Туркестанский легион

Туркестанский легион
Штандарт Туркестанского легиона
Годы существования	1941—1944
Страна	Третий рейх
Тип	восточный легион
Численность	до 11 000 человек
Участие в	Вторая мировая война
Знаки отличия
Командиры
Известные командиры	Баймирза Хаит Махмутмирза оглы

Туркеста́нский легио́н (нем. Turkistanische Legion) — один из «восточных легионов» (национальных вооружённых формирований) вермахта, созданный из представителей тюркских народов республик Средней Азии (карачаевцы, казахи, узбеки, туркмены, киргизы, уйгуры, татары и т. д.), который принимал участие во Второй мировой войне на стороне нацистской Германии.

Предшествующие события

Общие принципы политики нацистов в отношении СССР и населяющих его народов были определены в 1920-е – 1930-е годы - СССР рассматривали в качестве пространства для немецкой колонизации ("Ostraum"). После прихода нацистов к власти в 1933 году разработка «восточной политики» стала составной частью государственной политики Третьего рейха, в связи с подготовкой к войне в 1930-е годы в Германии были созданы научные центры, занимавшиеся изучением межнациональных отношений в СССР и национальной политики правительства СССР. Ещё до начала войны против СССР, 30 марта 1941 года на собрании руководителей трёх видов вооружённых сил Гитлер дал определение характеру будущей войны и потребовал от руководства вооружённых сил отказаться от соблюдения общепринятых правил ведения войны.

Сотрудничество с тюркскими народами (которые, с точки зрения «расовой теории» Третьего рейха, относились к «неарийским» народам и рассматривались как неполноценные «недочеловеки») немцы изначально не предусматривали. В то же время, немецкие спецслужбы и некоторые представители военно-политического руководства считали полезным использовать в своих интересах имеющиеся межнациональные противоречия с целью противопоставить друг другу и разобщить народы СССР, а также привлекать к сотрудничеству отдельных представителей этих народов и использовать потенциал антисоветски настроенных категорий населения.

В отношении Туркестана, который вошёл в состав Российской империи во второй половине XIX века, ими являлись сторонники самостоятельной государственности Туркестана, представители исламского духовенства, участники гражданской войны и басмаческого движения.

В конце мая 1941 года в рейхсминистерстве пропаганды были разработаны «подготовительные меры против России». Согласно установкам специальной директивы по вопросам пропаганды, немецким войскам предписывалось всячески подчеркивать, что противником Германии являются не народы Советского Союза. Более того, что германские вооруженные силы пришли в страну не как враги, а напротив, как «освободители», стремящиеся «избавить людей от советской тирании».

На территории среднеазиатских республик СССР планировалось создание рейхскомиссариата "Туркестан" (хотя в пропагандистских целях военнослужащим Туркестанского легиона обещали создание Большого Туркестана — государства под протекторатом Германии, которое должно было включать, помимо Средней Азии и Казахстана, ещё и Башкирию, Поволжье, Азербайджан, Северный Кавказ и Синьцзян).

История

В августе-сентябре 1941 года в немецких лагерях для советских военнопленных были созданы и начали работать комиссии, составлявшие списки «тюркско-мусульманских» военнопленных РККА.

Первый туркестанский батальон под командованием майора А. Майер-Мадера был сформирован в октябре 1941 года и передан в подчинение 2-го отдела абвера. Личность и национальную принадлежность служивших в нём военнослужащих определить затруднительно, поскольку часть военнослужащих по немецким документам имела национальность "Turkestaner", а некоторые военнослужащие записывались на немецкую военную службу под вымышленными фамилиями (в дальнейшем, этот батальон был преобразован в 450-й туркестанский батальон и использовался в качестве пехотного подразделения).

15 ноября 1941 г. генерал-квартирмейстер ОКХ Э. Вагнер издал приказ "О создании охранных сотен из военнопленных туркестанской и кавказской национальностей", в соответствии с которым при 444-й охранной дивизии вермахта (действовавшей в районе Запорожья и обеспечивавшей охрану тылового района группы армий "Юг") был создан Туркестанский полк (Turkestanisches Regiment) под командованием обер-лейтенанта Таубе, представлявший собой четыре пехотные роты под командованием немецких офицеров и фельдфебелей (в немецких служебных документах проходивший под наименованием 444-й тюркский батальон - "Turk-Bataillon 444"). Зимой 1941/42 года "туркестанский полк" нёс охранную службу в Северной Таврии, на участке между устьем Днепра и Перекопом.

Приказ о создании Туркестанского легиона был издан 17 декабря 1941 г., в легион принимались туркмены, узбеки, казахи, киргизы, каракалпаки.

20 декабря 1941 года А. Гитлер дал разрешение на создание в составе немецкой армии вооружённых подразделений из бывших граждан СССР неславянских национальностей.

После зимнего наступления Красной Армии под Москвой для немецкого высшего военно-политического руководства стало очевидно, что «блицкриг» окончился неудачей, война против СССР приобретает затяжной характер и сроки её окончания определить невозможно. С этого момента начинается второй этап немецкой политики в отношении оккупированных территорий СССР, который характеризуется стремлением в максимальной степени использовать в интересах рейха материальные и человеческие ресурсы оккупированных «восточных территорий». Среди командования вооружённых сил повышается интерес к проектам создания в составе немецкой армии вооружённых подразделений из иностранцев под немецким командованием, которые рассматривают в качестве средства, способного уменьшить потери среди немецких военнослужащих.

После того, как руководство рейха приняло решение о наступлении в кампании 1942 года на южном участке Восточного фронта, создание военизированных подразделений из представителей народов Кавказа и Средней Азии имело для немецкого руководства не только военные и пропагандистские, но также политические цели (наличие подразделений из представителей мусульманских народов в составе немецкой армии рассматривали как фактор, способный привлечь на сторону Германии не только народы Кавказа и Средней Азии, но и Турцию). Политической организацией такого характера, принявшей активное участие в формировании Туркестанского легиона, являлся Национальный комитет объединения Туркестана Вели Каюм-хана — туркестанского национал-социалиста, к тому времени двадцать лет жившего в Германии.

13 января 1942 года было утверждено решение о создании Туркестанского легиона и Кавказско-магометанского легиона. Туркестанский легион комплектовался представителями различных национальностей, помимо уроженцев Туркестана в нём служили также азербайджанцы, таджики и представители северокавказских народов.

18 февраля 1942 года в Рембертове был создан "штаб формирования восточных легионов" ("Aufstellungsstab der Ostlegionen"), который возглавил майор А. Майер-Мадер.

В феврале 1942 г. в местечке Легионово на территории "генерал-губернаторства" был создан учебный лагерь (нем. SS-Sonderlager Legionowo), в который отправляли кандидатов для службы в "Туркестанском легионе". Большинство кандидатов поступало в Легионово из особого сборного лагеря в Бухенвальде.

В апреле - мае 1942 года количество добровольцев среди отобранных для службы в легионе было невелико (из трёх тысяч советских военнопленных в Ченстоховском лагере только пять человек стали добровольцами Туркестанского легиона).

Весной 1942 года организационный отдел ОКХ отдал приказ отправлять в распоряжение штаба восточных легионов "всех военнопленных туркестанцев, татар и кавказцев", содержащихся в лагерях для военнопленных на территориях "генерал-губернаторства", рейхскомиссариата "Украина" и рейхскомиссариата "Остланд", а также захваченных в плен войсками группы армий "Север" и группы армий "Центр". Также, весной 1942 года был создан организационный штаб "К", который начал активную деятельность по вербовке добровольцев для "восточных легионов" из военнопленных народов Кавказа и Средней Азии. Согласившихся отправляли в подготовительный лагерь в Беньяминово, в котором кандидатов переодевали в старую трофейную военную форму и разделяли по ротам, взводам и отделениям. После этого с кандидатами начинались занятия по усвоению немецких команд и уставов, строевой и общефизической подготовке, а также занятия по политическому воспитанию.

В Легионово лагерь действовал с весны 1942 года до сентября 1942 года, при этом летом 1942 года штаб восточных легионов был перемещён в Радом, и в Легионово остался только учебный лагерь "туркестанского легиона" (начальником которого являлся капитан Ернеке). Одновременно в лагере находилось не более 200 кандидатов, разделённых на три взвода (в сентябре 1942 года лагерь был переведён из Легионово в польское местечко Валуппен).

Кроме того, к вербовке уроженцев Средней Азии (для использования в качестве разведывательно-диверсионной агентуры) было привлечено одно из подразделений немецкого разведывательного органа предприятие «Цеппелин» (подотдел Z2D отдела Z2). В дальнейшем, отобранные для подготовки кандидаты поступали в "туркестанское" отделение военной школы "ваффеншулле" при Главная команда "Россия-Юг" (школа состояла из двух отделений - "кавказского" и "туркестанского") и в "туркестанскую" роту при 111-й пехотной дивизии вермахта, которая вела борьбу с советскими партизанами и разведывательно-диверсионными группами на побережье Азовского моря.

24 апреля 1942 года начальник общего управления командования Армии резерва генерал пехоты Фридрих Ольбрихт издал "Директиву для формирования восточных легионов" (устанавливавшую принципы создания "восточных батальонов", в том числе батальонов "туркестанского легиона").

Весной 1942 года первые два туркестанских батальона (450-й и 452-й) завершили обучение.

Поскольку вербовка добровольцев в "туркестанский легион" проходила медленно, уже в середине 1942 года запись кандидатов проводилась с применением шантажа и угроз.

До конца 1942 года в «генерал-губернаторстве» были подготовлены и отправлены на Восточный фронт шесть туркестанских батальонов «первой волны» (450, 452, 781-784). В начале 1943 года в «генерал-губернаторстве» была завершена подготовка ещё пяти туркестанских батальонов «второй волны» (785 - 789). Во второй половине 1943 года в «генерал-губернаторстве» были подготовлены ещё три туркестанских батальона (790-792). Таким образом, всего до упразднения штаба командования восточными легионами в октябре 1943 года в Польше было сформировано 14 туркестанских батальонов (450-й, 452-й, 781—792-й).

В сентябре 1942 года на Восточный фронт прибыли первые две роты Туркестанского легиона, которые разделили повзводно, влили в состав немецких подразделений и использовали в боях на Астраханском направлении.

Осенью 1942 года во время наступления немецких войск на Туапсе в составе 17-й немецкой армии участвовали в боевых действиях 452-й и 781-й туркестанские батальоны.

В дальнейшем, количество подразделений Туркестанского легиона на Астраханском направлении было увеличено до трёх пехотных батальонов (450-й, 782-й и 811-й), которые находились в подчинении штаба войск охраны тыла в Элисте, но были приданы 16-й моторизованной дивизии вермахта и после начала наступления советских войск под Сталинградом в декабре 1942 года оказались на участке наступления 28-й армии.

450-й, 782-й и 811-й туркестанские батальоны находились на астраханском направлении с сентября 1942 года по январь 1943 года, за этот период времени потери 450-го батальона убитыми, ранеными и пропавшими без вести составили почти 20% личного состава (188 из 961 военнослужащих), 452-го батальона – 11% личного состава, 782-го батальона – 12% личного состава, 811-го батальона – 9% личного состава. 7 января 1943 года заслуги личного состава 450-го, 782-го и 811-го туркестанских батальонов были отмечены в приказе 16-й моторизованной дивизии вермахта, в котором отмечалось, что легионеры «завоевали право носить немецкую военную форму»

23 января 1943 года "штаб формирования восточных легионов" был переименован в командование восточными легионами (Kommando der Ostlegionen).

После победы советских войск под Сталинградом боеспособность ряда "восточных" военизированных и охранно-полицейских формирований ухудшилась, в результате в 1943 году немцы разоружили несколько признанных ненадёжными "восточных" батальонов (в том числе, 8-й туркестанский батальон).

Ещё во время битвы за Кавказ и особенно после её окончания немецкое командование начало отводить "восточные части" в тыл, для переформирования, пополнения и отдыха. В результате, в январе - апреле 1943 года с Северного Кавказа в Крым были выведены 452-й, 811-й и I/370-й туркестанские батальоны (при этом, после завершения их передислокации общая численность прибывших в Крым легионеров - "туркестанцев" составила 250 человек). В октябре - ноябре 1943 года в связи с ликвидацией советскими войсками немецкого плацдарма на Кубани и эвакуации немецкой 17-й армии в Крым количество легионеров - "туркестанцев" в распоряжении немецкого командования увеличилось, что позволило пополнить I/370-й туркестанский батальон личным составом.

Однако служившие в подразделениях "туркестанского легиона" легионеры-калмыки в первом полугодии 1943 года были переданы на пополнение Калмыцкого кавалерийского корпуса.

25 мая 1943 года в Нойхаммере была сформирована экспериментальная 162-я пехотная дивизия вермахта под командованием генерал-майора фон Нидермайера, источником личного состава для которой стали легионеры Туркестанского, Азербайджанского и Грузинского легионов (в составе дивизии были сформированы 303-й Туркестанский пехотный полк и 236-й Туркестанский артиллерийский полк, укомплектованные немецким кадровым персоналом и легионерами-«туркестанцами»). При этом, с целью повышения надёжности и боеспособности дивизии, соотношение немецкого личного состава и "легионеров" составляло 1:1. В сентябре 1943 года дивизия была направлена в Словению, а в 1944 году - в Италию, где использовалась для несения охранной службы и борьбы с партизанами.

В мае 1943 года 786-й туркестанский батальон (3-й батальон туркестанского легиона) находился в Речице и использовался для борьбы с партизанами. Летом 1943 года военнослужащие этого батальона установили контакты с партизанами и были привлечены к активной антинемецкой деятельности, однако были выявлены находившейся в батальоне немецкой агентурой. После этого немцы расформировали батальон.

13 июня 1943 года при ОКХ был создан инспекторат тюркских и кавказских формирований, должность генерал-инспектора в котором занял генерал от кавалерии Э. Кёстринг (28 декабря 1943 года должность была упразднена в связи с расформированием инспектората).

В середине 1943 года на территории «генерал-губернаторства» началось формирование туркестанских рабочих батальонов (всего во втором полугодии 1943 года было сформировано пять таких батальонов: 1-й, 2-й, 3-й, 4-й и запасной туркестанские строительные батальоны).

29 сентября 1943 года А. Гитлер распорядился снять все "восточные" подразделения и части с Восточного фронта как недостаточно надёжные и направить их для несения службы в Западную Европу. 2 октября 1943 года немецкий Генеральный штаб отдал приказ № 10570/43 о переводе "восточных легионов" во Францию, передислокация частей была в основном выполнена в первой половине ноября 1943 года.

После того, как осенью 1943 года Главная команда предприятия "Цеппелин" "Россия-Юг" выбыла в Германию, в конце 1943 года остатки туземных рот "ваффеншулле" Главной команды предприятия "Цеппелин" "Россия-Юг" (ранее отступавшие вместе с немецкими войсками по маршруту Херсон - Николаев) передали в приемно-распределительный лагерь Замберг (официальное наименование "SS Sonderlager Samberg", условное наименование - "Военный лагерь РОА"), находившийся в 1,5 км от станции Брайтенмаркт в Верхней Силезии

В конце 1943 года было принято решение использовать личный состав подразделений "туркестанского легиона" для создания подразделения в составе войск СС. После урегулирования организационных вопросов, в начале 1944 года был создан 1-й Восточно-мусульманский полк СС, на основе которого было создано Восточно-тюркское соединение СС (источником личного состава для которого стали 782-й, 786-й, 790-й и 791-й туркестанские, 818-й азербайджанский и 813-й волжско-татарский батальоны).

1 февраля 1944 года немецкое командование начало реорганизацию "восточных" формирований во Франции, с целью повышения боеспособности, к 15 мая 1944 года количество немецкого кадрового персонала в каждом туркестанском батальоне было увеличено до 95 человек.

В сентябре 1944 года оставшийся личный состав "ваффеншулле" Главной команды предприятия "Цеппелин" "Россия-Юг" (находившийся в приёмно-распределительном лагере Замберг) распределили по туркестанским частям в качестве пополнения.

26 ноября 1944 года по распоряжению В. Шелленберга для подготовки пропагандистов, предназначенных для работы с личным составом "туркестанского легиона", советскими военнопленными из мусульманских народов Кавказа и Средней Азии и ведения пропаганды на части РККА, укомплектованные личным составом из мусульманских народов была открыта «школа мулл» (позже «школу мулл» с примерно 50 учениками присоединили к филиалу РСХА «Arbeitsgemeinschaft Turkestan» в Дрездене, деятельностью которого руководил К. Шломс).

Известны случаи нападений легионеров на немецких военнослужащих:

• так, в октябре 1942 года санитар 452-го туркестанского батальона Тоулетай Хасанов втайне от немцев собрал на месте боя несколько ручных гранат, а затем покинул расположение части и забросал гранатами группу немецких солдат

Известны случаи перехода легионеров на сторону советских войск:

• так, 3 октября 1942 года у села Папоротниково забросали гранатами группу немецких солдат и с оружием перешли через линию фронта в расположение Черноморской группы войск три легионера 452-го туркестанского батальона: Ибрай Тулебаев, казах Александр Бергенов и узбек Сытдык Хасанов
• за время нахождения на фронте (с сентября 1942 года по январь 1943 года), на сторону советских войск бежали 43 военнослужащих 781-го туркестанского батальона (после этого, батальон был выведен в тыл)
• 13 сентября 1943 года у деревни Купчихи (в районе Обояни) уничтожил всех 60 находившихся в расположении немецких солдат и офицеров, а затем перешёл через линию фронта в расположение 74-й стрелковой дивизии РККА 781-й туркестанский батальон со всем имевшимся оружием и обозом (370 легионеров - в основном, узбеков по национальности), помимо винтовок имевший на вооружении две противотанковые пушки, шесть 50-мм ротных миномётов, 7 станковых и 30 ручных пулемётов.
• командир роты "туркестанского легиона" Мустафаев (взятый в плен советскими войсками в начале 1945 года во время боёв на одерском плацдарме) начал сотрудничать с советской военной разведкой 1-го Белорусского фронта и весной 1945 года был переброшен через линию фронта для проведения разведки в южной Германии. В результате этой операции было установлено, что немецкие разведывательные органы проводят передислокацию своих сотрудников, архивов и части агентов из числа бывших граждан СССР из восточной Германии и района Берлина в район городов Ульм и Штутгарт с целью использовать их после окончания войны

Известны случаи перехода легионеров на сторону советских и югославских партизан:

• так, весной 1943 года в районе села Забуянье к партизанам Сумского партизанского соединения С. А. Ковпака с оружием пришёл взвод "туркестанского легиона" из бывших советских военнопленных — казахов по национальности, которых немцы поставили для охраны железной дороги Коростень — Киев. Все они были приняты в состав отряда и в дальнейшем участвовали в боях с нацистами
• ещё несколько бежавших к партизанам бывших легионеров воевало в партизанских отрядах под командованием Бабаходжаева и Рахманова, входивших в состав партизанского соединения А. М. Грабчака, которое действовало на территории Житомирской области
• 15 мая 1944 года 28 легионеров перешли с оружием к партизанам НОАЮ, в дальнейшем они участвовали в партизанском движении на территории Югославии и Болгарии

Личный состав

Иностранный личный состав Туркестанского легиона имел статус "иностранных добровольцев вермахта" (Freiwillige), немецкий командный и кадровый состав являлся военнослужащими немецкой армии.

Источником пополнения Туркестанского легиона являлись военнопленные Красной Армии, а также эмигранты и беженцы, осевшие в европейских странах и в Турции, в том числе их потомки.

Память, отражение в культуре и искусстве

• «В 26-го не стрелять» (СССР, 1966) - фильм производства советской киностудии "Узбекфильм"

Интересные факты

• Цветовая гамма эмблемы Туркестанского легиона повторяла цвета флага Кокандской автономии.

См. также

• Коллаборационизм во Второй мировой войне

Ссылки

• Аскар Умаров. [www.centrasia.ru/newsA.php?st=1042354140 Туркестанский легион — Между немецкой свастикой и советской звездой (полемика)] // информагентство "Центр Азия" от 12 января 2003
• [www.e-reading.bz/chapter.php/64294/37/Chuev_-_Proklyatye_soldaty._Predateli_na_storone_III_reiiha.html Восточный легион Гитлера]

Отрывок, характеризующий Туркестанский легион

С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.