Тяжёлые крейсера типа «Адмирал Хиппер»
Тяжёлые крейсера типа «Адмирал Хиппер» — тип тяжёлых крейсеров, входивших в состав Кригсмарине в годы Второй мировой войны. Всего было построено 3 единицы: «Адмирал Хиппер» (Admiral Hipper), «Блюхер» (Blücher) и, «Принц Ойген» (Prinz Eugen). Ещё 2 корабля («Зейдлиц» (Seydlitz) и «Лютцов» (Lützow)) остались недостроенными, причём «Зейдлиц» с осени 1942 г. находился на переоборудовании в авианосец, а «Лютцов» в 1940 году продан СССР как «Петропавловск», отбуксирован в Ленинград для достройки, которая завершена не была[1]
Содержание
История создания
В 1922 году было подписано Вашингтонское соглашение об ограничении морских вооружений, ограничившее водоизмещение кораблей класса крейсер 10 000 тонн, а калибр их артиллерии — 203 мм. После этого в составе флотов Великобритании, Франции, США, Японии, Италии начали появляться корабли, чьи ТТХ были «подогнаны» под эти характеристики (т. н. «Вашингтонские крейсера»). Официально Германия, скованная рамками Версальского договора, не принимала участия во всех «крейсерских гонках». В 1920-х был разработан проект океанских рейдеров типа «Дойчланд». «Карманные линкоры», вошедшие в строй одновременно с первыми из «вашингтонских» крейсеров, настолько превосходили их в бою, что послужили одной из причин появления более сбалансированных проектов.
С приходом к власти национал-социалистов работы по поэтапному наращиванию военно-морских сил и созданию большого флота получили новый импульс. Работы над крейсерами с 203-мм артиллерией были начаты в 1933 году. Предполагалось создать корабль, способный действовать как в составе флота, так и в качестве рейдера — истребителя торговли, и в то же время, не уступающий по вооружению и защите французскому тяжёлому крейсеру «Альжери». Кроме того, он должен был иметь скорость, позволяющую уйти от находившихся в постройке французских линейных крейсеров типа «Дюнкерк»[2].
8 203-мм орудий, скорость в 32 узла и запас топлива на 12000 миль 15-узловым ходом предполагалось вместить в водоизмещение в 9 000-10 000 тонн. Становилось ясным, что придётся пожертвовать некоторыми из характеристик для того, чтобы «уложиться» в заданное водоизмещение. Предложение о переходе на 150-мм артиллерию главного калибра успеха не имело, так как установка 12 150-мм пушек вместо 8 203-мм давала экономию веса в лучшем случае 550 тонн, чего было недостаточно. Кроме того, при установке более лёгких орудий резко снижались параметры бронепробиваемости. В мае 1934 года состоялось совещание под председательством адмирала Редера (будущего главнокомандующего Кригсмарине), на котором обсуждались преимущества и недостатки 190-мм и 203-мм калибров. В итоге было принято решение о большей целесообразности второго из вариантов.
Несмотря на то, что Германия официально не была связана ограничением водоизмещения в 10 000 тонн, так как не подписывала Вашингтонский договор (будучи при этом связанной гораздо более жёстким Версальским договором), превышать этот предел первоначально не планировалось, преимущественно по политическим мотивам[2].
В 1934 году обсуждался и тип энергетической установки будущих тяжёлых крейсеров. Чрезвычайно удачно выбранные для «карманных линкоров» дизели, обеспечившие им огромную дальность плавания, не вполне подходили в качестве единственных машин для крейсеров из-за сильной вибрации, мешавшей, в частности, действию приборов управления огнём[2].
Поэтому для более скоростных крейсеров предлагалось промежуточное решение: дизельная установка для экономического хода и паровые турбины — для полного хода в бою. Однако эта схема имела недостатки при совместных действиях разных типов кораблей. Лёгкие крейсера германского флота могли развивать скорость не более 13 узлов на дизелях экономического хода и поэтому не могли двигаться в одном строю с более скоростными дизельными кораблями типа «Дойчланд». Такого рода недостатки не важны при действиях одиночных кораблей в открытом океане, но при эскадренных действиях существенны. Поэтому было принято оказавшееся впоследствии опрометчивым решение об установке на новые тяжёлые крейсера чисто паротурбинной энергетической установки на паре высоких параметров (в рассмотрение принимались такие положительные качества паротурбинной ЭУ, как большая надёжность, простота в обучении персонала, меньшая длина валопроводов и пр.)[2].
В конце 1934 года адмирал Редер утвердил окончательные характеристики «крейсера в 10 000 тонн», осознавая при этом, что это водоизмещение будет значительно превышено. Попытки ограничения водоизмещения имели место, о чём, в частности, свидетельствует уменьшение брони пояса до 80 мм, причем лишь в центральной части (70 мм в корме и только 40 мм в носу).
30 октября 1934 года фирме «Дойче Верке» в Киле был выдан официальный заказ на головной корабль серии, «крейсер Н» -«Эрзац Гамбург» (замена крейсера «Гамбург»). Одновременно верфь «Блом унд Фосс» в Гамбурге получила заказ на вторую единицу, «крейсер G» — «Эрзац Берлин» (замена крейсера «Берлин»)[2].
16 марта 1935 года Версальский договор был официально денонсирован Германией. В этом же году было заключено Англо-германское морское соглашение, по которому Германия имела право довести свои морские силы до 35 % от английских в каждой из категорий боевых судов. Таким образом, Германия получала возможность построить крейсера с 203-мм пушками в пределах 51000 тонн.
В апреле 1935 года, ещё до подписания англо-германского соглашения, началась детальная проработка чертежей нового крейсера. В конце года флот заказал третий корабль — крейсер «J». При формальном водоизмещении 10 000 тонн в пределах, отпущенных англо-германским соглашением, можно было заложить ещё два крейсера. В июне 1936 года произошло утверждение начала постройки ещё двух больших крейсеров («К» и «L»), аналогичных первой тройке, но вооруженных 12 150-мм орудиями. Тем самым демонстрировалась «добрая воля» в ограничении числа немецких тяжелых крейсеров. В июле последовал заказ как на сами корабли, так и на башни и орудия к ним. Особым требованием предлагалось спроектировать основания башен таким образом, чтобы они имели тот же диаметр, что и двухорудийные 203-мм установки тяжелых крейсеров, что при первом же удобном случае позволило бы осуществить замену трехорудийных 150-мм башен на двухорудийные 203-мм (аналогичная операция была проделана японцами на лёгких крейсерах типа «Могами»). Уже в 1937 году, ещё до закладки крейсеров «К» и «L» решили строить их в качестве тяжелых крейсеров, хотя разработка новых трехорудийных 150-мм установок продолжалась до 1941 года.
Головной крейсер, будущий «Адмирал Хиппер», был заложен 6 июля 1935 года на верфи «Блом унд Фосс» в Гамбурге. 15 августа этого же года фирма «Дойче Верке» начала постройку второго корабля, будущего «Блюхера». В апреле 1936 года на верфи Круппа «Германия» состоялась закладка третьего, будущего крейсера «Принц Ойген». Два дополнительных корабля модифицированного проекта (со 150-мм артиллерией ГК), «Зейдлиц» и «Лютцов», заказали фирме «Дешимаг» в Бремене, где они и были заложены соответственно в декабре 1936-го и в августе 1937 года[2].
«Адмирал Хиппер» был спущен на воду 6 февраля 1937 года, вступил в строй 29 апреля 1939 года, «Блюхер» соответственно 8 июня 1937 и 20 сентября 1939 года. «Принц Ойген» спущен на воду 22 августа 1938 года и принят флотом 1 августа 1940 года. Таким образом, лишь один из тяжёлых крейсеров проекта вступил в строй до начала Второй мировой войны. Ещё два корабля пополнили ряды флота в военное время. Два последних корабля, достраивавшихся, как и первые три, с 203-мм артиллерией, закончены постройкой не были. «Зейдлиц» проходил переоборудование в авианосец (не завершено), а «Лютцов» в феврале 1940 года был продан Советскому Союзу в недостроенном виде, отбуксирован в мае в Ленинград для достройки, которая также завершена не была[2].
Конструкция
Корпус и архитектура
Форма корпуса кораблей типа «Адмирал Хиппер» напоминала примененную на лёгком крейсере «Лейпциг» — с булями, выраженной бульбовой оконечностью и внутренним поясом, включенным в обеспечение общей прочности. Первоначально крейсера имели почти вертикальный форштевень (наибольшая длина 202,8 м), но после испытаний на «Хиппере» его заменили на клиперный, остальные достраивались в измененном виде[3].
Энергетическая установка
Силовые установки на паре высоких параметров отличались низкой надежностью и неэкономичностью, что существенно снижало дальность плавания. На «Хиппере» стояли котлы системы Ла-Монта (80 атмосфер) и ТЗА «Blohm und Voss», на «Блюхере» — котлы Вагнера с естественной циркуляцией (70 атмосфер) и ТЗА «Blohm und Voss», на «Принце Ойгене» — котлы Ла-Монта (70 атмосфер) и ТЗА «Brown-Boveri», на недостроенных «Зейдлице» и «Лютцове» — котлы Вагнера с принудительной циркуляцией (60 атмосфер), причем их число было уменьшено до девяти, и ТЗА «Wagner-Deschimag»[3].
Бронирование
Броневой пояс высотой 2,75 м и толщиной 80 мм имел наклон в 12,5° наружу, прикрывая около 70 % длины корабля, и замыкался 80-мм траверсами. В носу пояс имел высоту 3,85 м и толщину 40 мм, утончаясь к форштевню до 20 мм; в корме, соответственно, 2,75 м и 70 мм, замыкаясь 70-мм траверсом. Горизонтальную защиту обеспечивали 30-мм верхняя и 30-мм нижняя палубы. Последняя имела 50-мм скосы, соединявшиеся с нижней кромкой пояса. Барбеты имели 80-мм толщину по всей высоте; башни: 160-мм лоб, 105-мм наклонную лобовую плиту, 80-мм наклонные боковые плиты, 70-мм крышу и стенки[3].
Вооружение
Главный калибр крейсеров составляли 8 203-мм орудий SkL/60 Mod.C 34, расположенных по традиционной «линкорной» схеме: в 4 двухорудийных башнях, по 2 в носу и в корме. Орудия придавали 122-кг снаряду начальную скорость 925 м/сек. Имелось 4 основных типа снарядов: бронебойные, полубронебойные, фугасные и осветительные[4].
Зенитное вооружение состояло из 6 двухорудийных 105-мм установок С/31 (LC/31), что обеспечивало огонь из 6 стволов в любом секторе. Установки имели стабилизацию в трех плоскостях — отличие, которым не обладал ни один из зарубежных крейсеров, а также дистанционную систему наведения из постов управления зенитным огнём. Легкая зенитная артиллерия состояла из 37-мм и 20-мм автоматов. 37-мм пушки модели SKC/30 фирмы «Рейнметалл» размещались в спаренных стабилизированных установках с гиростабилизацией и ручным управлением. Состав зенитного вооружения на разных кораблях серии неоднократно менялся в ходе войны[4].
Торпедное вооружение крейсеров состояло из 4 трёхтрубных торпедных аппарата калибра 533 мм, стрелявших торпедами модели G7a[4].
Первые два корабля серии несли по 3 гидросамолета: два в одиночных ангарах и один — на катапульте. На тяжелых крейсерах устанавливалась катапульта завода «Дойче Верке» модели FL-22, имевшая угол поворота примерно 30 градусов на борт. «Принц Ойген» принимал 4 гидросамолета вместо 3, а также имел закрытые посты управления на торпедных аппаратах[3].
Системы управления огнём
Система управления огнём на тяжёлых крейсерах типа «Адмирал Хиппер» была чрезвычайно развитой. Имелось три основных поста управления огнём главного калибра, расположенных на верху башенноподобной носовой надстройки, перед ней и на кормовой надстройке, а также два поста для управления стрельбой ночью -носовой и кормовой. Система наведения зенитной артиллерии включала 4 дальномерных поста и 2 главных поста управления огнём с 4 компьютерами, разделенных на две полностью дублирующих друг друга группы -носовую и кормовую. Посты целеуказания торпедной стрельбы с телескопическими прицелами располагались по обе стороны от поста ночного управления кораблем на носовом мостике, а КДП торпедной стрельбы — в бронированной носовой (два) и в кормовой рубке (один). Вычислительное устройство (автомат торпедной стрельбы) помещалось у кормовой переборки главного поста управления стрельбой. В глубине корабля располагался вычислительный центр торпедной стрельбы. Торпедные аппараты имели дистанционное управление, а залп можно было произвести из любого директора[4].
Такого рода развитая система управления огнём «линкорного» типа в полном объёме никогда не использовалась, однако съедала значительную долю водоизмещения[3].
Радиоэлектронное оборудование
Пассивная система гидролокации «NHG» использовалась в основном для навигационных целей, другая система, «GHG», также пассивного типа, была более эффективной и применялась в основном для обнаружения подводных лодок, хотя неоднократно с её помощью «засекались» и выпущенные по кораблю торпеды. Крейсера имели и активную систему «S», по принципу действия и эффективности аналогичную британскому «асдику». Она также позволяла в определенных условиях обнаруживать даже такие небольшие предметы, как, например, мины. В начале 1940 года на «Адмирале Хиппере» и «Блюхере» были устанвлены антенны системы радиолокации «FuMo 22», работавшей на длине волны 0,8 м. «Хиппер» после модернизации 1941 года оснастили радаром «FuMG 40G» на двух КДП — главном и кормовом. «Принц Ойген» по вступлении в строй получил 2 локатора типа «FuMo 27» на верхнем и кормовом КДП главного калибра. В 1942 году на нём установили радар «FuMo 26», а к концу войны он имел помимо этого радара ещё один, модели «FuMo 25», а также старый «FuMo 23» и радиолокатор «FuMo 81». Германские радары отличались большими прямоугольными решетчатыми антеннами, придававшими крейсерам внушительный вид, однако их характеристики оставались невысокими[4].
Модернизации
Большая часть модернизаций военного времени пришлась на крейсера «Адмирал Хиппер» и «Принц Ойген», так как «Блюхер» погиб в апреле 1940 года при вторжении в Норвегию. В основном они затрагивали зенитное вооружение и средства радиолокационного обнаружения.
Список кораблей типа[5][6]
| Название | Название в период постройки | Верфь-строитель | Дата закладки | Дата спуска на воду | Дата вступления в состав флота |
Дата вывода из состава флота/гибели |
Судьба |
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| «Адмирал Хиппер» (Admiral Hipper) | Kreuzer «H», «Ersatz Hamburg» | Deutsche Werke, Киль | 6 июля 1935 | 6 февраля 1937 | 29 апреля 1939 | 3 мая 1945 | Уничтожен в доке во время налета британской авиации на Киль |
| «Блюхер» (Blücher) | Kreuzer «G», «Ersatz Berlin» | Blohm + Voss, Гамбург | 15 августа 1936 | 8 июня 1937 | 20 сентября 1939 | 9 апреля 1940 | Потоплен норвежскими береговыми артиллерийскими и торпедными батареями в Осло-фьорде |
| «Принц Ойген» (Prinz Eugen) | Kreuzer «J» | Deutsche Werke, Киль | 23 апреля 1936 | 22 августа 1938 | 1 августа 1940 | 1945 | По репарациям передан США как IX-300, в 1946 г. потоплен при испытаниях атомной бомбы на атолле Бикини |
| «Зейдлиц» (Seydlitz) | Kreuzer «K» | DeSchiMAG, Бремен | 29 декабря 1936 | 19 января 1939 | Не достроен | 29 января 1945 | С осени 1942 г. находился на переоборудовании в авианосец, затоплен в Кёнигсберге в недостроенном виде |
| «Лютцов» (Lützow)/«Петропавловск» | Kreuzer «L» | DeSchiMAG, Бремен Балтийский завод, Ленинград |
2 августа 1937 | 1 июля 1939 | Не достроен | - | 11 февраля 1940 продан СССР как «Петропавловск», 31 мая 1940 отбуксирован в Ленинград для достройки, которая завершена не была. Во время Великой Отечественной войны использовался как плавучая батарея при обороне Ленинграда. |
Оценка проекта
Высокое состояние германской техники и инженерной мысли просто не позволяло создать явно неудачный проект, хотя в случае крейсеров типа «Хиппер» можно говорить о том, что такая попытка была-таки сделана.[7]
Напишите отзыв о статье "Тяжёлые крейсера типа «Адмирал Хиппер»"
Примечания
- ↑ 1 2 С. В. Патянин Корабли Второй мировой войны. ВМС Германии. Часть 1
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 [www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/Hipper/01.htm История создания]
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.wunderwaffe.narod.ru/Magazine/MK/2005_08/05.htm Крейсера]
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/Hipper/04.htm Вооружение]
- ↑ С. В. Патянин. Корабли Второй мировой войны. ВМС Германии. Часть 1.
- ↑ В. Кофман "Тяжелые крейсера типа «Адмирал Хиппер» (редактор — С. В. Сулига)
- ↑ [www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/Hipper/12.htm Общая оценка проекта]
Ссылки
[www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/Hipper/index.htm Тяжёлые крейсера типа «Адмирал Хиппер»] www.wunderwaffe.narod.ru/Magazine/MK/2005_08/05.htm
Литература
- Кофман В. Тяжелые крейсера типа «Адмирал Хиппер» — Москва, 1996
- Ненахов Ю. Ю. Энциклопедия крейсеров 1910—2005. — Минск, Харвест, 2007.
- Патянин С. В. Дашьян А. В. и др. Крейсера Второй мировой. Охотники и защитники — М.: Коллекция, Яуза, ЭКСМО, 2007.
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1922—1946.- Annapolis, Maryland, U.S.A. : Naval Institute Press, 1996.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Тяжёлые крейсера типа «Адмирал Хиппер»
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
