Турецкая интервенция в Дагестане

Турецкая интервенция в Дагестане
Основной конфликт: Первая мировая война Гражданская война в Дагестане
Дата	май — ноябрь 1918 года
Место	Дагестанская область
Противники
15-я дивизия Горское правительство Азербайджан дагестанские, чеченские формирования Кавказско-Каспийское правительство
Командующие
Юсуф Иззет-паша Тапа Чермоев Али Митаев Л. Ф. Бичерахов Б. В. Никитин В. Г. Воскресенский
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Турецкая интервенция в Дагестане — попытка Османской империи закрепиться на Северо-Восточном Кавказе в последние месяцы Первой мировой войны.

Подготовка интервенции

Деятельность Горского правительства

В феврале 1918 из Владикавказа в Грузию бежали члены Горского правительства. Обосновавшись в тифлисском отеле «Ориент», они развернули активную дипломатическую деятельность. В Турцию просить помощи были направлены Гайдар Бамматов, Магомед-Кади Дибиров и Зубайр Темирханов. 1 апреля они прибыли в Трапезунд, где проходили переговоры между турками и Закавказским сеймом, и предложили османам заняться делами Северного Кавказа.

Турецкое наступление в Закавказье стремительно развивалось. 15 апреля 1918 турецкие войска без боя овладели Батумом, 25 апреля Карсом, оставленными русскими войсками.

В конце апреля 1918 члены Горского правительства опубликовали в Стамбуле манифест о создании независимой республики горцев Северного Кавказа. Узнавшие об этом большевики 24 апреля на экстренном заседании Терского народного совета приняли резолюцию протеста, в которой заявлялось, что народы Терского края не посылали своих представителей в Константинополь и не признают никакой горской республики.

27 апреля 1918 главнокомандующий турецкими войсками на Кавказе Мехмед-Вехиб-паша телеграфировал Закавказскому правительству: «Северный Кавказ объявил свою независимость… Делегаты Северного Кавказа, находящиеся в Константинополе, выедут в Батум вместе с оттоманской делегацией и примут шаги к объединению их страны с Закавказьем».

Провозглашение республики Северного Кавказа

Просьбы о признании нового правительства были направлены в Константинополь, Вену, Берлин и Софию. В мае 1918 делегация членов ЦК Союза горцев Северного Кавказа прибыла на Батумскую мирную конференцию, и после завершения переговоров с турками, 11 мая 1918 провозгласила независимость Республики Союза горцев Северного Кавказа и создала новое Горское правительство, обратившееся за поддержкой к Турции и Германии. В состав Горской республики были включены «области и провинции Дагестана, Терека, Ставрополя, Кубани и Чёрного моря в бывшей русской империи».

В состав правительства вошли бывшие члены правительства Горской республики и часть членов Терско-Дагестанского правительства, в том числе премьер-министр Тапа Чермоев и военный министр полковник князь Нух-Бек Тарковский. От Дагестана в его состав входили Г. Бамматов, З. Темирханов, Д. Апашев, М.-К. Дибиров, Мавраев, М. Мирзоев, Ю.-К. Гасанов, М. А.-К. Кварталов и др.

Турция незамедлительно признала вновь провозглашенное государство и заключила с ним 8 июня 1918 в Батуме договор о дружбе и взаимопомощи. Уже 12 мая 1918 Энвер-пашой было отдано распоряжение о начале подготовки османских военных подразделений к отбытию на Северный Кавказ.

Переговоры с Германией

Препятствием для получения помощи был германский контроль, установленный над военными перевозками в Грузии. Поэтому министр иностранных дел Горского правительства Баммат просил главу делегации Закавказского правительства на переговорах в Батуме А. И. Чхенкели независимо от хода общих переговоров добиваться решения восстановить движение по железнодорожной линии Батум — Тифлис и по шоссе Тифлис — Владикавказ, «чтобы эшелоны инструкторов и военные материалы могли проследовать на Северный Кавказ». Такая же просьба была направлена главе германской делегации на переговорах в Батуме генералу Отто фон Лоссову.

Немцев, однако, насторожили претензии Горского правительства на Кубань, так как у Германии были свои планы колонизации Кавказа, и она не собиралась жертвовать ими ради турецких интересов. На совещании представителей главного командования сухопутных войск, генштаба и имперского ведомства экономики в Берлине при обсуждении положения на Кавказе было высказано мнение, что было бы желательно, если бы нефтяные поля Майкопа также попали в руки немцев, поскольку добываемая там нефть, в отличие от бакинской, богата бензином.

20 мая фон Лоссов сообщил Бамматову и Чермоеву, что Берлин готов оказать поддержку Горскому правительству, но несколько поумерил их аппетиты, заявив, что Германия согласна отдать им Терскую область и Дагестан, но Кубань по этнографическому признаку принадлежит Украине, а тамошние казаки организованы и хорошо вооружены, поэтому аннексировать их территорию без войны не получится.

14 мая германский посол в Москве граф Вильгельм фон Мирбах передал наркому иностранных дел Чичерину радиограмму с текстом заявления Горского правительства о провозглашении независимости. В ответной ноте, переданной Мирбаху на следующий день, большевицкое правительство отказалось признавать претензии Горского правительства. Чичерин, мотивируя свой отказ, называл Горское правительство «небольшой кучкой авантюристов». 30 мая нота протеста была направлена и турецкому послу.

Миссия Исмаил Хакки Беркока

В конце мая 1918 года в Дагестан из состава 4-й пехотной дивизии был отправлен экспедиционный отряд во главе с полковником Исмаил Хакки Беркоком, который должен был взять на себя организацию Исламской армии Кавказа, для борьбы против Советской власти. Большинство военнослужащих происходило из потомков мухаджиров. Отряд был плохо экипирован и вооружен, пешком шёл из Батума и только от холода и болезней за 43 дня потерял в пути 130 человек при начальном составе в 652, из которых до 50 — офицеры. Турецкое командование, занятое на фронтах мировой войны и в Закавказье, в то время не могло отправить на Северный Кавказ крупные силы.

Обосновавшись в горах, турки приступили к объединению действий дагестанских отрядов. Исмаил Хакки Беркок стал главным военным советником Горского правительства. При участии турецких инструкторов было создано несколько фронтов, которые должны были начать координированное наступление отрядов Нажмудина Гоцинского и Узун-Хаджи на занятые большевиками Темир-Хан-Шуру и Петровск-Порт. Почти во всех крупных населённых пунктах Дагестана турецкие эмиссары развернули активную антибольшевицкую пропаганду.

Небольшая группа из нескольких десятков инструкторов во главе с Шукри-беем отправилась в Ведено помогать чеченцам и ингушам в войне с терскими казаками.

Турки в Дагестане

Шариатисты ждали турок как своих единоверных братьев, возлагая на них большие надежды в укреплении устоев ислама, в организации государственной власти; некоторые из них даже мечтали о присоединении Дагестана в качестве автономной провинции к Турции. Со своей стороны, турецкие агенты распустили слух, будто на мирных переговорах в Брест-Литовске советские делегаты по поручению Ленина заявили о выделении Дагестана из состава Советской России и включении его в состав Османской империи.

По словам полковника Магомеда Джафарова, жители Дагестана

привыкли думать, что турок — это образец мусульманина. В Дагестане все время говорили: «Вот придут турки и научат нас, как надо верить, как надо молиться, как надо исполнять закон».

— Цит. по: Безугольный А. Ю. Генерал Бичерахов и его Кавказская армия. 1917—1919, с. 211

Вскоре, однако,

даже фанатики религии… с ужасом отшатнулись от турок… Этим несчастным пришлось увидеть собственными глазами, что ни один из турок не молился Богу и не свершал намаза.

— Безугольный А. Ю. Генерал Бичерахов и его Кавказская армия. 1917—1919, с. 212

Тем не менее весной 1918 в Дагестане был создан филиал партии «Иттихад ве те-ракки» («Единение и прогресс»). Подполковник Шюкрю-бей завербовал в него значительное число членов, в основном дагестанских богачей, и собрал с них большую сумму денег, создав разветвленную партийную организацию, которая позднее, действуя в подполье, сыграла значительную роль в гражданской войне в Дагестане. Туркам удалось привлечь в партию лидеров мусульманского духовенства, в том числе Нажмудина Гоцинского, Узун-Хаджи, Али-Хаджи Акушинского.

В августе — сентябре 1918 Советская власть в Дагестане была ликвидирована войсками полковника Бичерахова, что несколько пошатнуло положение турок. Военный министр Горского правительства князь Тарковский 25 сентября заключил с Бичераховым соглашение и объявил себя диктатором Дагестана. Впоследствии он объяснял свои действия необходимостью, и утверждал, что получил на них согласие Исмаил Хакки Беркок бея.

Вскоре турки начали действовать как завоеватели. По настоянию Исмаил Хакки Беркок бея был проведен съезд представителей дагестанских обществ, на котором турки под угрозой расстрела запретили продавать хлеб казакам. В октябре в Казикумухском, Андийском, Аварском и Даргинском округах началась принудительная мобилизация молодых возрастов для комплектования 12-й турецкой пехотной дивизии, предназначенной для действий на Северном Кавказе. Был объявлен учёт и сдача оружия. За уклонение от мобилизации были введены строгие наказания, вплоть до смертной казни (по данным бичераховской агентуры, было повешено 9 человек). Обучение мобилизованных шло медленно, поскольку инструкторы местных языков не знали.

Подполковник Б. Н. Кузнецов, находившийся с бойцами аварского ополчения в крепости Гуниб, следующим образом описывает строевые занятия турок:

Тем временем турки по инструкции из Кази-Кумуха начали производить частичную мобилизацию горцев ближайших аулов и в самом Гунибе на площади начали производить занятия с ними. Мобилизованных было не больше 15—20 человек. Картина была довольно комическая: горцы, не знавшие никогда и никакого строя, в бешметах, а иногда и в шубах беспорядочно бегали, исполняя команду турецкого унтер-офицера (чаупа): «Икинджисы манга бурия марш-марш!» У Барятинских ворот, ниже нижнего Гуниба, был поставлен турецкий караул, чтобы задерживать дезертиров из мобилизованных горцев.

— Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане, с. 527

В таком состоянии турки не представляли для Бичерахова опасности. К началу октября им все же удалось увеличить свой отряд до 800 человек за счет бывших военнопленных. Турки не спускались в долину, лишь один раз предприняв неудачную демонстрацию против Темир-Хан-Шуры.

К местному же населению турки предъявляли все большие требования:

Турки вели себя в Дагестане как в завоеванной стране. Они попирали честь и достоинство горцев, при исполнении служебных обязанностей грубо ругались и даже били подчинённых. К вопросу о неприкосновенности имущества дагестанцев они подходили весьма своеобразно. Реквизиция часто превращалась в грабеж, лошадей кормили кукурузой, в то время как её не хватало людям, требовали масло обязательно из Гидатлинского ущелья, виноград — из Гимр, установили такие высокие нормы поставляемого продовольствия, которые были не под силу даже богатому горцу. Увод с пастбища понравившейся лошади, конфискация лошадей у горцев были обычным делом.

— Даниялов. Борьба против помещичье-клерикальной реакции, бичераховцев и турецких интервентов.

Начало военных действий

После взятия Баку турки смогли начать переброску в Дагестан более крупных сил. Турецкие части стали незаметно (в основном, по ночам) выводиться из Баку и по железной дороге направлялись к Дербенту. Поскольку большинство железнодорожных служащих в Азербайджане были русскими, сведения о передвижении эшелонов поступали в Русский национальный комитет, откуда их передавали представителю Бичерахова ротмистру В. Г. Воскресенскому.

Бичерахов в это время был занят борьбой с красными на Кизлярском фронте, и не мог направить против турок достаточных сил. К концу октября в Дагестан была переброшена 15-я турецкая пехотная дивизия под командованием Юсуфа Иззет-паши. 6 октября 4 тыс. турок, усиленных отрядами даргинцев, сформированными Али Акушинским, заняли Дербент.

12 октября в Дербент прибыл глава Горского правительства Чермоев, провозгласивший создание в Дагестане Горской республики. В октябре 1918 Нури-паша и Юсуф Иззет-паша формально уволились из османской армии, заняв должности главнокомандующих вооружёнными силами Азербайджана и Северного Кавказа. Многие из находившихся в их подчинении офицеров и солдат также изъявили готовность остаться на Кавказе, заключив с указанными республиками военные контракты.

К началу боевых действий турки сформировали в Дагестане дивизию из горцев, а из Чечни к ним на помощь подошёл шейх Али Митаев с 2-тыс. отрядом мюридов. Кроме этого в походе участвовали азербайджанские войска.

Кавказская армия Бичерахова к октябрю достигла списочного состава почти в 30 тыс. чел., но большая часть пополнений состояла из петровских армян, привлеченных высоким жалованием, и не имевших военного опыта. Кроме того, войскам пришлось воевать на два фронта. Ядром армии был 3-тыс. партизанский отряд терских и кубанских казаков с Персидского фронта. В Петровске он был развернут до 9 батальонов, 8 батарей и 6 сотен казаков с техническими командами.

В первой половине октября части Бичерахова под началом командующего полевыми войсками полковника Б. В. Никитина начали тяжёлые оборонительные бои при поддержке кораблей Каспийской эскадры ротмистра Воскресенского.

Мы вели маневренную войну, иногда без проволоки, на больших пространствах, в лесистых горах, среди враждебно настроенного населения. Одновременно турецкие эмиссары спокойно продолжали свою работу кругом военной зоны, вер­бовали Иззету отряды из мусульман-горцев, преданных Турции. (…) Наша тактика — при большом превосходстве сил турок: непрестанное движение; короткие удары; сильный артилле­рийский огонь; пехота, энергично поддерживаемая казаками. (…) В первый период, если Иззет-паша наступал, то мы ему подставляли только арьергард из 2—3 рот, одной-двух сотен казаков, — всего 250—400 штыков, 90—180 сабель и 2—4 орудия. Этот маленький отряд, растянутый в предгорьях, блинди­рованные поезда в приморской долине, баркасы с пулеметами вдоль берега моря, — все вместе стреляли на широком фронте, заставляли Иззета каждый раз разворачивать все свои силы и делать глубокие обходы (Турки несли большие потери. Они ни разу нас не преследовали).

— Никитин Б. В. Роковые годы, с. 286—287

Сражение у Мамедкалы

Полупартизанская тактика русских позволила отбросить противника к Дербенту и провести наступательную операцию у Мамедкалы. В сражении 13 октября орудия канонерок «Карс» и «Ардаган», а также орудия полевой и тяжелой артиллерии из приморской долины перекрёстным огнём подавили батареи турок, три батальона атаковали позиции противника в предгорье, а казаки совершили глубокий фланговый охват, пройдя по горам. Турецкий фронт был прорван. Иззет-паша, отступивший к Дербенту, прислал парламентера, но Никитин продолжил наступление.

Передвинув тяжелую артиллерию от Мамедкалы к разъезду Огни, русские снесли 9-дюймовыми бомбами часть окопов передовой линии турок, и Иззет-паше пришлось самому останавливать турецкую пехоту, отошедшую к Дербенту.

На следующий день Иззет-паша направил парламентеров к Бичерахову, со словами:

«Кто вы такие? России уже нет и никогда не будет. Отой­дите на север, за Кубань».

Бичерахов отверг это требование, но сил для обороны было недостаточно.

Отступление русских

Отряд Никитина отступал на север с тяжёлыми арьергардными боями. Под Каякентом арьергард был окружен турецкой пехотой, а артиллерия противника заняла позицию у него в тылу, к северу от станции. Внезапным ударом в тыл русским удалось прорвать окружение и отступить на север.

Под Буйнаком для прикрытия отступления по одноколейной дороге, один за другим, были пущены три блиндированных поезда, два из которых со стрельбой влетели через наступавшую турецкую пехоту на занятую противником станцию, а затем, расстроив ряды противника, при поддержке третьего поезда и полевой артиллерии, сумели вырваться на север, за буйнакский виадук.

Тем не менее, остановить превосходящие силы турок войска Бичерахова не могли, и 23 октября Иззет-паша занял Темир-Хан-Шуру, после чего развернул наступление на Петровск по двум направлениям — со стороны Дербента и с запада.

Сражение на Таркинских высотах

30 октября между Турцией и Антантой было подписано Мудросское перемирие. Узнав об этом, русские 2 ноября известили Иззет-пашу и предложили ему отвести войска на 25 км от боевой линии. Турецкий командующий взял два дня на размышление, за это время перегруппировался и 4-го начал наступление по всему фронту. В Петровске началась паника, поднятая солдатами, бежавшими с позиций и пытавшимися спастись на кораблях. В основном, это были армянские новобранцы, боявшиеся повторения в Петровске сентябрьской бакинской резни.

В жестоком сражении 4—5 ноября на западном горном секторе обороны — высотах Тарки-Тау — русские после третьей контратаки остановили противника, а утром 5-го прорвали его фронт в направлении на Кизил-Агач. В этом бою почти полностью погибли оказавшаяся проездом в Петровске и пришедшая на помощь защитникам города Уральская офицерская казачья полусотня, а также 2-й десантный отряд матросов Каспийской флотилии.

Остановить контратаку русских помог только подход чеченского отряда Али Митаева; по словам Никитина, хитрый «старый кунак», считавшийся другом русских, но всегда воевавший против них, через два месяца сам рассказал ему об этом бое в подробностях.

Турки с большим количеством пулеметов и при поддержке полевой артиллерии, бившей с закрытых позиций к западу от плато, упорно контратаковали, и местами взобрались на высоты Тарки-Тау, последнего оборонительного рубежа русских. Штаб полевых войск Никитина располагался в развалинах крепости Тарки, первом русском укреплении в Дагестане, созданном Петром I во время Каспийского похода.

Последний день грохот турецких пулеметов сливается в непрерывный гул. Жители Петровска его слушали долго. Становилось вероятным, что для обеих сторон наступил последний день боя; такой ураган пулеметного огня долго мож­но развивать только в большой позиционной войне при технически оборудованных путях подвоза патронов, а не на гор­ных высотах, куда мы с трудом поднимали питьевую воду.

— Никитин Б. В. Роковые годы, с. 292

В течение суток русские при поддержке двух пулеметов и четырёх конно-горных орудий, бивших в картечью, отбивали турецкие штыковые атаки. Гаубицы, расположенные на южном отроге горного кряжа, накрывали бомбами расположение противника. Затем из порта вышли канонерки «Карс» и «Ардаган», начавшие залповый огонь из дальнобойных 120-мм орудий. Никитин лично корректировал стрельбу, и снаряды, перелетая через головы защитников, уже на излете ложились по главным резервам Иззет-паши на Кизил-Агачском подступе.

Обстрел замедлил подготовку турок к наступлению, но к 5 часам дня Иззет-паша сосредоточил войска перед позицией русских, а частью сил зашёл во фланг к самым развалинам крепости, готовясь нанести решительный удар. Подняв в контратаку штабную команду и последний резервный батальон (всего около 400 чел., вместе с телефонистами и денщиками), Никитин при поддержке пулеметов хорунжего Хмары и конно-горных орудий штабс-капитана Гибера, выкатившихся под огнём турецких пулеметов на открытую позицию, и бивших в упор, сумел отбросить противника, не принявшего штыкового боя и скрывшегося в окрестных лесах. Русские потеряли в этой атаке убитыми и ранеными 80 чел., а два солдата-артиллериста обезумели от ужаса и бросились со скалы в пропасть.

По словам кавказских сподвижников Иззет-паши, в этом бою они расстреляли все патроны своих полевых и головных парков.

Против развалин Тарки Иззет последовательно поднял на горный, лесистый Таркинский плацдарм и в конечном итоге развернул: всю 15-ю пехотную турецкую дивизию, команды пополнения закавказских татар, несколько дагестанских фор­мирований и 2 тысячи чеченцев Али Митаева. Отдельные да­гестанские отряды оставались внизу против других секторов. Ряд наших контратак (больших раздельных было четыре) и сосредоточенный огонь — главным образом артиллерийский — так и не допустили этим частям продебушировать из лесов, в которых они перемещались. Человек исключительной храброс­ти, Иззет не был в решительном месте, а оставался с артиллери­ей на соседнем гребне. От захваченных пленных мы узнавали, что они изнемогают от усталости и жажды.

— Никитин Б. В. Роковые годы, с. 294

Делегация союзников

В разгар сражения на рейд Петровска прибыли вооружённые пароходы английской Каспийской флотилии, и с «Президента Крюгера» к туркам была направлена делегация из русского, английского и французского офицеров. Они потребовали объяснить, на каком основании Турция продолжает вести боевые действия после заключения перемирия? Турецкий командующий ответил, что его войска состоят на службе у азербайджанского и горского правительств и никакого отношения к Турции не имеют. Переговоры ни к чему не привели и корабли покинули петровский рейд.

Эвакуация Петровск-Порта

После окончания боя Никитин с солдатами остался на позиции, а всех офицеров отправил в порт для наведения порядка.

Все эти офице­ры были герои: после длинных боев, сейчас же после очень трудной контратаки, они спустились по тропам с гор: с расходившимися не­рвами, имея дубину в одной руке, с револьвером в другой, они по два и даже по одному (Савич, Арский, Борисов) взбирались на суда, стре­ляли, ссаживали беженцев и солдат. Уже к середине следующего дня они вернулись на позиции с собранными солдатами. Турки молчали.

— Никитин Б. В. Роковые годы, с. 294

Не рассчитывая удержать город в случае повторной атаки, Бичерахов, получивший 6 ноября от генерала Томсона предложение участвовать в новой оккупации Баку, принял решение свернуть военные операции в Дагестане и Кизляре и эвакуироваться. Терское восстание, которому он пытался помочь, потерпело поражение, а взятие Баку должно было отрезать турецкие войска в Дагестане и привести к их капитуляции. На 57 кораблей погрузили армию, 3 тыс. раненых и больных из каспийских портов; всего, вместе с беженцами, главным образом, армянами из Эривани и Баку, было эвакуировано 60 тыс. чел.

Два вооружённых парохода прикрывали эвакуацию, вступив у Старотеречной в сражение с четырьмя кораблями красных, и потопив один из них. С большим трудом Бичерахову удалось успешно закончить эвакуацию, высадив беженцев и войска за островом Сара у Ленкорани.

Турецкая оккупация

8 ноября части Иззет-паши вошли в Петровск.

В начале ноября турки вступили в Шуру во главе с генералом Юсуф-Изет Пашой (черкес по происхождению). Никаких встреч, ни восторгов, а молча смотрело население на новых завоевателей. С ними прибыл и глава Горского правительства Топа Чермоев.

— Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане, с. 531

17 ноября между Горским правительством и Иззет-пашой был подписан договор, по которому турецкие войска оставались в Дагестане. Турецкая армия снабжалась за счет контрибуций, взимаемых с населения; особенно тяжёлыми поборами были обложены жители Казикумухского округа, наиболее рьяно поддерживавшие советскую власть: с них потребовали 150 тыс. рублей золотом. В случае сопротивления аулы отдавались на трёхдневное разграбление, а за убийство турецкого аскера было приказано расстреливать трёх горцев.

Для организации дагестанской армии турки открыли в Ахты школу младших командиров, и объявили военный набор — по одному бойцу с каждых десяти дворов. У дагестанцев эти распоряжения восторга не вызвали, и некоторые аулы турецкая жандармерия брала с боя, а в Доргели, Нижний Дженгутай и Кадар турок вообще не пустили. В результате вместо пехотной и кавалерийской дивизий едва удалось набрать два полка.

По словам Б. М. Кузнецова, начали формировать три пеших батальона под названием «Шамилёвских», один Конный Кумыкский дивизион, собирались создать новый Чеченский полк (2-й), артиллерийский дивизион и пулеметную команду.

Тарковский формально сложил полномочия диктатора и снова стал военным министром Горского правительства, но фактически продолжал управлять Дагестаном под турецким протекторатом, а правительство Чермоева никто всерьез не воспринимал.

Однажды обратился к Тарковскому с оригинальной просьбой сам командующий Турецкими войсками Юсуф-Изетдин Паша, проживавший в Шуре, о запрещении русским звонить в церковные колокола, так как звон мешает ему спать. Князь Тарковский любезно ответил Паше, что не может и не желает запретить русским молиться так, как они привыкли и как требует их религия.

— Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане, с. 534—535.

17 ноября союзники заняли Баку. Англичане потребовали вывода из Дагестана частей Иззет-паши. Горское правительство пыталось оставить часть турок, изменив их национальный статус, однако британское командование запретило это. К концу ноября турки покинули Дагестан.

Население в проводах турок не участвовало. Трубачам же Дагестанского полка было приказано прибыть на вокзал к отходу поезда турецкого командующего Юсуф-Изетдин Паши. Сам командир Дагестанского полка, полковник Нахибашев, крестясь по-русски, все приговаривал: «Слава Богу, наконец уходят!» Радость на его лице была настолько заметной, что Турецкий командующий, обращаясь к окружающим, сказал: «Командир Дагестанского полка нехороший человек. Когда я приехал, то он меня не встречал, а вот провожать пришел и проявляет при этом большую радость».

— Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане, с. 535

Часть отряда Бичерахова 30 ноября по железной дороге прибыла в Петровск, а в декабре англичане направили туда полковника Роулинсона с небольшим отрядом.

Итоги

Результатом больших усилий и жертв стала оккупация, продлившаяся менее месяца. Оборона Петровска войсками Бичерахова также оказалась бесполезной, и уже через год о ней мало кто помнил. По словам Б. В. Никитина, «читая авторов, не бывших в Петровске, можно подумать, что петровских боев даже никогда не было».

Капитан 1-го ранга К. К. Шуберт, побывавший в 1919 на месте боев в Старотеречной, и пытавшийся собрать сведения о Бичерахове, пишет:

Мне совершенно неизвестно, почему этот человек, назначенный даже, с некоторым запозданием, адмиралом Колчаком своим представителем в Прикаспийском районе, был вынужден внезапно оборвать свою деятельность и уйти в неизвестность.

— Шуберт К. К. Русский отряд парусных судов на Каспийском море, с. 323—324

.

В итоге, из-за общего негативного отношения к Бичерахову со стороны белых мемуаристов и красных историков, последние бои Первой мировой войны на турецком фронте долгое время оставались почти неизвестными. Пользуясь этим, советские историки написали в энциклопедии гражданской войны, что «против интервентов и войск „Горского правительства“ героическую борьбу вели советские войска (5—6 тыс. человек) во главе с М. Дахадаевым и У. Буйнакским».

Литература

• Байков Б. Л. [www.dk1868.ru/history/ZAKAVKAZ.htm Воспоминания о революции в Закавказье (1917—1920 гг.)] // Архив русской революции. Т. IX. — Берлин: Слово, 1923
• Безугольный А. Ю. Генерал Бичерахов и его Кавказская армия. 1917—1919. — М.: Центрполиграф, 2011. — ISBN 978-5-227-02536-4
• Горцы Северного Кавказа и социалистическая революция. — Махачкала: Дагестанское книжное издательство, 1980
• Даниялов Г. Строительство социализма в Дагестане, 1918—1937 гг. — М.: Наука, 1988
• Империалистическая интервенция на Дону и Северном Кавказе. — М.: Наука, 1988. — ISBN 5-02-008433-6
• Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане // Сопротивление большевизму. 1917—1918 гг. (Сост. С. В. Волков). — М.: ЗАО Центрполиграф, 2001. — 606 с. — ISBN 5-227-01386-1
• Лишин Н. Н. На Каспийском море. Год Белой борьбы. Прага: Издание Морского журнала, 1938
• Лобанов В. Б. История антибольшевистского движения на Северном Кавказе, 1917—1920 гг.: на материалах Терека и Дагестана. — СПб: Полторак, 2013 [www.academia.edu/10116067/Лобанов_В.Б._История_антибольшевистского_движения_на_Северном_Кавказе]
• Никитин Б. В. [www.dk1868.ru/history/nikitin.htm Роковые годы (Новые показания участника)]. — М.: Айрис-пресс, 2007. — ISBN 978-5-8112-2740-2
• Шуберт К. К. Русский отряд парусных судов на Каспийском море // Флот в Белой борьбе (Сост. С. В. Волков). — М.: ЗАО Центрполиграф, 2002. — 607 с. — ISBN 5-9524-0028-0

Отрывок, характеризующий Турецкая интервенция в Дагестане

Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.