Уварова, Ирина Борисовна
Поделись знанием:
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
| Ирина Борисовна Уварова |
Ирина Борисовна Уварова (р. 13 апреля 1947 года) — советская певица, педагог, вдова известного поэта-песенника Александра Жигарева, с 1995 года работает в Московском драматическом театре «Бенефис».[1]
Содержание
Семья
Муж — Александр Жигарев (1938—1987) — поэт-песенник, журналист.[2]
Биография
Родилась в музыкальной семье. Отец Ирины был известным музыкантом, играл на рояле и аккордеоне, работал аккомпаниатором у Людмилы Зыкиной.Закончила музыкальную школу по классу фортепиано, затем музыкальный факультет педагогического института. Работала концертмейстером в «Москонцерте», затем стала солисткой в знаменитом ВИА «Голубые гитары» — пела народные песни, зарубежные хиты, песни советских композиторов. Впоследствии стала выступать самостоятельно — как эстрадная певица, проработав в «Москонцерте» тридцать лет. Участвовала в различных конкурсах, была лауреатом международного конкурса в Зелёной Гуре, дипломантом конкурса артистов эстрады в Ленинграде, исполняла песни Романа Майорова, Вячеслава Добрынина, Давида Тухманова, Сергея Березина, Альберта Арутюнова и других композиторов. Особой популярностью в 80-е годы пользовался дуэт Ирины Уваровой и Николая Караченцова «Что тебе подарить?».
В 90-е годы Ирине Уваровой пришлось прекратить концертную деятельность и уйти с эстрады. В настоящее время работает музыкальным руководителем в Московском драматическом театре «Бенефис».[3]
Работы в МДТ «Бенефис»
- 2000—2001 — «Сватовство по-московски» (Первое) — авторы Геннадий Гладков и Юлий Ким (по произведениям А. Н. Островского)
- 2002 — «Сватовство по-московски» (Первое) — авторы Геннадий Гладков и Юлий Ким (по произведениям А. Н. Островского)
- 2004 — «Ура, король!» — авторы Евгений Шварц, Геннадий Гладков и Юлий Ким
- 2005 — «Убийство по-французски» — (по мотивам комедии Марселя Ашара «Дура», перевод С. Володиной)
- 2006 — «Любовь. Фантазии. Инопланетяне…» (пьеса А.Соколовой)
- 2007 — «История С…» — (по трагикомедии Александра Вампилова «История с метранпажем»)
- 2008 — «Ангел» — (по трагикомедии Александра Вампилова «Двадцать минут с ангелом»)
- 2009 — «Невеста» — (по рассказам А. П. Чехова)
- 2010 — «Прикосновение» (Р. Ибрагимбеков)
- 2011 — «Легкомысленная комедия» — (по пьесе Оскара Уайльда «Как важно быть серьёзным»)[1]
Дискография
- 1987 год — Ирина Уварова и Николай Караченцов «Что тебе подарить?» (винил)[4]
- 1988 год — Ирина Уварова «Я к птицам ближе всех» (винил)[5]
Избранные песни
- «Что тебе подарить?» (музыка Романа Майорова, слова Сергея Алиханова и Александра Жигарева) дуэт с Николаем Караченцовым
- «Вот какая любовь» (музыка Романа Майорова, слова Михаила Рябинина) дуэт с Николаем Караченцовым
- «Знакомый взгляд» (музыка Романа Майорова, слова Якова Гальперина) дуэт с Николаем Караченцовым
- «Мы в садовников играли» (музыка Сергея Березина, слова Ларисы Рубальской) дуэт с Николаем Караченцовым
- «От добра — добра не ищут!» (музыка Альберта Арутюнова, слова Анны Саед-Шах) дуэт с Николаем Караченцовым
- «Уходит любовь» (музыка Вячеслава Добрынина, слова Александра Жигарева)
- «Вы танцуете прекрасно» (музыка Давида Тухманова, слова Михаила Рябинина)
- «Чучело» (музыка Романа Майорова, слова Якова Козловского)
- «Два солнца» (музыка Александра Зубкова, слова Бориса Ческиса)
- «Я жду» (музыка Романа Майорова, слова Виктор Гин)
- «Я тебя помню» (музыка Ильи Словесника, слова Игоря Шаферана)
Напишите отзыв о статье "Уварова, Ирина Борисовна"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.benefistheatre.ru/new/peoples/yvarova Ирина Уварова на сайте www.benefistheatre.ru]
- ↑ [annagerman.ru Сайт Анны Герман]
- ↑ [moskva.bezformata.ru/listnews/irina-uvarova-nichego-nevozmozhnogo/496818 Интервью Ирины Уваровой на сайте moskva.bezformata.ru]
- ↑ [www.nikolay-karachencov.com/#!disco/c1mxq Ирина Уварова и Николай Караченцов «Что тебе подарить?»]
- ↑ [records.su/album/2024 Ирина Уварова «Я к птицам ближе всех»]
Ссылки
- Театр Бенефис - официальный сайт www.benefistheatre.com
- [moskva.bezformata.ru/listnews/irina-uvarova-nichego-nevozmozhnogo/496818 Интервью Ирины Уваровой на сайте moskva.bezformata.ru]
Отрывок, характеризующий Уварова, Ирина Борисовна
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
