Уайлд, Фрэнк

Джон Роберт Фрэнсис Уайлд
John Robert Francis Wild
Фрэнк Уайлд
Род деятельности:	путешественник, исследователь
Дата рождения:	10 апреля 1873(1873-04-10)
Место рождения:	Йоркшир, Великобритания
Гражданство:	Великобритания Великобритания
Дата смерти:	19 сентября 1939(1939-09-19) (66 лет)
Место смерти:	Клерксдорп, ЮАР
Награды и премии:	Золотая медаль Королевского географического общества

Джон Ро́берт Фрэ́нсис (Фрэнк) Уа́йлд (англ. John Robert Francis Wild; 1873—1939) — полярный исследователь, участник четырёх экспедиций в Антарктиду под руководством Роберта Скотта, Дугласа Моусона и Эрнеста Шеклтона, участник, а затем руководитель экспедиции Шеклтона на «Квесте». Один из двух 4-кратных кавалеров Полярной медали (второй — Эрнест Джойс). Выдающаяся личность героического века антарктических исследований.

Ранние годы жизни

Фрэнк Уайлд родился 10 апреля 1873 года в городе Скелтон-ин-Кливленде, Северный Йоркшир, в семье школьного учителя Бенджамина Уайлда и его жены Мэри (урождённой Кук). По матери был дальним потомком знаменитого мореплавателя Джеймса Кука — дед Фрэнка Роберт Кук утверждал, что является внуком великого капитана. Старший из восьмерых сыновей в семье (ещё были три дочери). Начальное образование Фрэнк Уайлд получил в Бедфорде. В 1889 году в возрасте 16 лет начал работать в торговом флоте Англии, где дослужился до второго помощника капитана. В 1900 году Уайлд был призван на службу в Королевский военно-морской флот. В 1901 году проходил службу на HMS «Эдинбург» в должности матроса.

Антарктические экспедиции

1901—1904

В том же году Фрэнк Уайлд добровольцем вызвался принять участие в первой британской экспедиции XX века в Антарктиду под руководством Роберта Скотта. Он был зачислен матросом на экспедиционное судно «Дискавери». Во время экспедиции Уайлд приобрел свой первый бесценный полярный опыт в организации санных походов, обращении с собачьими упряжками, организацией быта экспедиции во время долгой полярной ночи. Из наиболее заметных событий первой экспедиции Скотта, связанных с именем Уайлда, стал непродолжительный санный поход, совершённый в марте 1902 года для исследования восточных границ острова Росса. На обратном пути партию, не обладавшую к тому времени достаточным полярным опытом, застал сильный буран. Неопытные путешественники вместо того, чтобы переждать бурю, решили бросить палатку и идти к кораблю.

Пробираясь ощупью сквозь завывающую метель, многие из них спотыкались и падали на крутом скользком склоне высотой в несколько тысяч футов, заканчивающемся ледяным обрывом, нависшим над морем…И все же только один человек, Винс, сорвался со склона и улетел в пропасть, а оттуда в море… Среди участников партии был простой матрос по фамилии Уайлд. После гибели Винса он повел пятерых оставшихся в живых… немного, наверное, найдется на земле таких, как он, врожденных полярных путешественников.

— Эпсли Черри-Гаррард

Усилиями Уайлда все остальные были спасены.

В конце весны 1902 года Фрэнк Уайлд принял участие в походе под руководством Альберта Армитеджа, возглавлявшем «западную партию», задачей которой было найти путь к южному магнитному полюсу Земли, для чего требовалось пересечь неизведанные области Земли Виктории. 3 января 1903 года этой партии удалось подняться до истока ледника (названного позже в честь геолога экспедиции ледником Феррара) на высоту 8900 футов над уровнем моря, и тем самым достичь внутренней части Земли Виктории — антарктического плато. Это стало одним из важнейших географических открытий, сделанных экспедицией.

Во время этой экспедиции Уайлд близко познакомился со многими, ставшими позднее прославленными её участниками, в первую очередь, с третьим помощником руководителя Эрнестом Шеклтоном, с которым судьба связала его на многие годы.

1907—1909

В 1907 году Уайлд стал участником второй британской экспедиции в Антарктиду под руководством Эрнеста Шеклтона. Формально исполняя обязанности завхоза береговой партии, он фактически являлся заместителем руководителя экспедиции, принимая деятельное участие во всех её начинаниях. Одним из самых выдающихся достижений экспедиции стал поход к Южному полюсу, в котором Уайлд принял участие вместе с Шеклтоном, Джеймсоном Адамсом и Эриком Маршаллом. По пути к полюсу партия открыла Трансантарктические горы, картографировала ледник Бирдмора, по которому первой достигла приполярной обрасти полярного плато и смогла достичь рекордной для того времени южной широты 88º23’ 9 января 1909 года. На обратном пути 27-28 февраля и без того обессиленные Шеклтон и Уайлд совершили безостановочный 36-часовой переход «налегке» до базы Скотта на полуострове Хат-Пойнт, чтобы успеть вызвать экспедиционное судно до его отплытия на север и вызвать помощь Адамсу и Маршаллу — последний из-за болезни не мог больше самостоятельно передвигаться.

1911—1913

В 1911 году доктор Дуглас Моусон пригласил Фрэнка Уайлда принять участие в его Австралийской антарктической экспедиции и возглавить одну из трех планировавшихся к организации полярных станций. Уайлд принял предложение и с февраля 1912 года по конец февраля 1913 года возглавлял научную группу из восьми человек («западную партию»), которая действовала, фактически, как самостоятельная экспедиция. «Западная партия» была высажена на шельфовом леднике Шеклтона в 1500 милях западнее основной базы Моусона на мысе Денисон, и стала первой в истории, чья зимовочная база была организована на плавучем леднике, а не на континентальном побережье.

В конце весны 1912 года полярники начали плановые санные походы. Санная партия под руководством Уайлда исследовала побережье Антарктиды к востоку от базы, партия Сидни Джонса к западу, метеоролог Мортон Мойес вёл научные наблюдения на зимовке. Район исследований оказался невероятно сложным, к тому же, путешественникам постоянно досаждала плохая погода. Тем не менее, партиям удалось исследовать и нанести на карту более 400 миль труднодоступного антарктического побережья, таким образом, убрав белые пятна на карте между Землёй Королевы Мэри и Землёй Кайзера Вильгельма, что стало очень значительным достижением. 23 февраля 1913 года партия Фрэнка Уайлда была эвакуирована с ледника экспедиционным судном «Аврора».

1914—1916

В 1914 году Фрэнк Уайлд стал участником Имперской трансантарктической экспедиции Шеклтона в должности заместителя руководителя экспедиции. В октябре 1915 года экспедиционное судно Эндьюранс раздавили паковые льды в море Уэдделла, и команда из 28-человек, испытав невероятные трудности и лишения, смогла на спасательных шлюпках в апреле 1916 года добраться до острова Элефант. Шеклтон и ещё 5 человек отправились за спасением на маленькой спасательной шлюпке к острову Южная Георгия, а Уайлд возглавил командование остававшимися на острове двадцатью двумя зимовщиками. Шеклтон смог добраться до Южной Георгии и 30 августа 1916 года привел к острову Элефант спасательное судно, на котором зимовщики были эвакуированы в Пунта-Аренас.

В значительной степени благодаря Уайлду, его энергии, инициативе и изобретательности в партии все время поддерживался высокий моральный дух, и она прошла сквозь выпавшие испытания без потерь. При содействии двух хирургов, докторов Маклроя и Маклина, он пристально следил за здоровьем каждого из них. Его не оставлял неунывающий оптимизм даже когда еда была очень скудна, а перспективы спасения туманны. Каждый в своем дневнике с восхищением отзывается о нём. Я без тени сомнений считаю, что вся команда, которая находилась на острове Элефант, обязана своей жизнью ему. Духам уныния не было места рядом с ним, не довольствуясь «разговорами» он «делал» столько, сколько мог, а зачастую больше чем мог. Он проявил прекрасные качества лидера и более чем оправдал мою в нём абсолютную уверенность.

— Эрнест Шеклтон

1921—1922

В 1921 году Фрэнк Уайлд в уже привычной для него должности заместителя руководителя стал участником последней экспедиции Эрнеста Шеклтона на судне «Квест». После внезапной смерти Шеклтона 5 января 1922 года от сердечного приступа он возглавил экспедицию и довел её до конца. Экспедиция не добилась сколь-нибудь значимых результатов, и поэтому осталась, по существу, незамеченной для широкой общественности.

Последующие годы жизни

По возвращении в Англию после экспедиции 1914—1916 годов в начале 1917 года Уайлд был направлен в должности прикомандированного лейтенанта офицером транспорта на Первую мировую войну. Служил на севере России и занимался вопросами поставки снаряжения и обмундирования для нужд фронта.

После окончания войны Фрэнк Уайлд отправился в Ньясаленд (ЮАР), чтобы попробовать заняться сельским хозяйством.

По возвращении в Англию из экспедиции на «Квесте» 24 октября 1922 года Фрэнк женился на Вере Альтман — вдове чайного плантатора из Борнео (по другим данным табачного брокера), с которой познакомился ещё в 1918 году в России и помог ей тогда добраться до Англии. В июне следующего года он вместе с супругой перебрался в Зулуленд на севере ЮАР, где купил землю. Уайлд пробовал заниматься сельским хозяйством, строительством железной дороги, работал на алмазной шахте в Клерксдорпе, но все его коммерческие начинания не имели успеха. В 1928 году он развелся, в 1931 году женился на Биатрис Роуботтом (англ. Beatrice Lydia Rhys Rowbottom), которая была на 37 лет младше его, после чего переехал в Йоханнесбург. Последние годы жизни Фрэнк Уайлд изредка зарабатывал деньги чтением лекций по полярной тематике и работал на золотодобывающих шахтах в Витватерсранде и Клексдорпе. С начала 1930-х годов у него были серьёзные проблемы с алкоголем.

Фрэнк Уайлд умер 19 августа 1939 года от пневмонии и диабета. Его тело было кремировано, а прах помещен в колумбарий кладбища Брикстон в Йоханнесбурге.

27 ноября 2011 года прах Фрэнка Уайлда — «правой руки Шеклтона», был перезахоронен на острове Южная Георгия по правую сторону от могилы сэра Эрнеста Шеклтона.

Однажды моего деда попросили описать разных участников его экспедиции и иногда он был довольно груб в своих оценках. Но он сказал: «Мне нечего сказать о Фрэнке Уайлде, он — это моё второе я».

— Александра Шеклтон

Награды и память

За свой огромный вклад в дело полярных исследований и развитие географии Фрэнк Уайлд был удостоен ряда наград и званий:

• Полярная медаль (1904, 1909, 1913, 1916) — за участие в антарктических экспедициях Скотта, Моусона и Шеклтона;
• Орден Британской империи (1920) — за военную службу и выдающиеся заслуги в Имперской трансантарктической экспедиции;
• Почётный гражданин Лондона (1923);
• Золотая медаль Королевского географического общества (1924) — за продолжительную работу в Антарктиде.

В 2011 году была издана книга Энджи Батлер «В поисках Фрэнка Уайлда» (англ. The Quest for Frank Wild).

В 2012 году кинокомпанией Би-би-си был выпущен фильм «Фрэнк Уайлд: Забытый герой Антарктики» (англ. Frank Wild: Antarctica’s Forgotten Hero).

В честь Фрэнка Уайлда названы:

• Мыс Уайлд — Земля Уилкса;
• Гора Уайлд — Антарктида, Земля Грема;
• Гора Уайлд — Антарктида, хребет Куин-Александра;
• Ледник Уайлд — ледник между горой Уайлд и горой Бакли в хребте Куин-Александра;
• Уайлд Пойнт — остров Элефант.

Ссылки

• [www.coolantarctica.com/Antarctica%20fact%20file/History/biography/wild_frank.htm Frank Wild (1873-1939) - Biographical Notes] (англ.). Cool Antarctica. Проверено 14 октября 2014. Биография Фрэнка Уайлда на сайте Cool Antarctica.
• [www.youtube.com/watch?v=LJ0mWwnNS4w Frank Wild's Burial Next to Shackleton] (англ.). YouTube. Проверено 27 февраля 2015. Короткий видеофильм о перезахоронении праха Фрэнка Уайлда на острове Южная Георгия.

Отрывок, характеризующий Уайлд, Фрэнк

Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.