Убийство Сильвии Лайкенс

Си́львия Мэ́ри Ла́йкенс (англ. Sylvia Marie Likens; 3 января 1949, Лебанон, Индиана, США — 26 октября 1965, Индианаполис, Индиана, США) — американская девушка, убитая в возрасте шестнадцати лет после длительных пыток. Родители Сильвии, Лестер и Бетти Лайкенс, оставили её на попечение домохозяйки Гертруды Банишевски, которой платили 20 долларов в неделю. Сильвия подвергалась жестокому обращению со стороны Банишевски, её детей Полы и Джона и живущих по соседству подростков Ричарда Хоббса и Коя Хаббарда. Спустя три месяца Лайкенс скончалась от внутримозгового кровоизлияния, шока и недоедания. Данный случай получил широкий резонанс в США. Он был назван «худшим преступлением против человека в истории Индианы». На основе истории Лайкенс были написаны несколько биографических и художественных произведений, а также сняты два кинофильма.

Ранние годы Сильвии Лайкенс

Сильвия Лайкенс родилась 3 января 1949 года в Лебаноне, штат Индиана и была третьим ребёнком Лестера Сесила Лайкенса (22 марта 1926 — 22 февраля 2013) и Элизабет Фрэнсис „Бетти“ Граймс (2 мая 1927 — 29 мая 1998). У неё было два брата и две сестры: близнецы Диана Мэй и Дэниел Кэй (старше её на два года) и близнецы Дженни Фэй и Бенни Рэй (младше на год, родились 13 февраля 1950 года). Дженни переболела в 4 месяца полиомиелитом, из-за чего почти не могла самостоятельно передвигаться, и Сильвия заботилась о ней. Став постарше, Лайкенс начала подрабатывать няней и прачкой. Девушка увлекалась творчеством группы The Beatles, а также любила петь и кататься на роликах. Знавшими её лицами она описывается как «добрая и всегда готовая помочь леди».

Отношения между родителями Лайкенс были крайне нестабильными, супруги часто расставались и сходились вновь. Ещё до рождения Сильвии, когда Диане и Дэниелу было по три месяца, Лестер и Элизабет были выставлены со съёмной квартиры, так как её владельцу, местному пастору, не понравилось, когда супруги вместо воскресной службы пошли в кино. Сильвия росла в очень неблагоприятной обстановке: будучи карнавальными рабочими, её родители часто ездили по всей стране, но денег в семье всё равно постоянно не хватало. Всех пятерых детей Лайкенс постоянно оставляли жить (зачастую разрозненно) вместе с разными родственниками, в то время как Лестер и Бетти работали. С самого рождения и до проживания у Банишевски Сильвия сменила не менее 14 адресов.

Семья Банишевски

В 1965 году Сильвия и Дженни жили вместе со своей матерью в Индианаполисе, когда миссис Лайкенс попала в тюрьму за кражу в магазине. Лестер Лайкенс, не так давно ушедший от жены, приехал в их дом и от соседей узнал, что Сильвия и Дженни находятся в доме по адресу 3850 E. New York Street, который принадлежал Гертруде Банишевски, матери Полы, с которой сёстры Лайкенс дружили. Работа отца Сильвии была связана с постоянными разъездами, поэтому он предложил Банишевски за 20 долларов в неделю содержать своих дочерей и присматривать за ними. Лестер не придал значения тому, что семья Банишевски (у неё было семь детей) жила на грани нищеты, в запущенном и грязном доме без элементарных бытовых удобств. В их доме не было плиты, и члены семьи питались в основном крекерами и бутербродами, лишь изредка разогревая на электроплитке супы, которые могли есть одновременно только трое человек, поскольку из столовых приборов в доме было всего три ложки. Позже в суде он сказал, что «не любит совать нос в чужие дела». Перед отъездом Лайкенс дал Банишевски совет: «Вы должны держать этих девочек твёрдой рукой, потому что их мать позволяла им делать всё, что они захотят».

Гертруда Банишевски, описанная газетой «Indianapolis Star» как «измученная, весящая ниже нормы астматичка», была очень худой, истощённой женщиной, страдавшей от регулярных депрессий и болевшей бронхитом из-за постоянного курения. Банишевски родилась под именем Гертруда Надин ван Фоссан 19 сентября 1929 года в Индианаполисе, была третьим ребёнком в семье Хью и Молли ван Фоссанов. В 1940 году, когда Гертруде было 11 лет, Хью умер от сердечного приступа. Девочка очень тяжело перенесла его смерть. В подростковом возрасте у неё начались проблемы в отношениях с матерью, в результате чего в 16 лет она бросила школу. Фоссан несколько раз выходила замуж, но совместная жизнь каждый раз не складывалась. Доход её семьи в основном состоял из пособий, которые государство выплачивало на детей, иногда Гертруда занималась временной неквалифицированной работой. У Джона Банишевски, её первого мужа, был очень непостоянный характер, разногласия между ним и Гертрудой часто заканчивались скандалом, но, несмотря на это, они прожили вместе 10 лет. После развода с Банишевски Гертруда три месяца была замужем за Эдвардом Гатри, однако Гатри не захотел воспитывать её детей, которые не были ему родными. Тогда она снова сошлась с Джоном и родила от него ещё двоих детей, а спустя семь лет в 1963 году они окончательно расторгли брак. После этого Гертруда жила с Деннисом Райтом, но он часто избивал сожительницу. От него она дважды беременела, но в первый раз случился выкидыш. Вторая беременность закончилась рождением сына Денниса Ли Райта-младшего. Вскоре после его появления на свет Райт ушёл от Банишевски, и чтобы никто не узнал, что Деннис является незаконнорожденным, Гертруда всем представлялась как «миссис Райт», хотя никогда не состояла в законном браке с Райтом. Всего у неё было 7 детей: Пола, Стефани, Джон (род. 23 февраля 1953 года), Мэри, Ширли, Джеймс Банишевски и Деннис Ли Райт (род. 4 мая 1964 года).

Пытки и смерть Лайкенс

На протяжении первой недели проживания сестёр Лайкенс у Банишевски не было никаких инцидентов. Сильвия ходила в ту же церковь, что и Банишевски, смотрела с ними телевизор и ходила в одну школу со Стефани и Полой. Всё началось на вторую неделю, когда Лестер Лайкенс не прислал обещанную плату. Гертруда устроила скандал, крича: «Я заботилась о вас, двух сучках, просто так!» Начиная с этого случая Гертруда, несмотря на то, что деньги привезли на следующий день, стала обвинять сестёр Лайкенс в краже и других проступках, а также регулярно шлёпать их пэддлом.

Чтобы прекратить это, Сильвия рассказала, что Пола беременна (Пола Банишевски боялась всё рассказать матери, но доверила свой секрет Сильвии, с которой дружила). Гертруда не поверила, а Пола впала в ярость и избила девушку. В конечном счёте Сильвия, из-за высказываний Гертруды о сексуальных связях Лайкенс, начала думать, что она сама беременна, однако экспертиза позже показала, что Сильвия не могла быть беременной, потому что хотя её влагалище и было распухшим, но девственная плева оставалась целой. Возможно, Сильвия была не очень хорошо осведомлена о физиологии женского организма и процессе зачатия.

Вскоре Банишевски стала поощрять соседских подростков, когда они избивали Сильвию. Лайкенс дружила с тринадцатилетней Анной Сиско, пока Гертруда не сообщила Анне о словах Сильвии, которая сказала, что мать Сиско Нелли была проституткой. Сиско рассердилась и также избила Лайкенс. Затем Гертруда начала обвинять Сильвию в распускании слухов о развратности Стефани и Полы в школе, которой они вместе с Сильвией учились, Arsenal Technical High School. За это Лайкенс избил друг Стефани Кой Хаббард (который отрабатывал на Сильвии свои навыки дзюдоиста). Дениза Ноу, автор биографической статьи о Лайкенс, пишет, что есть вероятность, что Сильвия действительно распускала эти слухи.

Старшая сестра Сильвии и Дженни Диана Шумейкер в сентябре навестила их, и они ей пожаловались на то, что, что бы ни случилось, Банишевски приказывает Поле принести пэддл и наказывает Сильвию. Но Диана решила, что девочки, возможно, преувеличивают. Джудит Дюк, двенадцатилетняя девочка, ставшая свидетелем избиения Сильвии, сообщила об этом своей матери, однако последняя в ответ задала лишь риторический вопрос: «О, ну, в общем, они только наказывают её, не так ли?». Неизвестно, почему сёстры Лайкенс не жаловались в полицию или не попытались сбежать. Ноу предполагает, что это было вызвано тем, что девочки, живя с раннего детства в напряжённой обстановке, не видели в действиях Гертруды ничего необычного. Также она пишет, что Сильвия не сбежала, возможно боясь, что тогда гнев Банишевски обрушится на Дженни. Дженни едва могла самостоятельно передвигаться с помощью ортопедического аппарата и поэтому побег вдвоём был невозможен. В августе 1965 года по соседству с Банишевски поселилась семейная пара Рэймонд и Филлис Вирмиллион, у которых было двое детей. Поскольку Вирмиллион работала в ночную смену на заводе RCA, она решила найти своим детям приходящую няню, и пришла в дом Банишевски. Женщины пили за столом кофе, когда Вирмиллион заметила худую девушку-подростка с кровоподтёком под глазом, которой была Сильвия. Пола Банишевски набрала стакан горячей воды и выплеснула его на неё, после чего довольно заявила: «Это я поставила ей синяк». Вирмиллион решила не доверять семье Банишевски своих детей, но не сообщила властям об увиденном. В начале октября того же года Вирмиллион снова нанесла визит Банишевски и вновь увидела Сильвию. На этот раз у девочки был кровоподтёк уже под другим глазом и раздувшаяся губа. «Я избила её», — сказала Пола. Филлис вновь не усмотрела в этом ничего странного.

Священник из местной церкви Рой Джулиан в сентябре 1965 года нанёс Банишевски визит, так как её семья состояла в его конгрегации. Гертруда пожаловалась ему на отказ мужа выплатить пособие на ребёнка, на свои болезни и все те проблемы, которые у неё были с детьми. И главной проблемой, по её словам, была Лайкенс. Банишевски сообщила священнику, что Сильвия прогуливает школу и зарабатывает деньги проституцией. Рой в это не поверил, так как до этого видел Сильвию в церкви и она произвела на него хорошее впечатление. Он захотел поговорить с ней, но Гертруда посоветовала ему поговорить с Дженни. Сама Дженни к тому моменту была так запугана, что выдавала священнику чисто механические ответы: «Она врёт. Ночью, когда мы все ложимся спать, она спускается вниз и совершает набег на холодильник». Дженни надеялась, что Банишевски её не тронут, если она будет слушаться Гертруду. Спустя несколько недель Джулиан снова пришёл к ним. Гертруда вновь пожаловалась на Сильвию, потому что девушка, по её словам, распускает в школе слухи о беременности Полы. «Но я знаю свою дочь, — сказала она ему, — и я знаю Сильвию. Пола не беременна; это — Сильвия».

Во время очередных побоев Сильвии, Банишевски потребовали от Дженни, чтобы она тоже присоединилась к ним. Дженни отказалась, и впавшая в бешенство Гертруда ударила её наотмашь по лицу. Тогда девочка подчинилась, но позже рассказывала, что била сестру левой рукой (сама она была правшой) и поэтому это не причиняло Сильвии особой боли.

В октябре старшая сестра Сильвии и Дженни Диана Шумейкер снова приехала навестить сестёр. Гертруда не хотела, чтобы Шумейкер увидела, в каких условиях содержатся девочки, и поэтому не пустила Диану в дом. Банишевски потребовала от родителей Лайкенс разрешение держать Диану отдельно от сестёр. Шумейкер настаивала на своём визите, и тогда Гертруде пришлось пригрозить ей арестом за вторжение в частную собственность. Незадолго до смерти Сильвии Дженни столкнулась с Дианой на улице и сказала ей: «Я не могу говорить с тобой, иначе у меня будут проблемы», и поспешила дальше.

Вскоре Гертруда начала пороть Сильвию под надуманными предлогами, тушить об её тело сигареты, обливать горячей водой. Через некоторое время Сильвию избили, чтобы она призналась, что украла в магазине спортивный костюм, который Банишевски отказывалась ей покупать для того, чтобы та посещала класс гимнастики (первоначально девушка утверждала, что нашла его). Затем Гертруда запретила Лайкенс ходить в школу и не позволяла ей покидать дом. Почкам Сильвии был нанесён вред, поэтому она стала мочиться в кровать, и тогда Гертруда заперла её в подвале и запретила пользоваться туалетом. Позже Лайкенс была вынуждена употреблять в пищу собственные фекалии и мочу. Незадолго до смерти Сильвии Гертруда выжгла раскалённой иглой у неё на животе надпись «Я проститутка и горжусь этим» вместе с соседским юношей Ричардом Хоббсом, который потом с помощью 10-летней дочери Гертруды Ширли Банишевски раскалённым болтом выжег на груди Лайкенс ещё цифру «3». Было установлено, что по крайней мере два раза во влагалище Сильвии вставляли стеклянную бутылку Кока-Колы.

В конечном счёте в местное агентство здравоохранения поступил звонок от Дианы, которая хотела знать, почему её не пускают к сестре. 15 октября в дом пришла женщина, которая представилась медсестрой здравоохранения и захотела поговорить с Гертрудой. Банишевски сказала Дженни, что «если ты скажешь что-нибудь о Сильвии, то с тобой сделают то же самое, что и с ней». После чего сообщила медсестре, что Сильвия была проституткой, не содержала себя в чистоте, и поэтому Банишевски её выгнала. Дженни под угрозой подтвердила это. Медсестра вернулась в свой офис и на отчёте о Банишевски сделала пометку «единовременный». 21 октября полиция приехала к дому Банишевски, но не из-за Лайкенс, а из-за того, что, по словам полицейских, к ним обратился Роберт Брюс Хенлон с заявлением, что дети Банишевски украли у него из подвала вещи. Гертруда же позвонила в полицию и сообщила, что Хенлон попытался сам проникнуть к ней в дом. Полиция арестовала его по обвинению в краже. Позже Хенлон был выпущен.

За несколько дней до смерти Сильвия предприняла попытку побега, когда подслушала, что у Банишевски есть план бросить её в лесу, но была поймана у парадной двери. В наказание она была связана и помещена в подвал, где в качестве еды получала лишь крекеры. 26 октября 1965 года Лайкенс умерла от внутримозгового кровоизлияния, шока и недоедания. Когда Стефани Банишевски и Ричард Хоббс увидели, что Сильвия не дышит, Банишевски попыталась сделать ей искусственное дыхание и делала его до тех пор, пока не поняла, что Лайкенс мертва. Тогда Стефани послала Хоббса к ближайшему телефонному автомату, чтобы он вызвал полицию. Когда она прибыла, Гертруда вручила им письмо, адресованное родителям Сильвии. Само письмо было написано Лайкенс под давлением Гертруды за несколько дней до этого. Банишевски заставила Сильвию написать, что последняя имела сексуальную связь за деньги с группой мальчиков, и что это они разорвали её одежду и сделали ожоги на теле. Однако прежде чем полиция успела прочесть письмо до конца, к одному из полицейских подошла Дженни Лайкенс и сказала: «Заберите меня отсюда, и я расскажу вам всё». Гертруда (37 лет), Пола (17 лет), Джон (13 лет) Банишевски и Ричард Хоббс с Коем Хаббордом (обоим 15 лет) были арестованы и вплоть до суда находились под арестом без права уплаты залога.

Суд

На протяжении всего суда Гертруда отрицала свою ответственность за смерть Сильвии и не признавала свою вину из-за собственной невменяемости. Она утверждала, что была слишком утомлена своим слабым здоровьем и депрессиями, чтобы следить за детьми. Однако, адвокаты Полы и Джона Банишевски, Ричарда Хоббса и Коя Хаббарда утверждали, что на их клиентов оказала влияние старшая Банишевски. Когда 11-летнюю дочь Гертруды Мэри Банишевски призвали на суде к ответу, как свидетеля защиты, она сначала отрицала, что её мать била Сильвию и плохо с ней обращалась, но потом испугалась и, впав в истерику, с криком: «О Господи, помоги мне!», — призналась, что это она была вынуждена нагреть иглу, которой Хоббс изрезал кожу Сильвии, а также в том, что видела, как её мать избивала Лайкенс. Адвокат Гертруды Уильям Эрбекер постарался смягчить приговор, опираясь на слабоумие Банишевски. Он сказал: «Я осуждаю её за то, что она была убийцей. Но я не считаю её ответственной за это, потому что она не вся здесь!» (произнося последнюю фразу, он показал на свою голову).

19 мая 1966 года Гертруда Банишевски была признана виновной в предумышленном убийстве первой степени, однако назначенная ей ранее смертная казнь была заменена на пожизненное заключение. Пола Банишевски во время следствия родила девочку и в знак преданности матери назвала её в честь бабушки Гертрудой. Ребёнок позже был удочерён. Пола была признана виновной в тяжком убийстве второй степени и тоже приговорена к пожизненному. В 1971 году она, подав на апелляцию, прошла новое судебное заседание, где признала себя виновной в причинении смерти по неосторожности и была отпущена, получив новые документы. Хоббс, Хаббард и Джон Банишевски были признаны виновными в причинении смерти по неосторожности и приговорены к срокам от 2 лет до 21 года, однако в итоге все трое отсидели лишь по два года. Стефани Банишевски активно сотрудничала со следствием, поэтому обвинение в убийстве против неё было снято, как и обвинения против подростков Анны Рут Сиско, Джудит Дарлин Дюк, Рэнди Гордона Липпера и Майкла Джона Монро. Липпер скончался в 56 лет в Индианаполисе 14 ноября 2010 года (детей зарегистрировано не было), Сиско (будучи матерью и бабушкой) умерла в 44 года 23 октября 1996 года.

Дальнейшая судьба участников событий

В 1985 году Гертруда добилась прошения на освобождение. Новость об этом вызвала резонанс во всей Индиане. Дженни Лайкенс и её семья выступили по телевидению, где высказались против выхода Банишевски из тюрьмы. Члены двух антипреступных групп «Защита невинных» и «Общественная лига против растления» приехали в Индиану, чтобы выступить против прошения Банишевски, поддержать семью Лайкенс и организовать кампанию пикетов. Этими группами была составлена петиция, требованием которой было не освобождать Банишевски. В течение двух месяцев в этой петиции поставили свои подписи более чем 40 000 граждан Индианы. Но, несмотря на все эти усилия, для Гертруды было устроено судебное слушание, рассмотревшее её прошение, на котором Банишевски заявила: «Я не уверена, какая у меня была в этом роль, потому что я была на наркотиках. Я действительно никогда не знала её… Я беру на себя полную ответственность за всё, что случилось с Сильвией. Я хотела бы отменить это, но не могу и прошу прощения. Я просто прошу о милости и никак иначе». Суд учёл хорошее поведение Гертруды в тюрьме, где женщина работала в ателье, и она была освобождена.

Освободившись, Гертруда Банишевски поменяла своё имя на Надин ван Фоссан и переехала жить в Айову, где, злоупотребляя курением, умерла от рака лёгкого 16 июня 1990 года. Когда Дженни Лайкенс, которая к тому моменту уже вышла замуж и поселилась в городе Бич-Гроув, прочла в газете некролог о смерти Банишевски, она вырезала его и послала по почте матери с сопроводительной запиской: «Немного хороших новостей. Проклятая старуха Гертруда умерла. Ха-ха-ха! Я счастлива». Ричард Дин Хоббс умер от рака лёгкого 2 января 1972 года, спустя 4 года после освобождения из исправительного учреждения. Кой Рэндольф Хаббард спустя несколько лет после освобождения был осуждён за кражу. Впоследствии он работал механиком и один раз был снова обвинён по подозрению в убийстве двух человек, но его оправдали. Он скончался 23 июня 2007 года в возрасте 56 лет в Шелбивилле, штат Индиана и был похоронен в Виргинии. У него были жена Патрисия Горман Хаббард и пятеро детей, семнадцать внуков и один правнук. О причастности к семье Банишевски в некрологе сказано не было. Дом 3850 на East New York Street после смерти Сильвии пустовал в течение 44 лет и наконец был снесён 23 апреля 2009 года. На его месте запланирована церковная стоянка для автомобилей.

Джон Банишевски, поменяв своё имя на Джон С. Блейк — младший, первый раз публично заговорил о Сильвии в 1985 году и полностью раскаялся в её смерти, заявив, что испытывал сильный гнев из-за развода его родителей и нехватки еды и одежды для него и его братьев и сестёр. Он признал, что его наказание было более лёгким, чем должно было быть, однако в то же время осудил семью Лайкенс за то, что Лестер и Бетти согласились оставить дочерей у Гертруды, хотя им должно было быть ясно, что обстановка для них там самая неподходящая. Второй раз он заявил о себе в марте 1998 года, когда в арканзасской средней школе Вестсайд произошло массовое убийство, сказав, что малолетние преступники и убийцы всегда могут изменить свою жизнь и всегда могут рассчитывать на помощь, так как ему самому удалось оправиться после истории с Сильвией. У Джона в дальнейшем не было никаких серьёзных стычек с законом. Он сначала работал водителем грузовика, затем риелтором и пастором. Под конец жизни Джон страдал диабетом, и у него ослабло зрение. Блейк умер от диабета в общественной больнице в Ланкастере 19 мая 2005 года в возрасте 52 лет и был похоронен на кладбище Хабекер Меннонайт. Он был женат на Лоис Чарльз Блейк, имел троих детей. Хотя ещё до его смерти была установлена его личность (Джон Стефан Банишевски-младший), в некрологе не было ни слова о том, что он урождённый Банишевски. Стефани Банишевски, поменяв имя, стала школьным учителем. Она замужем и у неё есть дети. Пола Банишевски после освобождения переехала в Айову и живёт там на маленькой ферме в Редфилде. Она вышла замуж и имеет двоих детей. Были ли у неё контакты с матерью, неизвестно. В октябре 2012 года Пола была уволена с должности помощника школьного психолога в школе BCLUW в Конраде ввиду того, что при поступлении представилась другим именем и предоставила о себе ложную информацию.

Дженни Лайкенс в 1966 году зарегистрировалась в программе Рабочей Корпорации и получила работу в банке, позже вышла замуж за Леонарда Вэйда (19 января 1940 — 9 сентября 2007). Она умерла от сердечного приступа 23 июня 2004 года и была похоронена на Кладбище Маунт-Плезант в Гринвуде в Индиане. Брат-близнец Дженни, Бенни Рэй Лайкенс, спустя несколько лет после смерти Сильвии начал проявлять признаки душевной болезни, и в конечном итоге ему была диагностирована шизофрения, после чего Бенни стал злоупотреблять курением и стал отшельником. 3 августа 1999 года его разложившееся тело было обнаружено в его квартире. Он был похоронен на Кладбище Оук-Хилл в Лебаноне. Лестер Лайкенс узнал о смерти сына, когда письмо, которое он написал Бенни, вернулось с пометкой «Умер». В 1967 году Лестер и Бетти расторгли брак. Бетти впоследствии вышла замуж за Клифорда Мэтисона (3 января 1939 — 9 апреля 2002) и скончалась в 1998 году (похоронена на кладбище Краун-Хилл в Индианополисе), Лестер умер в 2013 году и похоронен на Национальном Кладбище Риверсайда.

Старшая сестра Сильвии Диана Шумейкер (теперь Дианна Бедуэлл) и её муж Сесил Кнутсон 10 мая 2015 года, по дороге в Ла-Куинта, куда они возвращались из казино в Вэйлли-Центр, сбились с дороги. 25 мая их машина была найдена в отдалённой местности, Сесил был мёртв, Дианна в состоянии сильного обезвоживания была доставлена в больницу. Описывая этот случай, многие СМИ вновь подняли историю Сильвии.

В популярной культуре

• 1974 — роман Мендала Уильяма Джонсона «Пойдём, поиграем у Адамсов» (англ. Let’s Go Play at the Adams’).
• 1976 — роман Пэтти Вит «Санкция жертвы» (англ. By Sanction of the Victim).
• 1976 — неопубликованная пьеса Джанет Макрейнолдс «Привет, Руб» (англ. Hey Rube).
• 1979 — роман писательницы-феминистки Кейт Миллетт «Подвал: размышления о человеческом жертвоприношении» (англ. The Basement: Meditations on a Human Sacrifice).
• 1989 — роман Джека Кетчама «Девушка по соседству» (англ. The Girl Next Door).
• 1992 — клип группы The Pain Teens «The Basement».
• 2007 — фильм «Американское преступление» режиссёра Томми О’Хэвера основан на судьбе Сильвии Лайкенс (Эллен Пейдж в роли Сильвии и Кэтрин Кинер в роли Гертруды Банишевски.
• 2007 — фильм «Девушка по соседству» режиссёра Грегори Уилсона, основанный на одноимённом романе Джека Кетчама.

См. также

• Аврора Ганьон
• Тереза Норр
• Убийство Дзюнко Фуруты
• Убийство Шанды Шарер

Литература

• Dean J. The Indiana Torture Slaying: Sylvia Liken's Ordeal and Death. — Brownsville: Borf Books, 1999. — 189 p. — ISBN 0960489479.
• Ketchum J. The Girl Next Door. — Brownsville: Overlook Connection Press, 1996. — 386 p. — ISBN 1428516220.
• Millett K. Basement: True Story of Violence in an American Family. — Touchstone, 1991. — 352 p. — ISBN 0671723588.

Ссылки

• Сильвия Лайкенс (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.sylvialikens.com/index.html Мемориальный сайт Сильвии Лайкенс]
• [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=6190702 Сильвия Лайкенс] (англ.) на сайте Find a Grave
• [www.crimelibrary.com/notorious_murders/young/likens/1.html Биография Сильвии Лайкенс]  (англ.) на сайте Crime Library

Преступность   США

Отрывок, характеризующий Убийство Сильвии Лайкенс

– И ты решительно едешь на войну, Andre? – сказала oia, вздохнув.
Lise вздрогнула тоже.
– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.