, кроме некоего Саксолба, погибшего в первый год вторжения в битве с ирландцами. По прибытии в Ирландию флот викингов разделился: 60 кораблей поднялись вверх по реке Бойн, 60 — по реке Лиффи. Нанеся в битве тяжёлое поражение королю Миде Маэл Руанайду мак Доннхаде, норвежцы подвергли разорению большинство поселений вдоль обеих рек и впервые за всё время нападений на Ирландию остались зимовать здесь, устроив лагерь на озере Лох-Ней. В последующие годы викинги ещё больше расширили территорию своих набегов. Используя многочисленные реки и озёра Ирландии, они из построенных ими укреплённых лагерей совершали походы в северные и центральные районы острова: в 838 году ими было разбито войско короля Коннахта, в 839 году они разорили север острова, в том числе центр христианской Ирландии, монастырь в Арме, а на юге сожгли город Корк. Вероятно, к этому времени относится упоминаемое в хронике принятие Тургейсом титула «король всех чужеземцев Ирландии». 839 год ряд историков считает годом основания королевства викингов на острове Ирландия, впоследствии получившего название Дублинское королевство, хотя первым правителем, носившим титул «король Дублина», был Олав Белый, повторно завоевавший город в 853 году. В 841 году анналы фиксируют основание викингами укреплённого форта в устье реки Лиффи. Историки приписывают это строительство Тургейсу, считая его фактическим основателем современного Дублина, так как до строительства крепости на этом месте было лишь небольшое сельское поселение. О правлении Тургейса в Дублине писал и Снорри Стурлусон. В 841 году подобные же укрепления были возведени в Уотерфорде и Аннагассане, а также была предпринята неудачная попытка строительства крепости в Лимерике. Позднее форты были возведены норвежцами и в других частях острова, что дало возможность викингам ежегодно совершать походы в отдалённые от побережья районы Ирландии. В ходе походов, совершённых норвежцами в 841—844 годах, под их властью оказалась бо́льшая часть острова, включавшая поселения Глендалох, Килдэр, Лисмор, Корк, Клонтарф, Дандолк, Бангор и Арма. Возможно, в их власти в это время оказался и второй по значимости религиозный центр острова — Клонмакнойс, о чём сообщает хроника «Война ирландцев с чужеземцами». Успехам викингов в значительной мере способствовали и междоусобицы, продолжавшиеся между ирландскими правителями даже несмотря на вторжение иноземцев, а под 842 годом анналы сообщают об участии норвежцев в этих междоусобных войнах.

Особенно от походов норвежцев пострадали христианские центры Ирландии. Богатые монастыри острова были одной из главных целей нападений викингов, сопровождавших свои набеги грабежом и частичным уничтожением захваченных христианских святынь. Анналы почти каждый год сообщают о захвате монастырей, убийствах или пленении церковных иерархов (в начале 845 года в руки норвежцев попал аббат-епископ Армы Фориндан, неофициальный глава христианской церкви Ирландии). Хроника «Война ирландцев с чужеземцами» сообщает сведения, на основе которых историки делают предположение о намерении Тургейса ввести скандинавское язычество в качестве религии для всех жителей подчинённых им земель. Согласно хронике, предводитель викингов объявил себя аббатом Армы. Его жена, Ота, была сделана жрицей бога Тора в переделанном под святилище кафедральном соборе Клонмакнойса. Здесь она пророчествовала, сидя на бывшем церковном престоле. Для всех не-норвежцев на землях, завоёванных викингами, был введён обязательный налог в пользу Одина.

К правлению Тургейса ряд историков относит свидетельство испано-мусульманских авторов о посольстве, отправленном в 844 году эмиром Кордовы Абд ар-Рахманом II к королю норманнов, которые недавно совершили нападение на Севилью. Посольство возглавил поэт и дипломат аль-Газаль. В своих стихах, описывавших посольство, он сообщал, что правитель, к которому он был направлен, живёт на большом острове, обладает могущественной властью над своими подданными и имеет сильное войско. Аль-Газаль также воспел красоту Тевды, супруги этого правителя. В начале 845 года викингам Тургейса, обосновавшимся на озере Лох-Лейн, удалось совершить несколько удачных нападений на северные и центральные районы Ирландии, во время которых они вновь разграбили владения королей Коннахта и Миде, Финснехты мак Томмалтайга и Фланна мак Маэл Руанайда. Также анналы сообщают о сожжении ими Клонмакнойса. Однако затем норвежцы потерпели в битве серьёзное поражение от верховного короля Ирландии Ниалла Калле. В это же время был отравлен Фроди, брат Тургейса.

Вскоре после этого и сам Тургейс был убит по приказу Маэлсехнайлла мак Маэл Руанайда, будущего верховного короля Ирландии. Анналы очень кратко описывают смерть Тургейса, говоря, что он был схвачен Маэлсехнайллом и утоплен в озере Лох-Оуэл. Современные историки отвергают как недостоверный передаваемый Гиральдом Камбрийским рассказ о гибели Тургейса. Согласно Гиральду, Тургейс полюбил дочь короля Маэлсехнайлла. Воспользовавшись этим, король ирландцев пообещал королю норманнов отдать дочь в жёны и назначил местом встречи жениха и невесты один из озёрных островков. Однако, когда Тургейс прибыл на остров с немногочисленной свитой, на него напали несколько молодых ирландских воинов, переодетых в женские платья. Тургейс был убит, его тело сброшено в озеро, а островок, на котором произошло убийство, с тех пор носит название «Остров Тургейса» (Inis Turesius).

После гибели Тургейса его королевство быстро пришло в упадок: уже в 846 году викинги потерпели четыре поражения подряд от различных ирландских правителей. Дальнейшие успехи ирландцев через несколько лет заставили почти всех норвежцев покинуть остров и возвратиться на родину. Только с прибытием в начале 850-х годов сначала датских викингов, а затем норвежцев во главе с Олавом Белым завоевание Ирландии викингами возобновилось с новой силой.

Отрывок, характеризующий Тургейс

– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…