Уайлдинг, Алекса

Алекса Уайлдинг
Alexa Wilding
Алекса Уайлдинг на картине «Вероника Веронезе» Данте Габриэля Россетти (1872)
Имя при рождении:	Элис Уайлдинг
Род деятельности:	натурщица
Дата рождения:	ок. 1845-1848
Место рождения:	графство Суррей, Великобритания
Гражданство:	Великобритания
Дата смерти:	25 апреля 1884(1884-04-25)
Место смерти:	Лондон, Великобритания

Алекса Уайлдинг, англ. Alexa Wilding (урождённая Элис Уайлдинг, ок. 1845—1848 — 25 апреля 1884) была одной из любимых натурщиц художника-прерафаэлита Данте Габриэля Россетти, она изображена на некоторых из лучших его картин конца 1860-х и начала 1870-х. Она позировала для большего количества его законченных работ, чем его более известные музы, Элизабет Сиддал, Джейн Моррис и Фанни Корнфорт.

Об Уайлдинг известно сравнительно мало, в то время как о Сиддал, Моррис и Корнфорт достаточно много написано. Вероятно, это связано с тем, что у Уайлдинг, в отличие от других муз Россетти, не было с ним романтической или сексуальной связи — по крайней мере, об этом нет никакой информации.

Биография

Принадлежавшая к рабочему классу семья Алексы Уайлдинг происходила из Шрусбери, Шропшир. Сама Алекса родилась в Суррее приблизительно в 1845 году и была дочерью изготовителя пианино. Согласно переписи 1861 года, когда Уайлдинг было около шестнадцати, она жила на Уорик-лейн, 23 со своей 59-летней бабушкой и двумя дядями. Она работала, но по стандартам того времени условия её жизни не были особенно плохи, она умела читать и писать. К моменту знакомства с Россетти она была портнихой и мечтала о карьере актрисы.

Россетти впервые увидел Уайлдинг однажды вечером на лондонской улице Стрэнд в 1865 году и был впечатлен её красотой. Она согласилась позировать ему на следующий день, но не пришла в назначенное время. Возможно, её пугала сомнительная репутация натурщиц того времени. Прошли недели, и Россетти уже отбросил пришедшую ему в голову идею картины, на которой для него было очень важно видеть именно эту модель, когда он снова увидел на улице Алексу. Он выпрыгнул из кэба, в котором ехал, и убедил её отправиться прямо в его студию. Он заплатил Уайлдинг за неделю, чтобы она позировала только ему, так как боялся, что другие художники тоже могут нанять её. У них были длительные взаимоотношения; существует информация, что после смерти Россетти в 1882 году Уайлдинг, хотя её финансовое положение было не вполне благополучным, регулярно ездила возложить венок на его могилу в Берчингтоне.

По данным переписи 1881 года 34-летняя Элис Уайлдинг проживала по адресу Рэдклифф-роуд, 33, Кенсингтон, с двумя маленькими детьми, Чарльзом и Нелли. Возможно, они были незаконнорожденными, но предполагается, что это могли быть дети дяди Алексы, к тому времени умершего, как и его жена. Сама Уайлдинг никогда не была замужем. По данным этой переписи она на несколько лет младше, чем должна быть согласно записям 1861 года, но для женщины того времени это не было необычным; также её дядя мог предоставить неправильную информацию изначально. К тому времени она была владелицей недвижимости и рантье — значительное достижение для девушки из рабочего класса.

Согласно свидетельству о смерти, Алекса Уайлдинг умерла 25 апреля 1884 года в возрасте 37 лет, это первый официальный документ, где её имя записано как Алекса, а не Элис. Причиной смерти был назван перитонит и окончательное истощение; шестнадцатью месяцами раньше у неё диагностировали опухоль селезенки. Это может быть тот самый недуг, из-за которого Россетти считал, что она больна, и время от времени она не могла позировать.

Алекса Уайлдинг похоронена на кладбище Бромптон рядом со своей бабушкой Мэри Энн и племянницей Марией. В то время как в свидетельстве о смерти указано 25 апреля, на могильном камне стоит дата 24 апреля 1884 года.

В творчестве Россетти

На картинах Россетти элегантность и эфемерная красота Уайлдинг контрастируют с другой моделью, чувственной Фанни Корнфорт. На картине «Леди Лилит» (1864—1868) Уайлдинг с её более изящными чертами заменила Корнфорт, когда покровитель Россетти и владелец картины Фредерик Лейленд счёл оригинал слишком земным. Аналогично, картина «Венера Вертикордия» (1864—1868), моделью для которой изначально служила кухарка почти шести футов ростом, была переписана с лицом Уайлдинг в январе 1868 года. Судя по всему, Россетти считал её черты достаточно разносторонними для ролей и добродетели, примером чему может служить «Сивилла Палмифера», и порока, как в указанных выше ролях, изначально предназначенных для Корнфорт.

Современники, похоже, не соглашались с Россетти относительно выразительности Уайлдинг: его ассистент Генри Треффри Данн говорил, что она была «…без какого-либо разнообразия выражений лица. Она сидела как Сфинкс, ожидающий вопроса, и всегда с неопределенным на него ответом… Но за её внешне безмятежной наружностью скрывается глубокий колодец чувств.» Брат художника Уильям Майкл Россетти, тем не менее, видел её «способной ко многим различным выражениям.»

Данн описывает внешность Уайлдинг как «очаровательное лицо, прекрасное в каждой черте, полное неподвижного, мягкого, мистического покоя, превосходно подходящее для некоторых из его концепций… Он был поражен её прекрасным лицом и золотисто-каштановыми волосами. Это был тот самый тип лица, который он искал так долго.»

Картины, изображающие Алексу Уайлдинг

• «Lady Lilith» (1864—1868) — изначально моделью служила Фанни Корнфорт, но картина была переписана с лицом Уайлдинг в 1872—1873 гг.
• «Venus Verticordia» (1864—1868) — изначально моделью служила кухарка Россетти, переписана с лицом Уайлдинг.
• «Monna Vanna» (1866)
• «Regina Cordium» (1866)
• «Sibylla Palmifera» (1866—1870)
• «Dante’s Dream at the Time of the Death of Beatrice» (1871; крайняя слева)
• «The Bower Meadow» (1871—1872)
• «Veronica Veronese» (1872)
• «La Ghirlandata» (1873)
• «Damsel of the Sanct Grael» (1874)
• «La Bella Mano» (1875)
• «The Blessed Damozel» (1875—1878)
• «The Beloved» (1863) — изначально моделью служила Мария Форд; считается, что переработка картины в 1873 году также вдохновлена Уайлдинг.

Ссылки

• [www.rossettiarchive.org Rossetti Archive]
• [drum.lib.umd.edu/bitstream/1903/6646/1/umi-umd-4045.pdf Venus Imaginaria: Reflections on Alexa Wilding, Her Life, and Her Role as Muse in the Works of Dante Gabriel Rossetti]
• [fannycornforth.blogspot.com/2011/05/mysterious-alexa-wilding.html The Kissed Mouth: 'The Mysterious Alexa Wilding'] — статья, включающая фотографию Уайлдинг

Великобритания   Живопись   Персоналии

Отрывок, характеризующий Уайлдинг, Алекса

Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.