Тявзино

Исчезнувшая деревня Тявзино Страна РоссияРоссия Область ЛенинградскаяЛенинградская область Район Кингисеппский Городское поселение Ивангородское Координаты 59°23′15″ с. ш. 28°12′23″ в. д.59.387611° с. ш. 28.206359° в. д. / 59.387611; 28.206359    Часовой пояс UTC+3

Тя́взино (швед. Teusina, фин. Täyssinä)  — исчезнувшая деревня, находившаяся в XIV—XVI веках в Ивангородском Окологородье Шелонской пятины на реке Нарве, ныне на территории Ивангорода.

Впервые упоминается в Переписной оброчной книге Шелонской пятины 1498 года, как деревня Тявзино в Ивангородском Окологородье — 3 обжи (5 ½ обеж).

Затем, как деревня Täysina by — 2 обжи в шведских писцовых книгах 1618—1623 годов.

"У Иваня ж города у посада деревни за иванегородцы.
Д.Тявзино: дв. Васко Ижерянин, сын его Игнат, дв. Грихно Осташов, дв. Яхно Федков, сын его Сенка, дв. Федко Белой […], дв. Исак да Михаль Брагины, дв. Захар Фомин, дв. Филя Фомин, пашни 12 коробей, сена 100 копен, 3 обжи. "

В 1581 году, в ходе Ливонской войны, Тявзино было занято шведскими войсками; в 1590 году, в начале русско-шведской войны (1590—1595), — возвращёно России.

20 января 1593 года в деревне Тявзино было подписано двухлетнее перемирие между Россией и Швецией, а 18 мая 1595 года — Тявзинский мирный договор («вечный мир»).

Академик П. И. Кёппен предполагал, что селение Тявзино находилось на месте современной деревни Извоз (Teesuu, Tiesuu, Tiensuun) при реке Луге, однако, в писцовых книгах 1571 года, в Ямском Окологородье эта деревня упоминается под названием Взвоз, а в Ивангородском — деревня Тявзино (2 двора, 5 ½ обеж).

«За Михайлом за Дмитреевым сыном Татьяниным.
[…]
В опчем сельци в Тявзине обжа пуста, а была та обжа за пятиобежником за Истомою за Максимовым сыном Гулидова, а Истомы не стало, и та обжа отписана на царя государя великого князя, пашни было в поле 4 четверти, а в дву по тому ж, сена 6 копен, лесу нет.
[…]
В Шелонской пятины в Ыванегородцком окологородья за Федором за Григорьевым сыном Захарьина в деревни в Тявзине 3 обжы, ино пол-3 обжи пусты, на полуобжи Федор сам живет, пашни в поле 4 четверти, сена 5 копен, а на полутретью обжах засев и закос был тот же.
В Шелонской пятины в Ыванегородцком окологородья за Нечаем за Нечаевым сыном Морозова, а Нечая не стало в поветрие в лете 7080 году, остался сын его Ларка. В деревни в Тявзине на Нерове пол-2 обжи, обжа пуста, а на живущей полуобжи: дв. сын его Ларка, пашни в поле 2 четверти, а в дву по тому ж, сена 3 копны, на пустой обжи засев и закос был тот же; а угодья ловят в реки в Нерове всякую рыбу неводы, а лесу нет.»

Сельцо Тявзино упоминается и в оброчной книге 1572 года (5 с третью обжи).

«У Иванягорода у посада села и деревни за иванегородцы.
Село Тявзино на реце на Нарове, две сохи без трети да треть обжи, оброку с него три рубли московская, пошлин с оброку пять алтын. И то селцо по государеве грамоте отдано в оброк Филки Григорьеву сыну Захарьеву, и оброку ему с того селца давати, и служба ему с тех обеж с ыванегородцы служити, оброк и пошлины взяты. Да примету ему 4 рубли 23 алтыны и пол-2 де., за хлеб 3 алтына и пол-4 де., писчих диячих 2 де., за городовые дела 8 алтын и пол-6 де., за подьячих 2 алтына без денги, за подмогу 8 алтын 5 де.»

Позднее, Тявзино было обозначено на карте Санкт-Петербургской губернии Я. Ф. Шмита 1770 года в некотором удалении от реки Нарвы, под названием Тевзико.

• 

  Тявзино (Тевзико) на карте 1770 года.

Затем, в этих местах появились: мыза Новоивановская (Лилиенбах), кирпичный завод и Слобода Кирпичного Завода (Теллискиви).

В настоящее время эта территория входит в состав Ивангорода.

Отрывок, характеризующий Тявзино

Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.