Туркестанова, Варвара Ильинична

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Варвара Туркестанова

портрет работы Пьетро Росси
Род деятельности:

фрейлина

Княжна Варвара Ильинична Туркестанова (Туркистанова, 1775—1819) — фрейлина императрицы Марии Федоровны, фаворитка императора Александра I. Подробную картину придворной жизни конца 1810-х гг. рисует её переписка с французским эмигрантом Кристином, опубликованная в «Русском архиве». Покончила с собой, родив дочь вне брака (возможно, от связи с императором).





Происхождение

Представительница знатного грузинского рода Туркистанишвили. Внучка князя Бориса (Баадура), который был доверенным лицом царевича Вахтанга на переговорах с Петром I. Он стал родоначальником русской ветви рода князей Туркестановых.

Варвара была старшим ребёнком в семье, ей было 13 лет, когда умер её отец, князь Илья Борисович Туркестанов (1736—1788); подобно другим знатным грузинам, похоронен в Донском монастыре. Начав службу солдатом в лейб-гвардии Семеновского полка, позже князь И. Б. Туркестанов был взят императрицей Елизаветой Петровной в кабинет-курьеры. Дослужился до секунд-майора и завершил карьеру председателем московского Верховного надворного суда. Из десяти детей князя Туркестанова достигли зрелого возраста только княжна Варвара и две её сестры Екатерина (1779—1866) и Софья (1780—1846), остальные умерли в детстве. Последним ребёнком был сын Александр, родившийся в год кончины своего отца в 1788 году.

Мать княжны Варвары Ильиничны, Мария Алексеевна (1750—1795), была дочерью действительного статского советника Алексея Михайловича Еропкина и Анны Васильевны (1723—1782), сестры знаменитого Адама Олсуфьева[1]. Варваре было 20 лет, когда умерла её мать. В семье Туркестановых было предание, что во время приближения похоронного шествия умершей княгини Марии Алексеевны к Екатерининской пустыни (близ Москвы, где она похоронена) колокола сами зазвонили, и один из монахов на это заметил, что везут тело праведницы[2].

Оставшуюся без родителей и средств Варвару Ильиничну приютил у себя в доме родственник генерал-майор В. Д. Арсеньев. Позже в своей обширной переписке княжна Туркестанова неоднократно вспоминала Арсеньевых с чувством большой теплоты.

При дворе

В 1808 году Варвара Ильинична была пожалована во фрейлины императрицы Марии Фёдоровны и сразу стала украшением императорского двора. Красавицей она не была, но привлекала к себе особым обаянием, приветливым обхождением, добрым характером. Умом и разносторонней образованностью она выделялась среди придворных[3]. Граф Ф. П. Толстой, описывая свою жизнь в Петербурге, писал о княжне Туркестановой[4] :

...Очень часто бывала на вечерах и обедах у моего дяди княжна Туркестанова, самая короткая приятельница обеих сестер Голицыных, любимица Марии Алексеевны и её мужа, девушка уже не первой молодости, очень умная, хитрая, ловкая, веселая и весьма занимательная в салонных беседах. Почтеннейший дядюшка, как мне казалось, очень за ней ухаживал и она скоро, по его просьбе, была сделана фрейлиной большого двора.

Скоро при дворе стали замечать особый интерес императора Александра I к фрейлине Туркестановой, как впрочем, и её интерес к нему. Сначала их отношения были дружескими, но в 1813 году, после отъезда на некоторое время за границу фаворитки М. А. Нарышкиной, император все чаще стал обращать свой взор на Варвару Ильиничну. В свете даже поговаривали о новой фаворитке императора.

В 1818 году помимо императора у 42-летней княжны Туркестановой развивался новый роман — с 24-летним князем Владимиром Сергеевичем Голицыным (1794—1861), сыном Варвары Энгельгардт. Веселый и остроумный Голицын пользовался в свете большим успехом, в особенности у женщин. Варвара Ильинична влюбилась в него, но что чувствовал к ней сам Голицын, неизвестно. Одни говорили, что будто бы он заключил пари, что соблазнит Туркестанову; другие, что Голицын хотел даже жениться на ней, но, застав у неё однажды ночью Александра I, отказался от мысли о браке.

Варвара Ильинична оказалась в трудном положении, как ни скрывала она свои оба увлечения, слухов вокруг неё было много. К её нравственным страданим добавились физические недомогания, она была беременна. В таком состоянии, которое Туркестанова вынуждена была скрывать от окружающих, ей предстояло сопровождать Марию Фёдоровну в её длительной поездке по Европе. А. Я. Булгаков писал П. А. Вяземскому в августе 1818 года[5] :

А едут с императрицей Марией Фёдоровной: Александр Львович Нарышкин для шуток, Альбедиль — для денег, Туркестанова — для ума, графиня Самойлова — для рожицы…

В Петербург княжна Туркестанова вернулась в конце того же года. В апреле 1819 года она родила дочь Марию, по слухам, от императора. Рождение ребёнка незамужней фрейлиной обернулось скандалом при дворе. Дойдя до последней степени отчаяния, Туркестанова приняла яд, который подействовал не сразу. Промучавшись несколько недель, она умерла 20 мая 1819 года. На следующий день П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу:

Вчера скончалась княжна Туркестанова. Что ни говори, но она была и добрая, и любезная, и необыкновенно умная женщина. Благодетельствовала многим, несмотря на недостаточное состояние, и оставила приятные о себе воспоминания в многочисленном знакомстве...

К. Я. Булгаков писал из Москвы брату [6]:

Все письма из Петербурга ко мне только и говорят о смерти княжны Туркестановой, все об ней жалеют. Императрица приезжала из Павловского нарочно, чтобы её видеть, и провела с нею последние часы.

Придворные толки обвинили в этой драме князя Голицына, чтобы «оградить священную особу государя». В частности, Пушкин в своем дневнике приписывал именно Голицыну вину в беременности фрейлины[7] :

Княжна Туркистанова, фрейлина, была в тайной связи с покойным государем и с кн. Владимиром Голицыным, который её обрюхатил. Княжна призналась государю. Приняты были нужные меры, и она родила во дворце, так что никто и не подозревал. Императрица Мария Федоровна приходила к ней и читала ей Евангелие, в то время как она без памяти лежала в постеле. Её перевели в другие комнаты — и она умерла. Государыня сердилась, узнав обо всем; Вл. Голицын разболтал всё по городу.

Официально при дворе было объявлено, что фрейлина Туркестанова умерла от холеры, похоронили её в Александро-Невской лавре[8]. Дочь Мария (1819—43) носила отчество Владимира Сергеевича Голицына и жила в его семье, где её звали Мими. Она вышла замуж за Ивана Аркадьевича Нелидова (брата фаворитки Николая I) и умерла в 24 года.

Напишите отзыв о статье "Туркестанова, Варвара Ильинична"

Примечания

  1. Князь Н. Н. Туркестанов в «Русском архиве» указывал, что девичья фамилия бабки Варвары Ильиничны была Салтыкова и ссылался на её родство с известным вельможей С. В. Салтыковым. Однако современные статьи по генеалогии князей Туркестановых эти сведения не подтверждают.
  2. Русский архив, 1882, № 5 — № 6.
  3. [versia.ru/articles/2011/aug/22/neznakomka_ivana_kramskogo Существует даже версия], согласно которой на полотне «Неизвестная» (1883) в костюме конца XIX века Иван Крамской изобразил именно княжну Туркестанову, умершую в 1819 году.
  4. Толстой Ф. П. Записки графа Ф. П. Толстого, товарища президента Императорской Академии художеств // Русская старина, 1873. — Т. 7. — № 1. — С. 24-51.
  5. Письма А. Я. Булгакова к Вяземскому//Исторический Вестник, 1881 год, Т.5.
  6. Братья Булгаковы. Переписка. Т.1. — М.: Захаров, 2010.-749 с.
  7. [www.sweetstyle.ru/style/main/raz/star/317 Е.Урзова. Былое и дамы: Драма из старинной жизни]
  8. [www.lavraspb.ru/nekropol/view/item/id/891/catid/3 Александро-Невская лавра]

Переписка

  • Christin F. & La Princesse Tourkestanow. Lettres ecrites de Petersbourg et de Moscou: 1817—1819. Кристэн Фердинанд и княжна Туркестанова [Варвара Ильинична (1775—1819)]. Письма, написанные из Петербурга и Москвы: 1817—1819. Приложение к «Русскому архиву». Moscou: Imprimerie de l’Universite Imperiale (M. Katkow) [Типография Московского Императорского университета], 1883 // Русский архив, 1882.

Литература

Отрывок, характеризующий Туркестанова, Варвара Ильинична

– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.