Тысяча девятьсот сорок первый
| Тысяча девятьсот сорок первый | |
| англ. 1941 | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях |
Нед Битти |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
Театральная версия: |
| Бюджет |
$ 35 млн |
| Сборы |
$ 92 455 742 |
| Страна | |
| Язык | |
| Год | |
| IMDb | |
«Ты́сяча девятьсо́т со́рок пе́рвый» (или «1941», 1979) — американский художественный фильм, сатирическая комедия Стивена Спилберга.
Сюжет
Действие фильма разворачивается в Лос-Анджелесе в декабре 1941 года, вскоре после нападения японской авиации на Пёрл-Харбор. Многие жители Лос-Анджелеса абсолютно уверены, что следующий удар японцы нанесут по их городу и всеми силами готовятся к обороне.
Коварные японцы действительно послали к побережью Калифорнии подводную лодку под командованием коммандера Акиро Митамура (Тосиро Мифуне) с заданием «разрушить что-нибудь важное». Эту старую субмарину подарила Японии нацистская Германия, поэтому японцев, которые плохо знакомы с немецкой техникой, консультирует опытный подводник капитан Вольфганг фон Кляйншмидт (Кристофер Ли). Однако даже его опыт не может помочь, когда на лодке выходит из строя компас и японцы обнаруживают, что заблудились, не зная, что находятся всего в паре сотен метров от американского берега. На всплывшую в ночном тумане лодку буквально натыкается пловчиха из калифорнийского клуба «моржей».
Тем временем в Лос-Анджелесе объявлено о предстоящем проведении в одном из клубов города танцевального конкурса, к которому страстно готовится танцор-любитель Уолли Стивенс (Бобби Ди Чикко). Он намерен выиграть конкурс вместе со своей девушкой Бетти Дуглас (Дайанна Кей) и не подозревает, что всех девушек из патриотических соображений обязали танцевать только с военными. Военные не заставляют себя ждать — в городе просто уйма моряков и армейцев.
В это время в Долине Смерти, на шоссе возле бензозаправки, приземляется истребитель безбашенного лётчика капитана «Дикого Билла» Келсо (Джон Белуши). «Дикий Билл» требует заправить ему самолёт и пугает местных жителей рассказами о том, что он вот уже несколько суток гоняется за летающей над Америкой японской эскадрильей. Внезапно мотор его самолёта сам собой заводится и Келсо бросается вслед за своим истребителем по шоссе, паля в воздух из пистолета. Одна из пуль, срикошетив, поджигает бензин и заправка за спиной капитана взлетает на воздух.
В Лос-Анджелес прибывает новый командующий гарнизоном генерал Джозеф Стилвелл (Роберт Стэк), флегматичный и трезвый военный, который совершенно не верит в японскую угрозу и всем делам предпочитает просмотр нового диснеевского мультфильма «Дамбо». Вместе с ним приезжает его секретарь Донна Страттон (Нэнси Аллен), которая помешана на самолётах. Об этой её слабости знает адъютант Стилвелла, сексуально озабоченный штабной капитан Лумис Беркхед (Тим Мэтисон), который всеми силами пытается соблазнить Донну, затащив её в какой-нибудь самолёт. Забравшись в один из стоящих на лётном поле B-17, они по неосторожности сбрасывают авиабомбу, которая падает на асфальт и катится в сторону дающего пресс-конференцию генерала — как раз когда он произносит, что «пока он тут командует, ни одна бомба в Калифорнии не взорвётся». Бомба, однако, взрывается, лишь по счастью никого не убив.
Уолли пытается убедить Бетти, чтобы она танцевала с ним на конкурсе. Всё это происходит возле дома отца Бетти — Уорда Дугласа, комичного патриота-энтузиаста, который не любит Уолли из-за того, что тот разбил его машину. Уолли прячется от отца Бетти в гараже. Возле дома появляется зенитка сержанта Фрэнка Три (Дэн Эйкройд), которому дан приказ установить орудие на участке Уорда Дугласа. Соблюдая требования техники безопасности, сержант показывает помешанному на оружии хозяину дома, что нельзя делать, чтобы зенитка случайно не выстрелила — то есть фактически инструктирует его, как надо из неё стрелять. В это время капрал Ситарски (Трит Уильямс) обнаруживает Бетти, мгновенно «западает» на неё и не даёт ей проходу. В гараже он сталкивается с Уолли. Завязывается драка, в результате которой сопротивляющегося Уолли насильно выносят на помойку.
Тем временем, командир японской субмарины, который никак не может сориентироваться, высаживает на берег в пригороде Лос-Анджелеса разведгруппу, чтобы взять «языка» и узнать, где они находятся. Группа захватывает торговца рождественскими ёлками Холлиса (Холли) Вуда (Слим Пикенс), а заодно — и его древний радиоприёмник. Японцы допрашивают придурковатого торговца, всё время путаясь из-за созвучия его имени и с названием города Голливуд. В конце концов, они решают, что Голливуд, «сердце Америки», совсем близко и они смогут его разрушить. Во время обыска они находят у Вуда в пачке с чипсами маленький игрушечный компас. Поняв, что игрушка представляет для врага интерес, Вуд героически её проглатывает. Японцы поят его слабительным, но Вуд страдает запором и добыть из его желудка компас оказывается не так легко. В результате Вуду удаётся застать японцев врасплох и сбежать с подводной лодки — правда, оказавшись в море и не зная, в какой стороне берег.
Ближе к ночи в комплексе ярмарочных аттракционов на берегу на вершину колеса обозрения поднимается ночной дозор, который должен наблюдать за небом и сообщать о возможном авианалёте. Один из дозорных панически боится высоты, а второй — ярмарочный чревовещатель, у которого в мешке живёт похожая на него кукла, разговорами с которой он в случае чего развлекается.
Всё это время чокнутый Билл Келсо гоняет над Америкой воображаемую японскую эскадрилью, постепенно приближаясь к Лос-Анджелесу.
Генералу Стилвеллу мешают смотреть мультфильм, докладывая, что командующий законсервированной авиабазой полковник Мэдмен Мэддокс уверен, что японцы высадили десант для захвата его базы и срочно требует подкреплений. Для того, чтобы успокоить Мэддокса, генерал посылает капитана Лумиса Беркхеда; сопровождать его вызывается Донна Страттен.
Вечером в клубе начинается танцевальный конкурс, на который Уолли удаётся проникнуть после того, как он оглушает военного полицейского и забирает его форму. Он танцует с Бетти, одновременно отбиваясь от капрала Ситарски, зарабатывает первый приз и провоцирует грандиозную драку между моряками и пехотинцами. Драку останавливает прибывший на харизматичном танке M3 Lee сержант Три, который произносит пламенную патриотическую речь.
На авиабазе Мэддокса капитан Биркхед сажает Донну в самолёт, потому что соблазнить её на земле у него не получается, и они летят на нём в сторону Лос-Анджелеса. На старом бомбардировщике нет радио, силам ПВО опознать его в темноте не удаётся, самолёт принимают за японский и по всему штату объявляется воздушная тревога. Начинается беспорядочная стрельба в небо из зениток и всех видов стрелкового оружия, которая наносит ущерб прежде всего высотным постройкам и рекламным плакатам. Сержант Три, который пулемётным огнём гасит демаскирующую город иллюминацию, ушиблен упавшей на него гигантской фигурой Санта-Клауса и находится в невменяемом состоянии.
Слетевшая с катушек Донна в пилотской кабине бомбардировщика занимается любовью с Беркхедом, который одновременно пытается управлять самолётом. В это время на перехват выходит истребитель «Дикого Билла» Келсо. Он преследует почти неуправляемый бомбардировщик над Лос-Анджелесом и ведёт с ним огневой бой буквально между домами бульвара Сансет. Подбитый самолёт Беркхеда падает неподалёку от парка отдыха, прямо в смоляное озеро. Довольный победой, «Дикий Билл» Келсо разворачивается над океаном и тут замечает японскую подлодку. Однако в следующий момент его самолёт из винтовки подбивают наблюдатели на колесе обозрения. Капитан Келсо с трудом садится в центре города и сообщает всем о субмарине, после чего отбирает у военного курьера мотоцикл и мчится к побережью. Туда же отправляется и танк, экипаж которого по дороге подбирает всё ещё одетого в армейскую форму Уолли и, из-за сержантских нашивок на ней, назначает его командиром.
Всплывшую японскую субмарину замечает и Уорд Дуглас. Поскольку возле зенитки в этот момент нет расчёта, он самостоятельно направляет её на подлодку и открывает огонь, не обращая внимания на то, что стреляет при этом сквозь собственный дом. В это время его дети, которым поручено спустить дозорных с ярмарочного колеса, вместо этого включают иллюминацию парка развлечений. Коммандер Митамура решает, что на берегу сверкает огнями какой-то индустриальный центр, и открывает огонь из пушек по колесу обозрения. Снаряд сбивает колесо со стойки, оно катится по пирсу и под ликующие вопли японцев сваливается в воду.
На пирсе появляется танк сержанта Три, который открывает по лодке огонь из орудия. Коммандер Митамура отвечает торпедным залпом, который сносит пирс вместе с танком. Последним по разрушающемуся пирсу проносится мотоцикл «Дикого Билла» Келсо, который, видимо, пытается с разгону таранить им подводную лодку, но не долетает до цели и падает в воду.
Дозорные с колеса обозрения и экипаж танка плывут к берегу, а «Дикий Билл» Келсо — к японской субмарине. Взобравшись на неё, он врывается внутрь до того, как она успевает погрузиться, и требует от остолбеневших японцев, чтобы они отвезли его в Токио.
На следующее утро возле остатков дома Дугласов появляется генерал Стилвелл и собираются все персонажи фильма, сохранившие способность передвигаться. Уорд Дуглас произносит прочувствованную патриотическую речь и пытается прибить к входной двери рождественский венок — символ мира и спокойствия. После первого же удара молотком остатки его дома сползают в океан.
Телепоказы
В США фильм показывали по кабельному телевидению. В СССР в период до начала 90-х фильм показывали по кабельному телевидению. В России с 1996 по 1998 фильм показывали по ОРТ с переводом кинокомпании Силена Интернешнл. В период с 1999 по 2005 год фильм показывали по НТВ с переводом НТВ-плюс. Но в период до 2010 года фильм транслировал РЕН ТВ. Также с 2010 года фильм повторно показан по НТВ с тем же переводом.
Напишите отзыв о статье "Тысяча девятьсот сорок первый"
Ссылки
- "1941" (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.spielbergworlds.com/index.php?option=com_content&task=view&id=610&Itemid=37 «Тысяча девятьсот сорок первый» на российском фан-сайте Стивена Спилберга]
Отрывок, характеризующий Тысяча девятьсот сорок первый
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.
В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
