Увечье

Увечье — акт совершения случайного или целенаправленного телесного повреждения, который наносит ущерб внешнему виду или функциям живого организма, иногда также приводя к его смерти. В английском языке этому термину соответствуют слова mutilation, maiming (обычно используется для обозначения увечья скота) и mayhem, значения которых не тождественны друг другу. В некоторых этнических группах нанесение определённого рода увечий является ритуальной практикой: к ним относятся шрамирование, нанесение ожогов, бичевание, обрезание, нанесение на тело татуировок, колесование и прочее как, например, часть обряда инициации.

Примерами увечий также являются практика бинтования ног у девочек, распространённая до сих пор у народа падаунг группы каренов практика надевания женщинам с детства колец на шею, в результате чего она вырастает неестественно длинной, кастрация и женское обрезание, до сих пор распространённое в некоторых странах Африки и осуждаемое в публичных докладах ООН и других международных организаций (тогда как мужское обрезание признаётся увечьем далеко не всегда). В некоторых случаях этот термин также может применяться к практике клеймения рабов в древности и практике уродования солдатами мёртвых тел и солдат противника на войне.

Увечье как ритуальная практика

Нанесение касающихся исключительно внешнего вида тела увечий молодым людям у некоторых племён считалось необходимым для получения человеком статуса полноправного члена общества. Татуировки также имели полурелигиозное значение, поскольку могли означать принадлежность человека к определённому племени, классу общества или отображать его тотем.

Кожа

Основной формой увечий кожи являлись ритуальные татуировки, значение которых в некоторых первобытных обществах было очень велико. Почти так же распространена была практика депиляции, то есть удаления волос с тела. Волосы удалялись либо с помощью бритвы (например, в Японии), либо с помощью специальных средств, либо вырыванием волос по отдельности среди самых диких народов. Депиляции могли подвергаться брови, лицо, голова и лобковая область. Некоторые африканские народы вырывали себе все волосы на теле, иногда, как в случае с народом бонго, — с помощью специальных клещей. Депиляция также была и остаётся до сих пор традиционной практикой на некоторых островах Южной Азии. Аборигены Андаманских островов и представители индейского народа ботокудо из Бразилии бреют тела с помощью заточенных костей и других примитивных инструментов.

Лицо и голова

Ритуальные увечья лица и головы, как правило, ограничивались губами, ушами, носом и щеками. Губы у некоторых народов прокалывались или растягивались до крайней степени. У индейцев ботокудо принято вставлять диски из древесины в нижнюю губу. Увечья губ в прошлом были также распространены в Северной Америке, в среде индейцев на реке Маккензи реки и алеутов. В Африке же подобное часто практикуется и до сих пор, причём в первую очередь — среди женщин в целях «украшения». Женщины народа манганджа протыкают себе верхние губы и вставляют в получившееся отверстие небольшой металлический щит или кольцо. Женщины народа митту, напротив, протыкают нижнюю губу и в отверстие просовывают деревянный колышек. У других племён было принято вставлять в проколотые губы палочки из горного хрусталя, которые звенят во время разговора человека. У женщин Сенегала было принято увеличивать естественную толщину верхней губы, прокалывая её несколько раз, пока она не становилась постоянно воспалённой и опухшей. Уши, а в частности мочки, уродовались у разных народов довольно часто — например, упоминавшиеся индейцы ботокудо вставляют в них деревянные диски. Тем не менее, у некоторых народов изначально не было традиций вставлять в уши какие-либо украшения: к ним относятся жители Андаманских островов, неддахи, бушмены, огнеземельцы и некоторые племена Суматры. Увечья уха в самой преувеличенной форме практиковались ранее в Индокитае: у мои во Вьетнаме и пенангов в Камбодже, а также у даяков на Борнео; в определённой степени эта практика сохраняется и поныне. Они расширяли свои мочки путём введения в них деревянных дисков, а также металлических колец и различных тяжёлых предметов, пока мочки не вытягивались настолько, что иногда достигали плеч. В Африке и Азии серьги иногда весили почти половину фунта. Ливингстон сообщал, что у некоторых жителей Замбези отверстия в мочках достигали таких размеров, что через них можно было просунуть сжатую в кулак руку. Представители народу монбутту протягивали через ушные отверстия скрученные листья, кожу или сигареты. Папуасы, жители современного Вануату и большинство меланезийских народов вставляли в свои уши всевозможные вещи, на Новой Каледонии использовались куски труб. Многие расы уродовали отверстиями также и нос. Жители Новой Гвинеи прокалывали отверстие через носовую перегородку и протягивали через него куски костей или цветы; такое же увечье встречалось также среди жителей Новой Зеландии, Австралии, Новой Каледонии и других полинезийских мест. В Африке народы бага и бонго вешали металлические кольца и пряжки на свои носы, на Алеутских островах же было принято вешать шнуры, кусочки металла или янтаря. У женщин же было принято прокалывать боковые стороны носа и ноздри, в отверстия затем вставлялись кольца и драгоценные подвески (как у индийских и арабских женщин, у древних египтян и евреев) или перья, цветы, кораллы и так далее (например, в Полинезии), свисающие оттуда. Только одна сторона носа, как правило, имела отверстие, и оно не всегда имело целью только украшение. Он могло обозначать социальное положение, как у абадов в Африке, где незамужние девушки не имели права носить колец в носу. Мужчины народа кулу в Гималаях носили большие кольца в левой ноздре. Малайцы и полинезийцы иногда деформировали нос, расширяя его основание сжатием костей носа новорождённого.

Щёки увечились не так часто. Аборигены Алеутских и Курильских островов протыкали отверстия через щеки и помещали в них длинные волосы с морд тюленей. Гуарани в Южной Америке носили перья на тот же манер. В некоторых странах отверстия выжигали даже в верхней части головы или на коже за ушами детей, чтобы сохранить их от болезни; следы таких увечий можно обнаружить на некоторых черепах эпохи неолита, в то время как некоторые африканские племена с этой же целью резали и прокалывали шеи близко к уху. У многих народов издревле практиковалась деформация черепа. Геродот,Гиппократ и Страбон упоминают такой обычай у народов Каспия и Крыма. Позже подобные практики были обнаружены среди китайских нищенствующих сект, некоторых племён Туркестана, японских отшельников, в Малайзии, на Суматре, Яве и других островах южных морей. После открытия Америки стали известны ещё три народа, которые практиковали искусство деформации черепа. В начале XX века этот обычай практиковался у канадских индейских народов хайда и чинуков, у некоторых племён Перу и в Амазонии (там подобное встречается и до сих пор), у курдов Турецкой Армении , некоторых малайских народов, жителей Соломоновых островов и Вануату. Причины для такого рода увечий являются неопределёнными. Вероятно, идея отличать себя от «низших рас» являлась преобладающей в большинстве случаев: например, индейцы-чинуки деформировали себе черепа, чтобы отделить себя от своих рабов. Или, возможно, причиной было желание сделать внешний вид своих воинов более свирепым. Деформация черепа всегда делалась в младенчестве и часто — как у мальчиков, так и у девочек. Тем не менее, чаще её проводили всё же на мальчиках, а иногда и только принадлежащих к определённому классу общества, как, например, на Таити. Для деформации черепа применялись различные методы: лентами, бинтами, досками, компрессами из глины и мешками с песком, продолжительным давлением на ещё не сформированные кости черепа, чтобы придать им нужную форму. Ручные операции, возможно, также использовались.

Тело

Увечья тела или конечностей путём ранений, отсечения или деформации, в ритуальных целях встречались реже, но у некоторых народов имели место. Некоторые народы (бушмены, кафры и готтентоты) отрезали себе фалангу пальца в знак траура, особенно по родителям. Тонганцы делали то же самое в надежде, что злые духи, которые приносят болезни в организм, будут «сбегаться» на рану: ввиду этого они нередко уродовали больных детей. Презрение к женской робости являлось первопричиной уникального обычая у африканского народа оромо (галла). Они ампутировали молочные железы мальчиков вскоре после рождения, считая, что тот мужчина, который ими обладает, не может быть храбрым воином. Мода на уродование формы ног с детства посредством бинтования ног (из-за чего ступни вырастали совсем маленькими и не способными к хождению) у китайских знатных женщин имела глубокие корни в культуре и была запрещена лишь в начале XX века.

Зубы

Увечья зубов являлись одними из самых распространённых и самых разнообразных. Они выражались в поломке, вырывании, подпиливании, вставлении или срезании коронок зубов. Почти всё разнообразие зубных калечащих операций встречалось ранее и отчасти до сих пор встречается в Африке. В племенах к северо-востоку от озера Ньянза практиковалось вырывание куском металла четырёх нижних резцов у детей обоих полов. Женщины некоторых племён в Сенегале уродовали верхние резцы таким образом, чтобы они выступали наружу за нижние губы. Многие из аборигенных племён Австралии вырывали зубы, а в период полового созревания у австралийских мальчиков было распространено выбивание зубов. Эскимосы у реки Маккензи подпиливали коронки верхних резцов, чтобы отличаться от собак. Некоторые малайские племена, зачерняли свои зубы — якобы потому, что собаки имеют белые зубы. Это желание быть отличными от животных, по-видимому, является главной причиной большинства зубных увечий. Другой причиной является желание членов одного племени отличаться от другого. По этой причине, в частности, некоторые папуасские племена намеренно ломали зубы, чтобы не быть похожими на соседние племена, которые они презирали. Подобная практика в ряде регионов Новой Гвинеи была или даже остаётся традиционной. Кроме того, как и многие другие увечья, увечья зубов были связаны с испытаниями выносливости, способностями терпеть физическую боль, а также в обряд инициации и в испытания, связанные с периодом полового созревания. Представители народа стиенг (мои) во Вьетнаме и Китае ломали себе два верхних средних резца кремнем. Этот обряд всегда торжественно проводился в период полового созревания в сопровождении пиршества и молитвы за подростков, которые, таким образом, как полагали стиенги, будут защищены от болезней. Среди некоторых малайских народов подпиливание зубов происходило в ходе аналогичной церемонии в период полового созревания. На Яве, Суматре и Борнео резцы утончались и подрезались. Делались глубокие поперечные канавки с помощью пил, камней, бамбука или песка, и зуб подпиливался и становился острым. Даяки на Борнео делали небольшое отверстие в поперечной канавке и вставляли туда штифт из латуни, которые забивался в отверстие до кости, или инкрустировали зубы золотом и другими металлами. Древние мексиканцы, также инкрустировали зубы драгоценными камнями.

Половые органы

Увечья половых органов имели более важное значение, чем любые другие. Они играли большую роль в человеческой истории и, если признавать увечьем мужское обрезание, играют её и до сих пор на территориях с мусульманским и иудейским населением. Их древность, несомненно, является весьма большой, и почти все проводились изначально с идеей посвящения в полноценную половую жизнь. Обрезание, известное с глубокой древности, было преобразовано в религиозный обряд. Инфибуляция, или крепление колец, застёжек, пряжек на половые органы, у женщин на половые губы, у мужчин на крайнюю плоть, представляла собой операцию по сохранению целомудрия, которая довольно часто практиковалась в древности. В Древнем Риме подобное также применялось; Страбон писал, что это имело распространение в Аравии и Египте и до сих пор (на момент жизни Страбона) оставалось традиционным для этих регионов. Нибур сообщал, что это практикуется на обоих берегах Персидского залива и в Багдаде, но там часто заменялось операцией, заключавшейся в том, что большие половых губы сшивались вместе у девочек в возрасте четырёх или пяти лет. Кастрация практиковалась на Востоке (в мусульманском мире и Китае) у охранников гаремов и была также распространена до второй половины XIX века в Италии, пока не была запрещена папой Львом XIII , чтобы обеспечить «сопранистов» для папского хора ; некоторые люди подвергались ей добровольно в связи с религиозными мотивами. Данная операция, однако, у других народов делалась с иными целями. Например, у некоторых народов в Африке кастрация использовалась в качестве средства уничтожения покоренных племён. У готтентотов и бушменов существовал любопытный обычай удаления одного яичка, когда мальчику было восемь или девять лет, — в надежде, что эта частичная кастрация поможет им быстрее бегать во время охоты. Самым страшным из подобных увечий была практика в некоторых австралийских племенах на мальчиках. Он состояла в прорезании и оставлении открытым внутренности по всей длине мочеиспускательного канала, что делало невозможным половой акт. По мнению некоторых чиновников, ненависть к белому человеку и страх рабства являлись причинами этого расового самоубийстваК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Среди даяков и жителей многих меланезийских островов было принято наносить любопытные татуировки на половые органы (например, каланг), что тоже можно отнести к увечьям.

Увечье как наказание

Увечье, которое заключалось в потере части тела или невозможности использовать её, практиковалось в древности в обществах с различными культурными и религиозными традициями и было обычной формой физического наказания по принципу «око за око», — как метод наказания оно фигурирует в уголовном праве многих древних народов. Дольше всего из подобных наказаний сохранялось клеймение преступников и отрезание не находящихся под одеждой частей тела — ушей и носов.

В Англии

В раннем англо-саксонском праве нанесение различных видов увечий и отрезание тех или иных частей тела было весьма распространено. «Люди с клеймами на лбу, без рук, ног или языков жили в качестве примера страшных последствий, которые наступят вследствие принятия участия в совершении мелких преступлений и как предупреждение всем грубиянам" (История Пайка о преступности в Англии, 1873). При этом существовало различные категории подобных действий, носивших даже различные названия и имевшие разный смысл. Нанесение увечья в качестве наказания за совершение преступления в виде лишения человека какой-либо части тела в старом английском праве называлось термином «mayhem».

Датчане были в этом отношении ещё более жестокими, чем саксы. По их законам за те или иные преступления выкалывали глаза, отрезали носы, уши и верхние губы, снимали скальпы, а иногда сдирали со всего тела кожу живьём. Самые ранние законы об охране «королевских лесов», о которой есть записи, принадлежат Кануту. При этом если если насилие в отношении хранителя «королевского леса» для охоты на оленей осуществлял свободный человек, он терял свободу и имущество, если крепостной, ему отрубали правую руку, а за второе преступление полагалась смертная казнь. Того, кто убивал оленя из такого леса, либо ослепляли, либо казнили. При первых двух норманнских королях увечья были наказанием за браконьерство. Впоследствии это перестало быть закреплено в качестве наказания только за это преступление, что произошло уже во время правления Генриха I. История сохранила рассказ о фальшивомонетчиках, которые были доставлены в Винчестере, где им отрубили правые руки и кастрировали. При королях Западно-Саксонской династии отрубание руки был обычным наказанием для фальшивомонетчиков (Устаревшие наказаний Шропшир , С. Meeson Morris). Моррис цитирует дело, рассматривавшееся в царствование Иоанна в Салопе присяжных в 1203 году, где Алиса Критекреч и другие обвинялись в убийстве старухи в Лиллешеле. Признанная виновной, Критекреч была приговорена к смерти, но казнь была заменена ослеплением. В периоды правления династий Тюдоров и Стюартов увечья были распространённой формой «внесудебного» наказания, проводившегося по приказу Тайного совета и Звёздной палаты. По некоторым сведениям, в Плейфордском зале, Ипсвич, в начале XX века ещё сохранялись инструменты времён Генриха VIII для отрезания ушей. Это наказание, скорее всего, предназначалось для не посещающих церковь. По акту Генриха VIII (33 ген. VIII. с. 12) наказанием за «удар в королевском дворе или доме» стала потеря правой руки. За написание трактата «The Monstrous Regiment of Women a Nonconformist divine» доктор Стаббс был лишён правой руки. Среди многих людей, спасённых от тяжёлых увечий во времена Стюартов, можно вспомнить Титуса Оутса.

В Англии начала Нового времени отрезание ушей было очень распространённым наказанием за написание памфлетов, критиковавших официальную церковь: в частности, такому наказанию за своё сочинение подвергся Уильям Лод, архиепископ Кентерберийский, в 1630 году — Александр Лейтон, в 1637 году — пуритане Джон Баствик, Генри Бартон и Уильям Принн. В Шотландии один из представителей Ковенантского движения, Джеймс Гевин из Дугласа, Ланаркшир, был подвергнут этому же наказанию за отказ отречься от веры. Причём подобное не было исключительным для европейских стран — Гонсало Гарсия и его спутники подверглись этому наказанию в Японии по той же самой причине. В британской Северной Америке отрезание ушей было распространённым наказанием за мелкие преступления, такие как кража свиней (хотя иногда ухо не отрезали, а лишь пригвождали за него к позорному столбу); такое же наказание существовало для фальшивомонетчиков, так как их деятельность подпадала под закон об оскорблении величества. В ранний период США подобное наказание ещё сохранялось — например, в 1793 году судья Джон МакНейри приговорил Нешвилльского конокрада Джона МакКейна к 39 ударам плетью, отрезанию ушей и выжиганию на его щеках клеймом букв H и T.

В других странах

Подобные наказания были распространены и в других странах. Например, в России отрезание носа (или вырывание ноздрей), ушей и вырывание языков (в последнем случае жертва не всегда выживала, поскольку был риск погибнуть от удушья) были широко распространены вплоть до рубежа XVIII-XIX веков. В мусульманских странах, живущих по законам шариата, за воровство до сих пор полагается отрубание кисти правой руки.

В Китае, Японии и других странах Восточной Азии на протяжении большей части их истории также имело место применение подобных наказаний в самых разнообразных (пожалуй, наиболее жестоких по сравнению с прочими цивилизациями) формах. В Китае более всего распространены были отрезания носа и ступней.

В XIX веке

В странах Европы, России и США подобные наказания исчезли на рубеже XVIII и XIX веков; в эпоху массовой колонизации стран Азии, Африки и Океании они, как правило, тоже не применялись. Тем не менее, бельгийцами в так называемом «Свободном государстве Конго», созданном ими в 1876 году как личное владение короля Леопольда II и существовавшем в таком виде до 1908 года, была широко распространена практика отрубания кистей рук тем местным жителям, работавшим на каучуковых плантациях, которые, по мнению колонизаторов, не справлялись с нормой. Чаще всего это наказание применялось к детям. Подобные зверства вызвали широкий международный резонанс и в итоге стали одной из главных причин превращения Конго в обычную бельгийскую колонию.

«Политические увечья»

В истории также известны примеры нанесения телесных увечий в политических целях. Одним из самых известных примеров подобного является ослепление (реже нанесение других увечий – кастрация, отрезание или раздирание носа), широко практиковавшееся в Византийской империи на протяжении практически всего периода её существования. По существовавшим представлениям император по своей безупречности должен был быть почти равен Богу, поэтому любое увечье, особенно на лице, не позволяло человеку взойти или вернуться на императорский трон. Ослепление было самым распространённым по причине того, что незрячий император не мог полноценно командовать армией в бою, что было важной частью контроля над империей. Ещё одним совершаемым с такой же целью увечьем была кастрация, поскольку в Византии евнух считался лишь «наполовину живым» и не мог быть императором по причине неспособности к деторождению. Тем не менее, известны примеры, когда изуродованные претенденты на престол впоследствии всё равно восходили или возвращались на него.

«Политические увечья», совершаемые по той же самой причине, существовали и в императорской Эфиопии — наиболее известным примером является история претендента на трон негуса Небана Ионнаса, которого конкуренты захватили в плен и отрезали ему уши и нос, после чего освободили. Но взойти на престол он уже не мог, поскольку негус, как и византийский император, должен был внешне представлять собой совершенство.

Отрывок, характеризующий Увечье

– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.