Убийства итальянских военнопленных (1943)

Во время Второй мировой войны Италия была союзницей нацистской Германии. Итальянские вооружённые силы воевали на фронтах этой войны на стороне Германии, в том числе на Восточном фронте в СССР.

Это продолжалось до 8 сентября 1943 г., когда Италия официально вышла из войны.

11 сентября 1943 г. верховное командование вермахта (OKW) издало приказ о разоружении и отправке в лагеря для военнопленных итальянских солдат и офицеров, которые отказались перейти на службу Германии.

Десятки тысяч итальянских солдат и офицеров были направлены в лагеря для военнопленных, расположенные на территории Польши в городах Хелм, Бяла-Подляска и Демблин.

Расстрелы итальянских солдат и офицеров

• На Балканах всего расстреляно 6300 итальянских солдат и офицеров, а более 17 тыс. отправлено в лагеря для военнопленных.
• Всего на территории Польши было уничтожено около 22600 итальянских солдат и офицеров.
• В сентябре 1943 г. 4500 солдат и офицеров было расстреляно на средиземноморских островах Кефалиния и Кос.

Места расстрелов

• В середине сентября 1943 году на Балканском полуострове и островах Средиземноморья, в Эпире, в Греции.
• 23 сентября 1943 в Касторьи (Северная Греция, греческая Македония) расстреляно 1200 итальянских солдат и офицеров гарнизона Костур (24-я пехотная дивизия "Пинероло").
• 28 сентября 1943 года на острове Корфу расстреляно 28 итальянских офицеров.
• В начале октября 1943 года в городе Саранда (Албания) — 130 офицеров дивизии «Перуджа».
• В Демблине, Хелмно, Торуни, Бяла-Подляска, Пшемысле и других лагерях.
• В 1943 году во Львове в самой Цитадели (концлагерь для офицеров "Шталаг 328") и на верхнем Лычакове, а также казармах по ул. Коперника, где временно находилась команда тыла итальянского гарнизона «Командо ретрове дель ест» - были расстреляны итальянские офицеры, а итальянских солдат расстреливали на Погулянке, в лесу возле Лисинич и вблизи села Малые Кривчицы, а также в концлагере в Раве-Русской («Шталаг-325»). В 1946 году на Нюрнбергском процессе был представлен список расстрелянных во Львове итальянских офицеров.

Свидетельства очевидцев

Н. Э. Петрушкова, работавшая во время немецкой оккупации Львова переводчицей в итальянской команде «Ретрови Итальяно»:

«после падения Муссолини фашисты потребовали от итальянских солдат, находившихся во Львове, присяги на верность гитлеровской Германии. Многие отказались и были тут же арестованы. Всего было арестовано и расстреляно более 2000 человек. Среди расстрелянных 5 генералов и 45 офицеров итальянской армии, которых я знала лично»

. В 1965 г. один из бывших узников Яновского лагеря во Львове гражданин Польши Л. Циммерман:

«Утром приехали машины и остановились вдоль лагерной дороги. Итальянцев сталкивали с автомобилей. Им было приказано сложить оружие в козлы и отойти в сторону. Потом их погнали тыльной стороной ущелья смерти и расстреляли. Среди солдат были и офицеры»

.

Бывший сотрудник миссии по репатриации советских граждан (Париж) Б. М. Гоглидзе, осенью 1943 г.:

в пустые артиллерийские склады и бункера, находившиеся неподалеку от города Ордруф, в направлении деревни Кравинкель, привезли и разместили 3 — 4 батальона итальянцев, которые вскоре были расстреляны. Весной 1944 г. останки расстрелянных решили уничтожить, сделать это поручили заключённым из расположенного неподалеку филиала Бухенвальда. При вскрытии могил заключённые увидели трупы, одетые в итальянскую военную форму

Во Львове расстрелы итальянцев проводили солдаты Вермахта. Расстрелы длились два месяца. По данным Чрезвычайной Следственной комиссии во Львове было расстреляно около 10 тысяч военнопленных итальянцев. Бывший львовянин Владислав Вебер запечатлел в своих детских воспоминаниях, что «после расстрелов по оврагам между лисинецкими холмами стекала кровь» расстрелянных итальянцев .

Убийства итальянцев на островах Кефалиния и Кос

Примечательными, но по большей части, малоизвестными актами жестокости стали массовые убийства итальянских военнослужащих на островах Кефалиния (Cephallonia) и Кос (Kos) в сентябре 1943 г. во время взятия немецкими войсками под контроль оккупированных итальянцами территорий. В Кефалинии итальянская дивизия Acqui численностью 12000 человек была атакована 13 сентября 1943 г. частями 1-й горной дивизии (1 Gebirgs-Division) с поддержкой самолётов Юнкерс Ю87 («Штука»), и была принуждена к сдаче 21 сентября после понесённых военных потерь 1300 человек.

На следующий день немцы начали казни взятых в плен и продолжали их до тех пор, пока свыше 4500 итальянцев не были убиты. Около 4000 уцелевших были отправлены на кораблях на материк, но некоторые из них утонули после подрыва на минах в Ионийском море, где приблизительно 3000 человек погибли.

Убийство итальянских солдат и офицеров в Кастории (Северная Греция)

В 1941 году город Касторья был оккупирован итальянскими войсками, в т.ч. и 24-й пехотной дивизией "Пинероло".

После того, как, 8 сентября 1943 года было подписано перемирие между Италией и англо-американским блоком, начались аресты итальянцев. Подразделения 2-го Бранденбургского полка под командованием генерал-майора Александра Пфулшайна заняли Касторию в Северной Греции, который в то время был одним из главных городов в греческой Македонии. В то же время, в Кастории находился итальянский гарнизон 13-го мотострелкового полка 24-й дивизии Пинероло под командованием полковника Алдо Вениери, сторонника итальянского перемирия с антигитлеровской коалицией.

10 сентября 1943 года германский генерал Пфулшайн выдвинул итальянскому полковнику Вениери ультиматум, в котором говорилось, чтобы итальянские подразделения сложили оружие и сдались в плен в течение 24 часов. После полученного ультиматума итальянский полковник предложил командиру дивизии "Пинероло" генералу Инфанте сдаться немцам. В это время Инфанте уже собрал оставшихся верных ему солдат и офицеров дивизии "Пинероло", чтобы впоследствии присоединиться к греческим партизанам (см Разоружение дивизии Пинероло) . Этого как раз и боялись немцы, которые в то время находились в Кастории и этот шаг итальянцев может предотвратить только командующий 11-й итальянской армией генерал Карло Векиарели, который под давлением немецкого командования отдал приказ всем итальянским подразделения, находяшимся в Грецию, сдаться немцам.

Но итальянский полковник Вениери, понимая, что все его командиры в Греции, кто откажется сдаваться немцам, то попадут в немецкий плен и, следовательно, нужно ждать решения итальянского верховного командования в Бриндизи во главе с королём Виктором Эммануилом и маршалом Бадолио. Бадолио приказал Вениери не сдаваться немцам и воевать против них до последнего патрона, до последнего оставшигося в живых итальянского солдата или офицера.

11 сентября 1943 года немецкий генерал Пфулшайн посетил штаб-квартиру итальянской полковника Вениери в Кастории и потребовал ответа, почему итальянские войска не сдались в плен немцам. Итальянский полковник ответил, что отверг ультиматум о капитуляции, и если немцы попытаются отобрать оружие у итальянцев - это будет причиной открыть стрельбу по немецким солдатам. На выходе из штаб-квартиры итальянского полковника генерал Пфулшайн был захвачен итальянскими солдатами, которых ранее разоружили немецкие солдаты, сопровождающие его.

В то время на одной из улиц Кастории итальянская артиллерийская батарея Берсальеры открыла огонь по наступающим немецким танкам, которые перед тем безуспешно пытались напасть на итальянский батарею. Слышатся выстрелы, разрывы снарядов со всех сторон города, где расположены другие итальянские воинские части, которые ведут уличные бои с немцами. В результате итальянские войска окружают весь германский полк "Бранденбург" в Кастории и уже с их стороны звучат призывы к капитуляции.

Хотя немцы получили, как оказалось, достойный отпор итальянцев, но командование полка "Бранденбург" телеграммой обратилось за помощью к командованию албанской группировки войск Вермахта и из Албании были переведены большие силы немцев. В результате этих действий подразделения мотопехоты и артиллерии Вермахта окружили Касторья и вынудили итальянцев сдаться в плен. Но не все итальянцы сдались в плен, их большое количество вырвалось из окружения и ушли в горные леса Кастории, где ещё несколько дней продолжали сопротивление "союзникам по оружию". После того как у них закончились боеприпасы, то 15 сентября 1943 года сдались в плен. Сдавшихся в плен немцы поместили в бывших итальянских казармах в Кастории, где был обустроен концлагерь для пленных итальянцев. И уже 23 сентября 1943 года 1200 итальянских солдат и офицеров были расстреляны немцами. Вместе с ними были расстреляны и трое местных болгар, которые были участниками военной организации "Охрана" и были союзниками итальянцев после капитуляции Италии. Остальные итальянцы были перевезены на грузовике в лагерь для военнопленных в Паралию, что южнее Салоник. Пленённые итальянские военные пробыли в немецком плену до октября 1944 года, то есть до освобождения лагеря греческими партизанами. Итальянцы влились в партизанские формирования и вместе с греками успешно воевали до окончания Второй Мировой войны в сентябре 1945 года.

Отражение событий в произведениях культуры

Резня в Кефалинии служит фоном для романа Луиса де Бернье «Выбор капитана Корелли» («Captain Corelli’s Mandolin») и одноименного фильма (2001).

Правовой аспект

Расстрел захваченных в плен военнослужащих запрещён Женевскими и Гаагскими конвенциями о ведении войны, поэтому жертвы среди сдавшихся в плен военнослужащих вызывают значительный общественный резонанс.

Спустя 70 лет, в 2013 году, военный суд в Риме заочно приговорил бывшего капрала вермахта Альфреда Шторка (Alfred Stork) к пожизненному заключению. Шторк был признан виновным в организации массовой казни 117 итальянских офицеров на греческом острове Кефалиния, которая произошла 24 сентября 1943 года .

См. также

• Катынский расстрел

Источники

• [www.jewniverse.ru/RED/Shneyer/glava5zap%5B1%5D.htm Арон Шнеер «Плен»]
• [en.wikipedia.org/wiki/Axis_Occupation_of_Greece_during_WWII Нацистская оккупация Греции во время Второй мировой войны (англ.)]

Отрывок, характеризующий Убийства итальянских военнопленных (1943)

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.