Убийство Уильяма Мак-Кинли

Убийство Уильяма Мак-Кинли
Леон Чолгош стреляет в президента Мак-Кинли. Рисунок, 1905 год.
Место атаки	Панамериканская выставка 42°56′19″ с. ш. 78°52′25″ з. д.42.9386859° с. ш. 78.8735908° з. д. / 42.9386859; -78.8735908
Цель атаки	Уильям Мак-Кинли
Дата	6 сентября 1901 года

6 сентября 1901 года в концертном зале на всемирной Панамериканской выставке в Буффало было совершено покушение на 25-го американского президента Уильяма Мак-Кинли. Когда президент приветствовал общественность, анархист Леон Чолгош два раза выстрелил в него из пистолета. Мак-Кинли был смертельно ранен и 14 сентября 1901 года скончался, став третьим по счёту президентом США, убитым во время президентского срока.

Мак-Кинли был избран на второй срок в 1900 году. Ему нравилось появляться на публике, и он очень неохотно соглашался с охраной. Секретарь президента Джордж Кортелью опасался покушения именно в концертном зале, поэтому дважды убирал эту встречу из расписания. Мак-Кинли оба раза её возвращал.

Леон Чолгош потерял работу во время экономической депрессии 1893 года, после чего примкнул к анархизму, политической философии, чьи приверженцы к тому времени убили нескольких иностранных лидеров. Воспринимая Мак-Кинли в качестве угнетателя, Чолгош решил, что его миссия — убить президента. Анархист дважды выстрелил в Мак-Кинли, когда последний собирался пожать ему руку. Одна пуля лишь задела политика; другая попала в живот и не была найдена.

Сначала казалось, что Мак-Кинли пошёл на поправку и выживет. Однако 13 сентября положение усугубилось образовавшейся на месте раны гангреной. Рано утром политик скончался. Преемником Мак-Кинли стал Теодор Рузвельт. Чолгош был казнён на электрическом стуле. Конгресс США официально поручил обеспечение безопасности президента Секретной службе США.

Предыстория

В сентябре 1901 года Уильям Мак-Кинли был на пике могущества в качестве президента. Он был избран в 1896 году во время серьёзной экономической депрессии, победив соперника от Демократической партии Уильяма Брайана. Президент сумел вернуть нацию к процветанию и выиграть испано-американскую войну 1898 года, захватив при этом две испанских колонии: Пуэрто-Рико и Филиппины. Мак-Кинли был вновь избран главой государства в 1900 году.

Гаррет Хобарт, вице-президент из первой команды Мак-Кинли, умер в 1899 году, и переизбранному политику понадобилось выбрать нового. В преддверии съезда Республиканской партии 1900 года руководитель отделения партии в Нью-Йорке, сенатор Томас Платт, предложил кандидатуру бывшего заместителя министра военно-морского флота Теодора Рузвельта. Рузвельт принял предложение и был избран вице-президентом.

Леон Чолгош родился в Детройте, штат Мичиган, в 1873 году в семье польских иммигрантов. Семья несколько раз переезжала с места на место, из-за того что Поль Чолгош, отец Леона, никак не мог найти работу. Став взрослым, Леон работал на заводе в Кливленде, пока в 1893 году не потерял работу. После этого он работал нерегулярно и принимал участие в различных политических и религиозных собраниях, пытаясь понять причины экономических потрясений 1893 года. Его внимание привлёк анархизм. В 1901 году это движение пугало общественность. В высшей судебной инстанции Нью-Йорка объявили преступлением признание себя анархистом. К этому времени анархисты в Европе убили или попытались убить полдюжины чиновников и членов королевских домов, а также были обвинены во взрывах во время бунта на Хеймаркет в Чикаго.

В 19 веке уже было убито два американских президента: Авраам Линкольн в 1865 году и Джеймс Гарфилд в 1881 году. Джон Бут, убийца Линкольна, был конфедератом, озлобленным после поражения в Гражданской войне в США. Шарль Гито, убийца Гарфилда, был эксцентричным человеком, движимым личными политическими и религиозными взглядами. Несмотря на убийства двух своих предшественников, Мак-Кинли не любил, когда служба безопасности вставала между ним и народом. В родном городе (Кантон в штате Огайо), он часто ходил в церковь или по различным делам без защиты, так же и в Вашингтоне часто ездил с женой без сопровождения охраны.

Мак-Кинли

Мак-Кинли, двадцать пятый президент США, с 1880 года был одним из самых влиятельных членов республиканской партии и палаты представителей. Был горячим сторонником золотого стандарта и многонациональности. Во время президентской кампании, организованной Марком Ханна, использовались инновационные на тот момент технологии. Они в немалой степени способствовали победе Мак-Кинли над своим соперником Уильямом Брайаном. Макинли вёл Испано-американскую войну. Два месяца он противился общественному мнению, благосклонно относившемуся к вооружённому конфликту из-за испанских поборов на Кубе. Ему так и не удалось убедить Испанию начать реформы. После загадочного взрыва американского броненосного крейсера Мэн, США поставила перед Испанией ультиматум, на который Испании пришлось ответить войной. Позже, он присоединил к США Филиппины, Пуэрто-Рико, Гуам и Гавайи, а также установил протекторат на Кубе. В 1900 году Мак-Кинли был переизбран на пост президента, в очередной раз обойдя Брайана. 11 июня Мак-Кинли заявил, что не собирается идти на третий срок (ограничение на последовательное переизбрание не было установлено до 1951 года).

Посещение выставки

Мак-Кинли с супругой прибыли на выставку 5 сентября; этот день был назван «президентским днём». Официальная программа посещения включала несколько приёмов, парад и президентскую речь.

Утром 6 сентября чета Мак-Кинли посетила Ниагарский водопад, после чего отправилась на выставку для участия в общественном приёме, который должен был состояться после полудня. Секретарь президента, Джордж Кортелью, не любил подобные мероприятия, так как считал их слишком опасными. Он пытался отговорить президента от посещения, но тот ответил «Зачем? Никто не желает мне зла». В три часа дня Мак-Кинли в сопровождении секретаря и директора выставки, прибыл в павильон «Темпл-ов-Мьюзик», где должен был состояться приём.

Секретная служба, в настоящее время обеспечивающая безопасность президента США, в то время не занималась этим на постоянной основе. Правда, с 1894 года при президенте Кливленде, она начала неофициально принимать участие в обеспечении безопасности публичных мероприятий. В тот день наряду с сотрудниками секретной службы на приёме присутствовали детективы Буффало и одиннадцать солдат. Мак-Кинли, окружённый с боков Милберном и Кортелью, приветствовал посетителей, выстроившихся в длинную очередь. В этой очереди находился убийца — Леон Чолгош.

Убийца

В конце XIX — начале XX века, движение анархистов насчитывало в США несколько крупных теоретиков, таких как Бенджамин Таккер, Вольтарина де Клэр и Александр Беркман. Их влияние было особенно сильным в рабочей среде.

Леон Чолгош был сыном польского эмигранта Павла Жовгуся, родившимся в Детройте в штате Мичиган в 1873 году. Работал на заводе, потерял работу и долгое время был безработным, живя с семьёй. Начал интересоваться анархизмом за несколько лет до убийства. В мае 1901 года он присутствовал на митинге, на котором выступала известная анархистка Эмма Гольдман. Он приехал домой к Гольдман и лично беседовал с ней. Позднее Гольдман была ненадолго задержана в связи с расследованием убийства Президента.

На допросе Чолгош сказал, что узнал о планируемом посещении президентом выставки за 8 дней из газеты. Узнав о посещении, он тотчас же сел на поезд до Буффало и поселился в местном пансионе в ожидании события. Чолгош присутствовал на выступлении президента 5 сентября и хотел выстрелить тогда, но не смог подойти достаточно близко. На следующий день он опять был на выставке. Его продолжала «жечь речь Эммы Гольдман». Он встал в очередь людей, приветствующих президента, спрятав пистолет в намотанном на руку платке. Один из сотрудников секретной службы, Джордж Фостер, позже объяснял, что не заметил платок Чолгоша, так как тот был слишком плотно сжат толпой. Однако позднее тот же Фостер утверждал, что не обратил внимания на Чолгоша, так как пристально следил за чёрным официантом двухметрового роста, стоявшим за Чолгошем.

Нападение

В четыре часа семь минут, примерно через десять минут после начала приветствий подошла очередь Чолгоша. Оказавшись лицом к лицу с президентом, Чолгош нажал на спусковой крючок, но успел выстрелить только дважды — стоявший за ним чёрный официант ударил убийцу кулаком. Затем подключились сотрудники секретной службы, бросившиеся разоружать Чолгоша, Джордж Фостер и Альберт Галлахер. Перехватить пистолет сумел один солдат.

Во время задержания Президент оставался в сознании. Когда один из сотрудников в очередной раз ударил Чолгоша, президент сказал «Полегче с ним». Вскоре приехала скорая и отвезла президента в больницу на территории выставки. Одна пуля прошла вскользь и не причинила серьёзных увечий, зато другая попала в живот и прошла через внутренние органы, включая желудок, поджелудочную железу и почку, прежде чем застряла в мышцах спины.

Врачам не удалось извлечь вторую пулю. Хотя на выставке был представлен рентгеновский аппарат, его не стали применять по неизвестной причине. Томас Эдисон прислал рентгеновский аппарат из собственной мастерской, но и он не был использован. Мак-Кинли, в бессознательном состоянии из-за эфира, использовавшегося в качестве анестезии, был перевезён в дом Джона Милберна.

Смерть президента

Чолгош сделал признание ночью. Он сказал, что убил президента из убеждения, что ни один человек не может обладать огромными привилегиями, когда другие не имеют ничего -

«I killed President McKinley because I done my duty. I didn’t believe one man should have so much service and another man should have none».

На следующий день от него были получены ещё показания. Чолгош утверждал, что действовал в одиночку, тем не менее Эмму Гольдман арестовали на несколько дней в связи с убийством.

Вопреки убеждённости Чолгоша, Президент не умер и даже начал поправляться. В субботу 7 сентября Мак-Кинли чувствовал себя хорошо, был спокоен и бодр. Врачи разрешили жене навестить больного, тот даже поинтересовался у Кортелью, как была принята речь. Согласно бюллетеню от 8 сентября «Президент пережил ночь хорошо, и состояние на утро было обнадеживающим. Настроение ясное, сидит прямо. Рана, перевязанная в 8:30 выглядит хорошо.» Большая часть Кабинета приехали в Буффало. Также приехал старый друг президента и руководитель его предвыборной кампании сенатор Марк Ханна. Вице-президент Теодор Рузвельт узнал о нападении на президента во время (официального) завтрака в Вермонте. Рузвельт тотчас же отправился в Буффало и прибыл на следующий день. Ввиду улучшения состояния президента к 10 сентября необходимость присутствовать при нём отпала и вице-президент уехал из Буффало. Он отправился в отпуск в горы Адирондак, где его ждала семья. По той же причине члены Кабинета и Марк Ханна также покинули Буффало.

Состояние президента продолжало улучшаться. Бюллетень от 9 сентября гласил: «Состояние здоровья президента становится все более удовлетворительным. Вероятность неблагоприятных изменений неуклонно снижается». На следующий день вышел бюллетень:

«Врачи оценивают состояние президента как явно удовлетворительное. Если не возникнет осложнений, можно ожидать скорого выздоровления.

Президенту продолжили давать обильное питьё и питательные клизмы. 11 сентября президент выпил говяжьего бульона. 12 сентября президент впервые с момента нападения принял твёрдую пищу — несколько тостов, яйцо и кофе.

Позже, с 12 сентября состояние президента начало ухудшаться. Он пожаловался на тошноту и головную боль, пульс участился, стал слабее. Состояние возбуждённое с обильным потоотделением. Бюллетень от 13 сентября гласил:

Состояние президента очень серьёзное и создаёт основу для более серьёзных опасений.

В течение дня состояние Мак-Кинли сильно ухудшилось. Сенатор Ханна и члены Кабинета снова приехали в особняк Милберна. Президенту назначили адреналин и кислород, чтобы стабилизировать пульс. Мак-Кинли сказал врачам: «Бесполезно, господа, я думаю мы должны позвать священника». Позже, умирая он шептал слова гимна Ближе, Господь, к Тебе. В 18:15 вышел очередной бюллетень:

Врачи считают, что состояние является очень серьёзным, несмотря на стимуляцию. Ухудшение продолжается и если оно не будет остановлено, то конец остаётся вопросом времени

Замещение президента

12 сентября вице-президент Теодор Рузвельт с семьей находился в коттедже на горе Марси. На следующее утро он вместе с несколькими друзьями и проводником отправились в горы. К полудню 13 сентября вице-президент со спутниками остановились отдохнуть на вершине, на плоской скале, откуда открывался вид на горы, затем спустились, чтобы позавтракать на берегу озера. К часу тридцати прибыл проводник с телеграммой. Рузвельт сразу понял что случилось. Позднее он вспоминал: «я интуитивно понял, что он привёз печальные новости … Я хотел стать президентом, но не таким образом»

Телеграмма подтвердила его опасения — в ней говорилось, что президенту стало хуже. По возвращении в коттедж, Рузвельт получил новую телеграмму от министра обороны, Элиу Рута.

По-всей видимости, президенту осталось недолго и члены Кабинета в Буффало считают, что вам необходимо приехать не теряя времени

Ночью Рузвельт отправился в путь по склонам Марси. Даже днём этот маршрут занимал около семи часов. Он прибыл на станцию Норт-Крик, где в 5:22 он получил телеграмму от государственного секретаря Джона Хея:

Президент скончался сегодня в 2 часа 15 минут утра

Рузвельт сел на поезд, следовавший с краткой остановкой в Олбани и прибыл в Буффало в 13:30. Там он встретился с Энсли Уилкоксом и вместе они отправились к последнему домой. Приведя себя в порядок Рузвельт отправился к Милберну, чтобы отдать Мак-Кинли последний долг. Там он встретил Рута, Кортелью и членов Кабинета почти в полном составе. В тот момент шло вскрытие, поэтому они не смогли увидеть тело. Рут предложил провести процедуру инаугурации на площади, но Рузвельт счёл этот вариант некорректным и решил вернуться к Вилсону и дать присягу там. Рузвельт присягнул и стал 26 президентом США в 3 часа 30 минут, за шесть недель до 43 дня рождения, став самым молодым Президентом США на тот момент.

Последствия

Эмма Гольдман вызвала волну возмущения, когда опубликовала статью, в которой сравнила Чолгоша с Марком Юнием Брутом. Мак-Кинли она назвала «президентом денежных баронов и магнатов». Некоторые другие анархисты считали, что она нанесла вред движению, и не поддерживали попытки Гольдман помочь Чолгошу.

Суд над Чолгошем начался 23 сентября 1901 года, через девять дней после смерти Президента. Предоставление доказательств обвинения заняло два дня. Защитник, Лоран Льюис, не вызывал свидетелей. В речи, обращённой к членам коллегии присяжных, он отметил нежелание Чолгоша сотрудничать с адвокатами и признал факт нападения. Единственным вопросом в деле, с его точки зрения, был вопрос о вменяемости Чолгоша.

Присяжным потребовалось только полчаса, чтобы вынести решения. 26 сентября Чолгош был приговорён к смертной казни. До исполнения приговора, его отвезли в государственную тюрьму Оберн. Один источник говорит о раскаянии Чолгоша, сказавшего по дороге в тюрьму:

Я хотел бы, чтобы люди знали, что я сожалею о том, что сделал. Убийство было ошибкой. Если бы я мог вернуть всё назад, я никогда бы не сделал это. Но сейчас поздно говорить об этом. Я сожалею о том, что убил президента.

Чолгош был казнён на электрическом стуле 29 октября 1901 года. Существует несколько версий его последних слов:

Я убил Президента ради блага трудящихся, хороших людей. Я не жалею о преступлении, но мне жаль, что я не вижу отца.

Я убил президента, потому что он был врагом добрых/честных трудящихся. Я не жалею о преступлении.

После убийства Мак-Кинли, в прессе началась активная критика недостаточной безопасности президента. Конгресс вскоре поднял этот вопрос. Осенью 1901 года Конгресс неофициально попросил Секретную службу обеспечивать безопасность президента и она стала полностью обеспечивать безопасность Рузвельта к 1902 году. В Конгрессе также выдвигались предложения поручить охрану Президента армии. Только в 1906 году Конгресс принял закон, поручивший обеспечение президентской безопасности Секретной службе.

Темпл-ов-Мьюзик был снесён в конце 1901 года, а на территории Панамариканской выставки был возведён жилой квартал. На месте убийства Президента был воздвигнут монумент — камень с металлической табличкой. Особняк Милберна (№ 1168 по Делаверской авеню) был превращён в многоквартирный дом, а затем, в 1956, снесён, а на его месте построена дополнительная парковка средней школы «Canisius HS». Особняк Энсли Уилкокса в Буффало, где проходила инаугурация Рузвельта, имеет статус национального исторического памятника. В 1907 году в Буффало на площади Ниагара Сквер был возведён 29-метровый обелиск в память о Мак-Кинли. 30 сентября 1907 года в Кантоне при содействии друзей и коллег президента был открыт мемориальный комплекс Мак-Кинли, в котором покоится его тело.

Литература

• Jeffrey Bumgarner. Federal Agents: The Growth of Federal Law Enforcement in America. — Westport, Connecticut: Greenwood Press, 2006. — ISBN 978-0-275-98953-8.

• William T. Horner. Ohio's Kingmaker: Mark Hanna, Man and Myth. — Athens, Ohio: Ohio University Press, 2010. — ISBN 978-0-8214-1894-9.
• Wesley Johns. The Man Who Shot McKinley. — South Brunswick, New Jersey: A.S. Barnes, 1970. — ISBN 978-0-498-07521-6.
• Leech. In the Days of McKinley. — New York: Harper and Brothers, 1959.
• Richard L. McElroy. William McKinley and Our America: A Pictorial History. — Canton, Ohio: Stark County Historical Society, 1996. — ISBN 978-0-9634712-1-5.
• Scott Miller. The President and the Assassin. — New York: Random House, 2011. — ISBN 978-1-4000-6752-7.
• Wayne Morgan. William McKinley and His America. — Kent, Ohio: The Kent State University Press, 2003. — ISBN 978-0-87338-765-1.
• Charles Olcott. William McKinley. — Boston: Houghton Mifflin, 1916. — Vol. 2.
• Eric Rauchway. Murdering McKinley: The Making of Theodore Roosevelt's America. — New York: Hill and Wang, 2004. — ISBN 978-0-8090-1638-9.

Отрывок, характеризующий Убийство Уильяма Мак-Кинли

«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.