Тьер, Адольф

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Тьер, Луи Адольф»)
Перейти к: навигация, поиск
Луи Адольф Тьер
Louis-Adolphe Thiers<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Франции
31 августа 1871 года — 24 мая 1873 года
Предшественник: должность восстановлена;
Луи-Наполеон Бонапарт
Преемник: Патрис де Мак-Магон
Князь Андорры
31 августа 1871 года — 24 мая 1873 года
Соправитель: Жозеп Кайксаль-и-Эстраде
Предшественник: Наполеон III Бонапарт
Преемник: Патрис де Мак-Магон
премьер-министр Франции
22 февраля 1836 года — 31 марта 1839 года
Монарх: Луи-Филипп I
Предшественник: Виктор де Брольи
Преемник: Луи-Матьё Моле
министр иностранных дел Франции
1 марта 1840 года — 29 октября 1840 года
Предшественник: Никола Жан де Дьё Сульт
Преемник: Франсуа Пьер Гийом Гизо
премьер-министр Франции
1 марта 1840 года — 29 октября 1840 года
Монарх: Луи-Филипп I
Предшественник: Никола Жан де Дьё Сульт
Преемник: Никола Жан де Дьё Сульт
министр иностранных дел Франции
22 февраля 1836 года — 6 сентября 1836 года
Предшественник: Виктор де Брольи
Преемник: Луи-Матьё Моле
 
Рождение: 15 апреля 1797(1797-04-15)
Марсель, Франция
Смерть: 3 сентября 1877(1877-09-03) (80 лет)
Сен-Жермен-ан-Ле, Франция
Супруга: (с 1833 года) Элиза Тьер (1818-1880)
 
Автограф:
 
Награды:

Луи́ Адо́льф Тье́р (фр. Louis-Adolphe Thiers, род. 26 жерминаля V года (15 апреля 1797 года), Марсель, — ум. 3 сентября 1877 года, Сен-Жермен-ан-Ле) — французский политический деятель и историк. Автор трудов по истории Великой французской революции. При Июльской монархии — несколько раз премьер-министр Франции. Первый президент французской Третьей республики (временный, до принятия конституции, 18711873). Член Французской академии (1833).





Молодость

Сын торговца в Марселе, разорившегося во время революции и сделавшегося ремесленником. Ещё в школе Тьер обратил на себя внимание редкими способностями, благодаря чему получил дальнейшее воспитание в колледже на средства общины; окончив курс на юридическом факультете, стал адвокатом. В 1820 году написал на премию, предложенную академией, «Eloge de Vauvenargues» — «Похвала Вовенаргу»; академия признала за его работой выдающиеся литературные заслуги, но отказала в премии ввиду революционных тенденций автора и назначила новый конкурс. На следующий год автором работы на ту же тему, отличавшейся столь же высокими литературными достоинствами, но написанной совершенно в противоположном направлении и потому получившей премию от роялистской академии, оказался тот же Тьер. В 1821 году он переехал в Париж, где поселился вместе со своим неразлучным другом Минье.

Журналист

Сначала Тьер и Минье испытывали крайнюю нужду, но Луи Адольф Тьер быстро и близко сошёлся с либеральным депутатом П.-Л. Манюэлем, потом Ж. Лаффитом и начал сотрудничать в «Constitutionnel», где писал как критические статьи по вопросам искусства и литературы, так и статьи политические. В 1822 году появился сборник его статей о художественной выставке: «Le Salon de 1822» (особенно высоко он оценивал тех художников, которые тяготели к формирующейся во Франции романтической школе, в частности Жилло Сент-Эвра). В следующем году он выпустил в свет описание своего путешествия на юг под заглавием «Les Pyrénées, ou le Midi de la France pendant les mois de novembre et de décembre 1822» (Париж, 1823; 3 издание 1833). Эта книга была проникнута политическими тенденциями и горячо отстаивала принцип свободы торговли против протекционизма. Работы Тьера создали успех журналу «Constitutionnel» и доставили автору обеспеченное положение.

«История Французской революции»

В то же время Тьер работал над своим обширным трудом «Histoire de la révolution française depuis 1789 jusqu’au 18 brumaire»-«История французской революции начиная с 1789 года вплоть до 18 брюмера»(Париж, 1823—1827; первые два тома написаны в сотрудничестве с Феликсом Боденом). Труд этот был первой подробной и вместе с тем научной историей революции (одновременно с ним в 1824 году появилась история революции Минье, также научная, но гораздо более краткая). В сочинении Тьера поражало уменье говорить обо всем тоном специалиста; картины битв и походов свидетельствовали о знакомстве с военным делом, страницы, посвящённые финансам, как будто были написаны финансистом. Изящный язык и яркие характеристики главных деятелей революции обеспечивали книге успех в широкой публике.

Идея причинности проникала все сочинение; события революции не являлись случайностью или проявлением злой воли революционеров, но вытекали одно из другого с логической необходимостью; Тьера упрекали даже в историческом фатализме. Его обвиняли также в поклонении успеху; и действительно, он сочувствует Мирабо, пока Мирабо находится на вершине своего могущества; потом сочувствие его переносится на жирондистов, которых он называет самыми просвещёнными и самыми великодушными людьми эпохи — но вместе с тем он утверждает, что они повредили делу революции и свободы и вполне заслужили свою участь. По очереди он сочувствует Дантону, Робеспьеру и, наконец, Наполеону, изменяя первым двум и вполне оправдывая их казнь, как только им изменяет счастье. Успех, по мнению Тьера, венчает истинные достоинства, а неуспех — почти всегда результат ошибок. 18-е брюмера Тьер признает не преступлением, подобно Минье, а необходимостью не только исторической, но и моральной, и видит в нём спасение Франции от угрожавшей ей анархии. Впрочем, есть лица, по отношению к которым антипатия объясняется не только их неудачей: это Бурбоны. Есть также лицо, симпатия к которому проходит через всё произведение Тьер, независимо от удач или неудач: это герцог Шартрский (впоследствии король Луи-Филипп).

«История революции» Тьера имела крупное политическое значение. Господствовавшее в обществе отношение к революции было в то время чисто отрицательное. Существовали, конечно, и другие тенденции, но они долго не находили достаточного выражения в литературе. Книга Тьера была лучшим для своего времени выражением этих тенденций; она вся дышала сочувствием к делу революции и любовью к свободе. Она имела сразу громадный успех; в течение полустолетия она разошлась более чем в 150 тыс. экземпляров. В следующие её издания Тьер вносил значительные поправки в зависимости от изменения его политических воззрений. Избавляя книгу от некоторых частных недостатков, они лишали её строгой выдержанности тона и уменьшали то воодушевление к свободе и революции, которое проникало её первое издание (15 изд. П., 1881; в счёт изданий не входят многочисленные дешёвые издания, дополнением к книге служит изданный Тьером «Atlas de l’histoire de la Révolution française»).

Переход к политической деятельности. Июльская революция

В промежуток между разными томами «Истории» Тьер успел выпустить книгу «Law et son système» (Париж, 1826) о финансовой афере Джона Ло. По окончании истории революции Тьер задумал писать всеобщую историю и в видах собирания материалов решил отправиться в кругосветное путешествие. Он уже взял паспорт и купил билет на пароход, когда 5 августа 1829 года явился декрет о назначении министерства Полиньяка; этим декретом королевская власть объявляла войну нации. Человек, желавший играть политическую роль, не мог в такое время покидать страну, и Тьер остался на родине.

Вместе с Минье и Арманом Каррелем он основал в конце 1829 года газету «National» со строго оппозиционным направлением; 1 января 1830 года появилась в этой газете передовая статья, написанная Тьером, в которой определялась её программа: верность династии Бурбонов, но при условии строгого соблюдения конституционной хартии 1814 года. Так как правительство Карла Х не обнаруживало ни малейшего желания соблюдать хартию, то уже в феврале 1830 года газета заявила о возможности кандидатуры герцога Орлеанского на французский трон; за этим последовал процесс и присуждение Тьера к значительному штрафу, который был покрыт общественной подпиской.

Другая статья Тьера носила название «Король царствует, но не управляет» (янв. 1830) — принцип, скоро принятый сторонниками конституционной монархии как основа конституционного государственного строя[1]. Когда появились июльские ордонансы, Тьер составил прокламацию против них, в которой доказывал, что ордонансы нарушают хартию, что, следовательно, во Франции наступило состояние бесправия и этим самым правительство освободило граждан от обязанности повиновения. Он настоял на том, чтобы прокламация появилась с подписями; в числе других подписался и он сам. 26 и 27 июля он был душой всех собраний в отеле Лаффита; 28 июля он скрывался, так как был отдан приказ об его аресте, но 29 июля он был в Париже и раздавал сражающимся на баррикадах составленную им прокламацию, в которой указывал на герцога Орлеанского как на желательного главу государства.

При Луи-Филиппе

Переход к консерватизму

После вступления на престол Луи-Филиппа Тьер был назначен членом государственного совета, во время министерства Лаффита (ноябрь 1830 — март 1831) был товарищем министра финансов. В то же время Тьер был выбран в палату депутатов. Сперва он явился в ней представителем идей революции 1830 года, требовал защиты Бельгии и всех борющихся за свободу народностей, много говорил о свободе печати. С апреля 1831 года тон его речей стал заметно меняться. Неожиданно он оказался сторонником консервативного министерства Казимира Перье (1831—1832 годы), высказался безусловно против присоединения Бельгии к Франции, выступил защитником наследственности звания пэра и сторонником протекционистской системы, вообще противником крутых реформ. Фразы о «порядке» все чаще и чаще стали заменять прежние фразы о «свободе». В своих речах он обнаружил выдающийся ораторский талант и большую эрудицию в финансовых, торговых и общеполитических вопросах. По словам Бальзака, Тьер

«дебютировал на трибуне в качестве революционера; с южной пылкостью он подражал Дантоновскому красноречию и притом очень удачно; но скоро он убедился, что громкие фразы, величественные движения не идут к его тонкому, хриплому, слабому голосу, к его маленькой фигурке и — вероятно, по совету Талейрана — изменил тон своих речей; они стали холоднее, он видимо заботился о точности и ясности выражений и несравненно реже прибегал к пафосу… В его речах стал заметен характер добродушия, весёлости, шутливости».

Через несколько месяцев после смерти Казимира Перье Тьер вошёл в состав так называемого министерства 11 октября (1832 год), которое в течение 3 ½ лет своего существования пережило несколько кризисов, несколько раз переменило своих президентов и заново перераспределило портфели, но в сущности оставалось тем же самым; цвет ему придавали Тьер и Гизо, первый — как представитель левого центра, второй — как глава правого центра. Сперва Тьер был министром внутренних дел, потом торговли, потом опять внутренних дел. От прежнего радикализма Тьера осталось уже очень мало; изменение его убеждений произошло параллельно с изменением убеждений крупной буржуазии, представителем которой был Тьер. Министерство и сам Тьер в частности подвергались резким нападкам со стороны «National», руководимого теперь Арманом Каррелем; Тьер отвечал судебными преследованиями против этого органа, как и против других органов оппозиции. С чрезвычайной суровостью расправлялся Тьер с восстаниями, особенно с лионским и парижским (1834). После покушения Фиески на жизнь Людовика-Филиппа Тьер поддерживал так называемые сентябрьские законы (1835 г.), стеснявшие свободу печати (увеличением размера залога от газет, угрозой штрафа до 50000 франков за возбуждение ненависти к правительству и подстрекательство к мятежу, запрещением выражать симпатии к республиканскому режиму и т. д.), вводившие тайную подачу голосов для присяжных заседателей, понижавшие с 8 до 7 число голосов присяжных, достаточных для обвинения, и т. д. Ранее (1834 г.) был проведён закон, требовавший предварительного разрешения на право уличной торговли вразнос газетами и книгами, а также закон против свободы ассоциаций.

В качестве министра торговли Тьер покровительствовал бирже; при нём особенно развилась во Франции биржевая игра. Он много сделал для улучшения путей сообщения во Франции, в частности для постройки сети железных дорог. Под его влиянием правительство не только не противодействовало возродившемуся культу Наполеона, но покровительствовало ему; делом Тьера была постановка на Вандомской колонне статуи Наполеона.

Правительство 1836

Соперничество между Тьером и Гизо, имевшее скорее личный характер, чем политический, привело к падению министерства 11 октября и к сформированию министерства Тьера, в котором он, кроме президентства, взял себе портфель иностранных дел. Министерство продержалось всего 6 месяцев, с 22 февраля по 25 августа 1836 года, и вышло в отставку вследствие разногласий с королём. В следующие четыре года Тьер занимался научными работами и руководил в палате династической оппозицией; участвовал в коалиции 1838—1839 года против министерства Моле.

Правительство 1840

1 марта 1840 года Тьер составил свой второй кабинет, в котором взял себе портфель иностранных дел; кабинет был однородным и состоял из членов левого центра; главными его членами, кроме самого Тьера, были Ремюза и Кузен. В палате депутатов его поддерживал Оддилон Барро, в палате пэров Тьер заручился поддержкой Брольи. Своего главного соперника Гизо Тьер держал вдали, на посту лондонского посла. Управляя этим министерством, Тьер говорил в палате: «Я сын революции, я родился в её недрах, в этом заключается моя сила». В действительности это были лишь одни слова: Тьер поставил своей задачей балансировать между разными партиями, по возможности охраняя существующий порядок. «Ни к одной партии не отношусь я с предубеждением, — говорил он в своей программной речи. — Я не верю, чтобы существовала одна партия, преданная порядку, другая — преданная беспорядку. Я верю, что все партии в равной степени желают порядка… Передо мной только добрые граждане». Министерство Тьера сделало попытку провести конверсию государственной ренты, но отступило перед противодействием палаты пэров и короля. Оно дало разрешение на постройку нескольких важных железнодорожных линий с правительственной гарантией; оно поручило принцу Жуанвильскому (сыну короля) перевезти в Париж прах Наполеона. В области иностранной политики оно решило поддержать Мухаммеда-Али Египетского против Турции и четверного союза (Англии, Пруссии, Австрии и России). Вследствие этого отношения с названными державами настолько обострились, что Тьер начал приводить армию и флот на военное положение. В тронной речи, которою должна была открыться осенняя сессия парламента в 1840 году, предполагалось возвестить предстоящий новый набор 300 тыс. новобранцев, возведение укреплений вокруг Парижа и целый ряд других соответственных мер. Король, не сочувствовавший военным замыслам своего министра, отказался произнести эту речь, и министерство подало в отставку; его место заняло министерство Сульта-Гизо (29 октября 1840 г.).

В оппозиции

Тьер был крайне раздражён на короля и в своей речи в палате возложил на него ответственность, вступая таким образом в решительное противоречие со своей конституционной теорией; король никогда не мог простить ему этого и после 1840 года питал к Тьеру антипатию. Из проектов, предложенных Тьером, его преемники усвоили себе только проект укреплений вокруг Парижа. Тьер решительно поддерживал его в палате, доказывая, что эти укрепления сделают Париж неприступным для всякого врага, что доставка провианта в осаждённый Париж не может быть отрезана и, следовательно, взятие Парижа голодом будет также невозможно; ввиду этого Тьер рекомендовал палате ассигновать кредит в 133 млн. Оппозиция подвергала суровой критике стратегические соображения Тьера и доказывала, что форты возводятся не против иностранцев, а на случай внутренней войны. На последнее Тьер возражал, что правительство, которое осмелилось бы бомбардировать Париж, покрыло бы себя несмываемым позором. Кредиты были ассигнованы, и форты воздвигнуты. Война 18701871 годов доказала ошибочность стратегических соображений Тьера, а во время усмирения коммуны правительство Тьера бомбардировало Париж. В следующие годы Тьер явился во главе династической оппозиции против министерства Гизо; тон его речей опять значительно поднялся. Он подвергал резкой критике всю деятельность министерства, которое он упрекал в измене революции; он говорил против иезуитов (2 мая 1845 года), настаивал на несовместимости звания депутата с государственной службой. Во имя гуманности он протестовал против убийств в Галиции, против бомбардирования Палермо, упрекая правительство в индифферентизме по отношению к Италии, в поддержке Зондербунда. В таком же тоне писал Тьер и статьи в «Constitutionnel». Статьи и речи его читались в кафе и на собраниях с таким же восторгом, как в 1830 году его статьи в «National»; он вновь приобрёл популярность среди радикальных элементов. Он много путешествовал, в особенности по Германии и Италии, изучая места, отмеченные кампаниями Наполеона I.

«История Консульства и Империи»

В 1845 году появились первые тома его «Histoire du Consulat et de l’Empire», 20-й том которой вышел лишь в 1862 году (21-й, заключающей в себе указатель, — в 1869 г. Есть позднейшие, дешёвые издания в 5 т. К книге издан «Atlas de l’histoire du Consulat et de l’Empire»). В научном отношении эта книга, являющаяся прямым продолжением истории революции, стоит выше последней; Тьер располагал для неё громадным неопубликованным материалом, заключающимся в различных архивах, в которые он получил доступ во время своего министерства. Тон этой книги несколько иной, чем тон «Истории революции»: о «порядке» в ней говорится больше, чем о «свободе». Главным героем её является Наполеон, к которому Тьер питает настоящее благоговение, хотя и признает ошибочность многих его мер. Вместе с Беранже и Виктором Гюго Тьер в своих литературных произведениях немало потрудился для реабилитации Наполеона, которой он способствовал как министр; он подготавливал, сам того не зная, создание Второй империи.

Революция 1848 и возвращение в политику

Когда министерство Гизо стало наконец немыслимым, Людовик-Филипп, упорствовавший до последней минуты, в ночь на 24 февраля 1848 года пригласил к себе Тьера и поручил ему составить кабинет, который, как он думал, мог спасти монархию. Тьер принял предложение и утром 24 февраля напечатал и распространил прокламацию с заголовком: «Свобода! Порядок! Единение! Реформа!». Прокламация не произвела ни малейшего впечатления. В 9 часов утра Тьер вернулся во дворец и заявил королю: «Ваше Величество! Слишком поздно!» Действительно, было уже поздно: революция совершилась. Во время выборов в учредительное собрание Тьер выступил в Марселе в качестве республиканца, но был забаллотирован. 4 июня 1848 года он был выбран сразу в четырёх департаментах и принял избрание от департамента Нижней Сены. В собрании Тьер занял место в правом центре, что объяснялось изменением не столько его взглядов, сколько характера партий. В первой же речи он заявил о своём присоединении к республике: «республика разделяет нас менее всякой другой формы правления», — сказал он. Во все время существования Второй республики Тьер боролся против радикалов и почти по всем вопросам вотировал с консерваторами. В июньские дни 1848 года он стоял за диктатуру генерала Кавеньяка; написал книгу «Du droit de propriété», направленную против Прудона и социалистов вообще. При выборе президента республики (декабрь 1848 года) некоторые выдвигали Тьера, но когда его кандидатура была отклонена, то Тьер агитировал за Людовика-Наполеона.

При Второй империи

В законодательном собрании 1849—1851 годов он был одним из вождей монархистов, одинаково враждебных и президенту, и республиканцам; он подал голос за закон о начальном образовании, отдававший школу в руки духовенства, за закон 31 мая (1850 г.), ограничивший всеобщую подачу голосов. 2 декабря 1851 года Тьер был арестован и выслан из Франции, но уже в августе 1852 г. ему было разрешено вернуться на родину, и Наполеон III стал даже приглашать его на придворные балы, называя его «нашим национальным историком». Долго Тьер стоял в стороне от политики, оканчивая свой исторический труд, но в 1863 году он был выбран в законодательный корпус, где явился крупным деятелем оппозиции. Он отстаивал свободу печати, говорил против полицейского произвола правительства; всего чаще выступал он по вопросам иностранной политики, упрекая правительство в непростительных ошибках. Когда Франция допустила разгром Австрии, Тьер произнёс знаменитую фразу: «Не осталось более ошибки, какую не совершило бы правительство». В 1869 году Тьер был переизбран в законодательный корпус. Даже министерство Оливье не примирило Тьера с империей, и он по-прежнему боролся с ней. В январе 1870 года выступил против её торговой политики, отстаивая протекционизм.

Глава правительства

После падения Наполеона III правительство национальной обороны 13 сентября 1870 года отправило Тьера к лондонскому, потом флорентийскому, венскому и санкт-петербургскому двору. Везде Тьер был принят с выражениями самой глубокой симпатии к нему лично и к Франции, но нигде не добился действительной помощи.

8 февраля 1871 года Тьер был избран в национальное собрание в 26 департаментах; это объясняется тем, что почти все партии, кроме бонапартистской, поместили его в свои списки. 17 февраля национальное собрание избрало его громадным большинством голосов «главой исполнительной власти». Через два дня он составил свой кабинет, в котором сам сохранил президентство. В кабинет входили представители различных партий (Жюль Фавр, Пикар, Жюль Симон, Дюфор, Гуляр). В своей речи в национальном собрании Тьер убеждал все партии соединиться и действовать заодно, пока не будет заключён окончательный мир и страна не получит возможности высказаться. На почве этой речи состоялось временное перемирие между почти всеми партиями, известное под именем Бордоского договора. Тьер заявил себя республиканцем, и хотя он прибавил, что «наша республика будет консервативнейшей из республик», но всё-таки республиканцы могли считать его своим; орлеанисты считали его своим ввиду его старых заслуг; легитимисты и бонапартисты видели в нём наименьшее из возможных для них зол. Таким образом, Тьер примирил всех и очень искусно сумел пользоваться силами республиканцев для ведения в сущности монархической политики. Он не смещал бонапартистских чиновников, но охотно давал отставку тем немногим чиновникам-республиканцам, которых успело назначить правительство национальной обороны. При его поддержке национальное собрание приняло те меры (требование уплаты по векселям, требование уплаты квартирных денег, закон о назначении городских мэров правительством и т. д.), которые дали ближайший повод к восстанию Парижской коммуны 18 марта 1871 года. С большой энергией и жестокостью вёл Тьер борьбу с коммуной. Именно за это его назвали «карлик-чудовище».

Президент Франции. Последние годы

31 августа 1871 года национальное собрание избрало Тьера президентом Французской Республики сроком на три года. 74-летний Тьер — самый пожилой президент Франции на момент первого избрания.

Характер управления остался тот же. Тьер сам по-прежнему был не только президентом республики, но и президентом кабинета. Его управление с внешней стороны имело громадный успех. Ему удалось заключить для уплаты военной контрибуции несколько заграничных займов, которые покрывались по подписке в несколько раз; благодаря этому при нём была уплачена значительная часть контрибуции. Через несколько месяцев после окончания войны и усмирения коммуны Франция вновь заняла место в ряду великих держав, пользуясь всеобщим признанием и уважением. Во внутренней политике Тьер искусно балансировал между партиями, по-прежнему склоняясь скорее на сторону монархистов и клерикалов. Он противился всеобщей военной повинности, стоял за пятилетнюю службу в войсках, не соглашался на закон о светском и обязательном начальном обучении, отстаивал протекционизм; во все время его управления шли процессы печати.

Несколько раз он подавал в отставку, но так как он долго был незаменим ввиду престижа за границей и умел примирять партии, то национальное собрание не принимало его отставки. Долго, однако, такое положение вещей продолжаться не могло. 19 мая 1873 года в национальном собрании был сделан запрос по поводу произведённых Тьером изменений в составе министерства (Тьер уволил Жюля Симона, ненавистного клерикалам, и одновременно Гуляра, ненавистного левой); сильную речь против Тьера произнёс Виктор де Брольи. Тьер защищался лично, но тем не менее принятый правительством простой переход к очередным делам был отвергнут 360 голосами против 344. Тьер подал в отставку, и она, может быть неожиданно для него самого, была принята большинством 368 против 338 (23 мая 1873 года).

После этого Тьер редко выступал в национальном собрании. В 1876 года он был избран в палату депутатов. 16 марта 1877 года он был одним из 363, вотировавших недоверие министерству Брольи. После этого многие ожидали и желали нового его возвышения, но через несколько месяцев он умер от инсульта.

Похоронен на кладбище Пер-Лашез.

Память

Предположительно в честь Тьера назван астероид (125) Либератрикс, поскольку его усилиями Франция, уплатив контрибуцию была освобождена от немецких оккупационных войск.

Характеристика

Дело, совершенное Тьером, громадно; вся история Франции в течение полувека так или иначе связана с его именем: он оставил видный след также в науке. Способность его к труду была удивительная. Немногие умели так, как он, ладить с людьми и примирять разногласия. Несмотря на это, Тьер пользовался широкими симпатиями разве только в молодости. В последние годы его жизни он возбуждал ненависть всех радикальных элементов страны и недружелюбное чувство элементов консервативных, как ранее сумел возбудить неприязнь к себе короля Людовика-Филиппа. Во всей его лихорадочной деятельности движущим мотивом, по довольно распространённому мнению, было сильно развитое тщеславие и честолюбие. Виктор Гюго в своих посмертных записках так отзывается о нём: «Я всегда испытывал к этому знаменитому государственному человеку, выдающемуся оратору, посредственному писателю, к этому узенькому и маленькому сердцу неопределённое чувство отвращения, удивления и презрения». «Наружность Тьера (так описывает её его биограф Ломени) невольно обращала на него общее внимание; маленького роста, с огромными очками на небольшом носу, с провинциальным акцентом в голосе, с постоянным подёргиванием плеч, вечно размахивающий руками, бесцеремонный в своих приговорах, Тьер казался всем большим оригиналом».

Сочинения

Собрание речей Тьера вышло в свет в 15 томах (1879—83, с 16-м томом-указателем) под загл. «Discours parlementaires».

Кроме названных выше сочинений, он написал:

  • «La monarchie de 1830» (Париж, 1831);
  • много статей в «Revue des Deux Mondes» и других изданиях;
  • извлечение из его сочинений: «L’oeuvre de T. Extraits par G. Robertet» (П., без года).

Напишите отзыв о статье "Тьер, Адольф"

Примечания

Библиография

  • Laya, «Etudes historiques sur la vie privée, politique et littéraire de M. Thiers» (П., 1846; несколько наивный панегирик, ценный по фактам, богатый выдержками из газетных статей самого Т. и о нём);
  • Laya, «Histoire populaire de M. Thiers» (П., 1872);
  • Richardet, «Histoire de la présidence de M. Thiers» (П., 1875);
  • Eggenschwiler, «Thiers’s Leben und Werke» (Берн, 1877),
  • Jules Simon, «Le gouvernement de monsieur Thiers» (П., 1878);
  • Jules Simon, «Thiers, Guizot, Rémusat» (П., 1880);
  • Mazade, «Monsieur Thiers, cinquante années d’histoire contemporaine» (П., 1884);
  • P. de Rémusat, «Adolphe Thiers» (П., 1889);
  • Edgar Zévort, «Thiers» (П., 1892);
  • Edgar Zévort, «La présidence de M. Thiers» (П., 1896).

Ссылки

Предшественник:
герцог Виктор де Брольи
Министр иностранных дел Франции
22 февраля6 сентября 1836
Преемник:
граф Луи-Матьё Моле
Предшественник:
Никола Жан де Дьё Сульт, герцог Далматский
Министр иностранных дел Франции
1 марта29 октября 1840
Преемник:
Франсуа Гизо
Предшественник:
Наполеон III
(император французов)
Президент Франции
(Третья Республика)

18711873
Преемник:
Патрис Мак-Магон

Отрывок, характеризующий Тьер, Адольф

– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.