Тертл-Бей

Тертл-БейТертл-Бей

</tt>

</tt>

Район Нью-Йорка
Тертл-Бей англ. Turtle Bay
Вид на район из Лонг-Айленд-Сити
40°45′19″ с. ш. 73°58′03″ з. д.40.75528° с. ш. 73.96750° з. д. / 40.75528; -73.96750
Боро	Манхэттен
Первое упоминание	XVII век
Площадь	1,37 км²
Население (2009 год)	38 554 чел.
Плотность населения	28 141,606 чел./км²
Маршруты метро
Почтовые индексы	10016, 10017
Сайт	[turtlebay-nyc.org ay-nyc.org]
Тертл-Бей

К:Районы Манхэттена Тертл-Бей (англ. Turtle Bay) — квартал в районе Ист-Сайд в боро Манхэттен, Нью-Йорк. Тертл-Бей ограничивается 43-й и 53-й улицами, Лексингтон-авеню и проливом Ист-Ривер. На юге Тертл-Бей граничит с кварталом Тюдор-сити, на севере — с кварталом Саттон-Плейс. Тертл-Бей находится под юрисдикцией 6-го общественного совета Манхэттена.

История

Топоним Тертл-Бей (дословно — «черепашья бухта») появился в XVII столетии. Насчёт его происхождения точных сведений нет. По одним данным, он происходит от черепах, обитавших в бухте, по другим — он является производным от голландского слова deutal, что означало изогнутый клинок. В то время бухта служила надёжным укрытием от непогоды. Также она была комфортным местом для судостроения. В 1639 году губернатор Нового Амстердама выделил двум англичанам прилегающий к бухте участок площадью 40 акров (0,16 км²). Он получил название Тертл-Бей-Фарм (англ. Turtle Bay Farm) На том месте, где сейчас проходит 47-я улица, в бухту впадал ручей Тертл-Бей. После того как был учреждён генеральный план Манхэттена, прилегающая к бухте местность была разровнена и поделена на участки под застройку. К первой половине XX века от бухты осталась лишь небольшая скала в конце 45-й улицы; ныне же не осталось и её.

К середине XIX века Тертл-Бей превратился в типичный загородный район. В нём порой прогуливались журналисты Хорас Грили, Маргарет Фуллер и писатель Эдгар По, отметивший:

Человечество делится на мужчин, женщин и Маргарет Фуллер. Оригинальный текст (англ.)   Humanity is divided into Men, Women, and Margaret Fuller.

Он негативно относился к принятому в начале XIX века генеральному плану города. О местном пейзаже По написал в местной газете:

Я раздобыл небольшой ялик и в ходе ознакомительной прогулки оплыл вокруг острова Блэквелл. Больше всего меня интересует вид на берег Манхэттена, чрезвычайно живописный в этом месте. Все без исключения дома строги и старинны… Я был не в силах глядеть на величественные скалы и деревья, то и дело попадавшие в поле зрения, без вздоха, полного ожидания неминуемой их гибели — неминуемой и скоротечной. Оригинальный текст (англ.)   The houses are, without exception, frame and antique…I could not look on the magnificent cliffs and stately trees, which at every moment met my view, without a sigh for the inevitable doom — inevitable and swift.

С началом Гражданской войны, когда вышел первый закон о воинской повинности, на пересечении 3-й авеню и 46-й улицы был открыт призывной пункт. 13 июля 1863 года в ходе «Недели призыва» он подвергся нападению и был сожжён.

После войны квартал был застроен городскими особняками. К 1868 году в Тертл-Бей процветала коммерческая деятельность, среди прочего представленная пивоварнями, газовыми заводами, скотобойнями и загонами. Во второй половине XIX века в квартале проживало множество немцев и ирландцев, работавших в местных каменоломнях. Кроме того, вдоль 2-й и 3-й авеню были проложены линии надземной железной дороги. Это привело к падению уровня жизни. К 1930-м годам Тертл-Бей являл собой задворки Нью-Йорка:

<…> огромные промышленные предприятия: пивоварни, прачечные, скотобойни, электростанции — выстроены вдоль убогих многоквартирных жилищ на прибрежной полосе по соседству с новыми домами, которые возведены с учётом привлекательного вида на пролив и близости к центру. От заводов и мастерских в квартале ежегодно выпадает по 150 тонн сажи. Оригинальный текст (англ.)   <…> huge industrial enterprises— breweries, laundries, abattoirs, power plants— along the water front face squalid tenements not far away from new apartment dwellings attracted to the section by its river view and its central position. The numerous plants shower this district with the heaviest sootfall in the city— 150 tons to the square mile annually.

В 1918 году застройщик Шарлотта Сорчан (англ. Charlotte Hunnewell Sorchan) приобрела 11 домов на южной стороне 49-й улицы и 9 домов на северной стороне 48-й улицы между 2-й и 3-й авеню. За два года она полностью обновила эту часть квартала, получившую название Тертл-Бей-Гарденс (англ. Turtle Bay Gardens, сады Тертл-Бей). Фасады зданий были оштукатурены, а интерьеры были перепланированы таким образом, чтобы служебные помещения выходили на улицы, а жилые комнаты — на внутренние дворы, которые в свою очередь были облагорожены древесно-кустарниковыми насаждениями.

После женитьбы Сорчан продала дома по себестоимости своим друзьям. Одним из первых покупателей стала Мария Боуэн Чапин (англ. Maria Bowen Chapin), основавшая школу Чапин. В районе в разное время проживало множество знаменитостей, среди которых актрисы Кэтрин Хепбёрн и Джун Хэвок, актёры Рикардо Монтальбан и Тайрон Пауэр, публицисты Гарсон Канин и Генри Люс, журналистка Дороти Томпсон, литературный редактор Максвелл Перкинс, музыканты Стивен Сондхайм и Леопольд Стоковский и судья Лёрнед Хэнд. В 1997 году в честь Кэтрин Хепбёрн, проживавшей в квартале более 60 лет, был назван местный парк.

На территории, где находились скотобойни, в 1948 году была построена Штаб-квартира ООН. Также к тому времени в квартале была снесена надземная железная дорога, что позволило возводить высотные строения. В 1957 году жители и собственники квартала основали ассоциацию, основной задачей которой было обозначено поддержание высокого уровня жизни в Тертл-Бей. Благодаря близости к Штаб-квартире ООН в квартале расположены дипломатические миссии Багамских островов, Великобритании, Германии, Израиля, Люксембурга, Саудовской Аравии, Сингапура, Украины и Ямайки.

Население

По данным на 2009 год, численность населения квартала составляла 38 554 жителя. Средняя плотность населения составляла около 28 098 чел./км², превышая среднюю плотность населения по Нью-Йорку почти в 3 раза. В расовом соотношении более 75 % составляли белые. Средний доход на домашнее хозяйство более чем в 2 раза превышал средний показатель по городу: $109 427.

Общественный транспорт

Тертл-Бей обслуживается станцией метро Lexington Avenue / 51st – 53rd Streets. По состоянию на сентябрь 2012 года в квартале действовали автобусные маршруты M15 и M50.

Литература

• Federal Writers' Project. [books.google.ru/books?id=OAYWS1K-0vkC The WPA guide to New York City: the Federal Writers' Project guide to 1930s New York]. — American guide series. — Pantheon Books, 1939. — 700 с. — ISBN 0394527925.

Отрывок, характеризующий Тертл-Бей

Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.