Турума

Турума (швед. turuma) — тип судна в шведском флоте XVIII века, разработанный Фредериком Хенриком Чапманом, подкласс шхерных фрегатов (skärgårdsfregatter).

Появление турумы было вызвано необходимостью создания для шведского шхерного флота новых типов судов, которые, как и галеры, имели бы малую осадку и могли бы передвигаться как с помощью ветра, так и вёсел, но при этом обладали бы большей огневой мощью. Решение этой задачи было возложено на главного мастера шведского флота Ф. Х. Чапмана, который разработал четыре типа судов: удему, гемему, пойему и туруму.

Турума получила своё название в честь Абоского лена, который по-фински называется Turunmaa. Первое судно этого типа было спущено на воду в июле 1761 года в Штральзунде и называлось «Нурден» (Norden). Турума была двупалубным судном, его длина равнялась 35—38 м. На нижнем деке у него размещалось двадцать два — двадцать четыре 12-фунтовых орудий, ещё десять 3-фунтовых пушек находилось на верхней палубе. Судно имело 16—19 пар вёсел, гребцы располагались на верхней палубе. Экипаж корабля насчитывал 170—250 человек.

Турума имела три мачты и парусное вооружение фрегата.

В 1766 году комиссия Адмиралтейства признала туруму непригодной для плавания в шхерных районах из-за глубокой осадки. Кроме того, этот тип судов обладал малой манёвренностью, что вело к нарушению строя эскадры.

Однако в 1769 году постройка турум в Швеции вновь возобновилась. В 1771 году в Юргордене было спущено на воду самое большое судно этого типа — «Лудбрук» (Lodbrok). В 1774 году в Карлскруне были построены ещё четыре турумы.

Турумы получили боевое крещение в русско-шведской войне 1788—1790 годов, к началу которой армейский флот Швеции имел в своём составе семь турум: «Нурден», «Селлан Верре» (Sällan Värre), «Лудбрук», «Бьёрн Йернсида» (Björn Järnsida), «Рагвальд» (Ragvald), «Сигурд» (Sigurd) и «Ивар Бенлёс» (Ivar Benlös). Однако во время боевых действий они не оправдали возлагавшихся на них надежд.

Удема имела меньшие размеры и по сути была парусно-гребной разновидностью корвета, батарея у неё была прикрыта лёгкой навесной палубой, а банки гребцов оставались открытыми. Специфическим недостатком удем и турум, как и собственно галер средиземноморского типа, была открытая палуба для гребцов, что в суровых климатических условиях Балтики создавало для них крайне нездоровые условия, причём гребцы и в шведском, и в русском флотах были не каторжниками, а солдатами, так что большой популярностью эти типы кораблей на флоте не пользовались. Гемема была улучшенным вариантом турумы, у которой этот недостаток попытались исправить — банки гребцов убрали под палубу, пропустив вёсла через порты в бортах, а батарею переместили на верхнюю палубу, что, однако, отрицательно сказалось на огневой мощи корабля, который теперь мог безопасно нести лишь сравнительно лёгкие орудия. Пойема была по своей сути тяжёлой канонерской лодкой и представляла собой самодвижущуюся платформу для тяжёлой артиллерии.

Источники

• Трубкин Ю. Типы судов шхерных флотов России и Швеции в войне 1788—1790 гг. // Гангут, вып. 12-бис. — СПб., 1997.
• Nordisk familjebok, B. 30. — Stockholm, 1920.

Отрывок, характеризующий Турума

– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.