Уганда (протекторат)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Протекторат Уганда
Uganda
Протекторат Великобритании

1894 — 1962



Флаг Герб
Столица Энтеббе
Язык(и) Английский, луганда, суахили, ньянколе
Религия христианство, ислам
Денежная единица рупия (1894—1921), восточно-африканский шиллинг (1921—1962)
Форма правления протекторат
История
 -  1894 Учреждение протектората
 -  1961 Самоуправление
 -  1962 Независимость
К:Появились в 1894 годуК:Исчезли в 1962 году

Британский протекторат Уганда — протекторат Британской империи с 1894 по 1962 годы. В 1893 году Британская Восточно-Африканская компания передал свои права по управлению территорией, включавшей в основном королевство Буганда, британскому правительству.

В 1894 году был образован протекторат Уганда, его территория была расширена за пределы Буганды на земли, которые примерно соответствует территории современной Уганды.





Колониальная эпоха (1894—1920-е годы)

В 1870-х годах XIX века в Уганду активно прибывали христианские миссионеры. Они пытались обратить местное население в католичество и протестантизм. Началась борьба за контроль над Угандой между Великобританией и Германией. В 1890 году две страны подписали договор, по которому влияние в этом регионе досталось Великобритании. В 1894 году британское правительство объявило о своем протекторате над страной.

Статус протектората значительно отличался от статуса колонии, как в случае с соседней Кенией, — Уганда сохранила определенную степень самоуправления, отсутствующего в колониях. Однако методы британского управления мало отличались от колониальных, поскольку главной заботой европейцев была прибыль. Подавление мятежа 1897 года потребовало переброски в страну колониальных войск из Индии, что обернулось значительными расходами. Новый комиссар Уганды, сэр Гарри Г. Джонстон, в 1900 году издал приказ о создании новой системы финансового управления территорией, нацеленной на эффективное взимание налогов. Джонстон вошел в контакт с вождями племен Буганды, предложив им должности в колониальной администрации в обмен на сотрудничество. Однако большинство вождей были заинтересованы в сохранении самоуправления Буганды, продолжая поддерживать верховного вождя — кабаку, гарантировавшего им личное землевладение. Последовали тяжелые переговоры, в результате которых был достигнут компромисс. Вожди племен получили новые земли, в основном, болотистые и мало пригодные для земледелия. Соглашение 1900 года позволило Джонстону ввести новый налог на хижины и орудия. Согласно его положениям, вожди племен обязались выступать в качестве сборщиков налогов, что свидетельствует о некотором сближении интересов британцев и племенной знати Буганды. Британцы в последующем подписан гораздо менее выгодные для местных племен договоры с племенами Торо (1900), Нколе (1901) и Уньоро (1933) без предоставления земель вождям. Вождей племени Бусога британцы вообще проигнорировали.

Население Буганды — баганда — немедленно предложили свои услуги англичанам в качестве администраторов на землях недавно завоеванных соседей. Это предложение британцы охотно приняли. Баганда бы назначены сборщиками налогов и чиновниками разного уровня на землях племен Кигези, Мбале и, что важно, Уньоро. Это вызвало раздражение местных племен.

Находясь на административных должностях, баганда настаивали на исключительном использовании своего языка, луганда, и утверждали свою культуру. Так, они считали свои традиционные длинные хлопковые платья — канзу — наиболее цивилизованной формой одежды. Они также активно занимались миссионерской работой, пытаясь приобщить местных жителей к своей форме христианства и ислама.

Народ уньоро был в наибольшей степени возмущен новыми порядками. Это племя было изначально верным сторонником баганда и британцев, но в итоге были обложены суровыми налогами. В 1907 году недовольство уньоро вылилось в восстание под названием «nyangire» («отказ»), в результате которого агенты баганда были отозваны с их земель.

Между тем, в 1901 году было завершено строительство железной дороги от Момбасы до порта Кисуму на берегу озера Виктория. Новая дорога к океану стимулировала рост сельского хозяйства товарных культур, однако вместе с тем требовала изыскивания дополнительных средств на её обслуживание. Другим результатом строительства железной дороги было решение в 1902 году передать восточный участок протектората Уганда Кении, преобразованной в протекторат Восточная Африка, — это позволило сохранить всю железнодорожную линию под управлением одной местной колониальной администрации. Поскольку железная дорога требовала вложений, англичане решили создать масштабное европейское поселение на огромном участке земли, который стал центром выращивания сельскохозяйственных культур, известным как «Белое нагорье».

Во многих районах Уганды, напротив, сельскохозяйственное производство было сосредоточено в руках африканцев. Хлопок был основной культурой, во многом из-за давления со стороны британской администрации, заинтересованной в сырье для текститльных предприятий метрополии. Даже Миссионерское общество присоединилось к усилиям по содействию выращиванию хлопка и последующей его транспортировке.

Буганда, с её стратегическим расположением на берегу озера, от выращивания хлопка лишь выигрывала. Преимущества этой культуры были быстро признаны вождями баганда, создававших обширные плантации на присоединенных землях. В 1905 году начальная цена тюка хлопка, шедшего на экспорт, составляла £ 200, в 1906 году — £ 1 000, в 1907 году — £ 11 000, а в 1908 году — уже £ 52 000. К 1915 году стоимость экспортного хлопка поднялась до £ 369 000, и Англия смогла прекратить субсидировать колониальную администрацию в Уганде, в то время как в Кении белые поселенцы по-прежнему нуждались в поддержке метрополии.

Доходы от продажи хлопка сделали Буганду относительно благополучной страной, по сравнению с остальной частью колониальной Уганды. Многие баганда стали тратить свои доходы на импортную одежду, велосипеды и даже автомобили. Они также вкладывали средства в детское образование. Христианские миссии давали навыки грамотности, и африканские новообращенные христиане быстро научились читать и писать. К 1911 году на языке луганда стали печатать два популярных журнала — Ebifa (Новости) и Munno (Ваш друг).

Вскоре на территории Буганды было открыто несколько колледжей — Средняя школа Менго, колледж Св. Марии, колледж Гайаза и Королевский колледж Будо. Главный министр Буганды, сэр Аполо Каггва, лично вручал велосипеды лучшим выпускникам Королевского колледжа Будо, вместе с приглашением на государственную службу.

1920-е годы: движение к независимости

После Первой мировой войны в Уганду начался приток британских ветеранов, которых метрополия активно трудоустраивала в качестве чиновников. Экс-офицеры стали ощущать, что самоуправление Уганды является препятствием для хорошего управления. В частности, они обвинили сэра Аполо и его поколение неэффективным, злоупотребляющим властью, а также неспособным грамотно тратить финансы. Сэр Аполо ушел в отставку в 1926 году, примерно в это же время большинство пожилых вождей баганда были заменены новым поколением чиновников.

В отличие от Танганьики, опустошенной во время продолжительных боев между Великобританией и Германией в ходе Первой мировой войны, Уганда процветала благодаря сельскохозяйственному производству. После сокращения населения от болезней в эпоху завоевания и на рубеже веков (особенно опустошительной была эпидемия сонной болезни в 1900—1906 гг.) население Уганды вновь стало расти. Даже депрессия 1930-х годов сказалась на экономике Уганды в меньшей степени, чем на белых производителях Кении.

Два вопроса создавали беспокойство в 1930—1940-х годах. Во-первых, колониальное правительство жестко регулировало покупку и обработку товарных культур и установление цен, оставляя за собой роль посредника в торговле, что мешало местным фермерам. Во-вторых, британцы стали активно привлекать к производству азиатов-эмигрантов, что в свою очередь увеличивало процент безработных африканцев.

Независимость

В 1949 году недовольные баганда взбунтовались и сожгли дома проправительственных вождей. Мятежники выдвинули три требования: отменить правительственное регулирование цен на экспорт хлопка, ликвидировать монополию азиатов на очистку хлопка от семян и заменить назначенных англичанами представителей в местных органах власти на избираемых населением депутатов. Они также критиковали молодого кабаку Фредерика Мутесу II (также известного как «король Фредди» или «кабака Фредди») за невнимание к потребностям своего народа. Британский губернатор сэр Джон Холл, рассматривавший беспорядки как результат коммунистической пропаганды, отклонил требования мятежников. В подготовке беспорядков власти обвинили основанный в 1947 И. К. Мусази Африканский союз фермеров Уганды. Организация в итоге была запрещена англичанами, а Мусази в 1952 году возглавил Угандийский национальный конгресс.

Между тем, британская администрация начала подготовку к тому, чтобы покинуть Уганду. Британская колониальная империя постепенно распадалась: после окончания Второй мировой войны Великобритания оставила Индию, рост национализма наблюдался в Западной Африке, ориентация на будущее самоуправление все больше ощущалась и в Уганде. Для подготовки Уганды к независимости метрополия в 1952 году прислала в страну энергичного губернатора сэра Эндрю Коэна.

Коэн немедленно приступил к активным действиям. В сфере экономики он ликвидировал монополию азиатов на очистку хлопка от семян, отменил ценовую дискриминацию африканского кофе, поощрял кооперацию и образовал Корпорацию развития Уганды, чтобы финансировать новые экономические проекты. В политическом плане он реорганизовал Законодательный совет и включил представителей африканского населения в местные собрания. Эта система стала прототипом будущего парламента.

Политика силы в Буганде

Перспектива проведения первых выборов вызвала внезапное образование новых политических партий. Такое развитие событий встревожило лидеров племенных союзов Уганды — они почувствовали, что центр власти смещается на общенациональный уровень. Событием, спровоцировавшим появление широкий оппозиции реформам губернатора Коэна, была речь госсекретаря по делам колоний в 1953 году в Лондоне, в которой прозвучало предложение создать федерацию из трех восточно-африканских территорий (Кения, Уганда и Танганьика), аналогичной той, что была образована в центральной Африке.

Многие жители Уганды были осведомлены о жизни в Центрально-Африканской Федерации (Родезия и Ньясаленд, позже — Зимбабве, Замбия и Малави) и о господстве там интересов белых поселенцев. Угандийцы опасались перспективы доминирования в возможной Восточно-африканской федерации интересов поселенцев Кении, в который тогда в разгаре было ожесточенное восстание мау-мау. Кроме того, губернатор Коэн открыто заявил лидерам баганда, что интересы Буганды и её особый статус должны быть принесены в жертву интересам нового национального государства.

Мутеса II, выражая интересы своих подданных, в ответ отказался сотрудничать с губернатором. Он потребовал, чтобы Буганда была отделена от остальной части протектората и передана в юрисдикцию министерства иностранных дел. Реакцией Коэна на этот конфликт была депортация кабаки в Лондон, в изгнание. Его вынужденный отъезд сделал до того не слишком популярного кабаку мучеником в глазах баганда, чьи антиколониальные настроения привели к волне протестов. Коэн не поддался требованиям протестующих вернуть кабаку в страну, однако в итоге был вынужден признать, что не в состоянии найти поддержку внутри страны для реализации своих планов. После двух лет безуспешных попыток, в 1955 году, Коэн был вынужден восстановить Мутесу II на троне. Коэн заручился согласием кабаки не противопоставить независимость Буганды интересам единого государства. Мало того, что Мутеса II был восстановлен на троне, он еще и впервые с 1889 года получил право назначать и увольнять правительственных чиновников, что уже давало ему реальную власть

Вокруг кабаки сформировался круг приверженцев — «Друзей короля». Они были консервативны, преданные Буганде и готовы вступить в единое государство, только если бы в его главе был Мутеса II. Политики баганда, не разделявшие эти взгляды, были объявлены «врагами короля» и подвергнуты политическому и общественному остракизму.

Католики баганда создали свою собственную партию — Демократическую партию Уганды (ДПУ) во главе с Бенедикто Киванука. Партия сразу оказалась в оппозиции, поскольку, согласно требованиям Великобритании, кабака должен был быть протестантом и короноваться по образцу британских монархов. При этом именно ДПУ показала наилучшую внутреннюю организацию и готовность к выборам в парламент.

Центристскую позицию занял образованный в 1960 году Народный конгресс Уганды (НКУ) во главе с Милтоном Оботе. Действия Коэна, направленные на подготовку независимости объединенной Уганды, привели к поляризации настроений между теми, кто считал Буганду основой будущего государства, и тех, кто был против её господства. Население Буганды в 1959 году составляло порядка 2 млн человек, всего в Уганде проживало около 6 млн человек. Сторонник кабаки составляли порядка 1 млн человек, но в масштабах населения страны этого было недостаточно, чтобы претендовать на особый статус Буганды в новом единой государстве.

На Лондонской конференции 1960 года стало очевидно, что автономия Буганды и сильное унитарное правительство были несовместимы. Компромисса достичь не удавалось, и решение о форме правления было отложено. Британцы объявили, что выборы будут проведены в марте 1961 года и станут предвестником независимости. Предполагалось, что избранные депутаты парламента смогут приобрести ценный опыт управления, прежде чем примут на себя всю ответственность за будущее страны.

В Буганде в «Друзья короля» призвали бойкотировать выборы в Национальное собрание, поскольку их попытки обеспечить будущую автономию провалились. В результате победу на выборах одержала ДПУ: только в Буганде из 21 мандата она получили 20. По общему количеству голосов победу одержал НКУ: за него было отдано почти 495 000 голосов против 416 000 за ДПУ. Однако по существовавшей системе выборов ДПУ получило больше мандатов в парламенте. и Бенедикто Киванука стал премьер-министром.

Потрясенные результатами выборов сепаратисты баганда, составлявшие политическую партию под названием «Кабака Екка» (КЕ), вскоре пожалели о своем бойкоте. Они поддержали предложенную британцами схему создания федеративного государства, в соответствии с которой Буганда должна была пользоваться определенной внутренней автономией, если будет участвовать в национальном правительстве .

Со своей стороны, НКУ был озабочены тем, чтобы изгнать своих оппонентов из ДПУ из правительства. Милтон Оботе достиг соглашения с кабакой и КЕ, обещая признать особый статус Буганды в едином государстве. Он также пообещал кабаке пост Главы государства, что имело большое символическое значение для баганда.

Такой стратегический союз между НКУ и КЕ сделал неизбежным поражение временной администрации, состоявшей из членов ДПУ. В период после апреля 1962 года Национальное собрание Уганды состояло из 43 членов НКУ, 24 членов КЕ и 24 членов ДПУ. Милтон Оботе занял должность премьер-министра. Была принята конституция, которая придавала четырём традиционным королевствам и территории Бусога федеральный статус. 9 октября 1962 года Уганда стала независимым государством, а кабака через год стал первым президентом Уганды.

Флаг

Изначально территория пользовалась флагом Британской Восточно-Африканской компании, которая управляла Угандой до 1894 года. В 1914 году на флаг был добавлен круг с изображением символа страны — восточного венценосного журавля. Этот флаг использовался вплоть до 1961 года. В период самоуправления (1961—1962) по инициативе лидера Демократической партии Уганды Бенедикто Кивануки флаг был изменен: на него добавили две зеленые полосы, а увеличенная фигура журавля была расположена посредине на синем фоне. Наконец, 9 октября 1962 года был утвержден современный вариант флага Уганды[1].

Напишите отзыв о статье "Уганда (протекторат)"

Примечания

  1. [flagspot.net/flags/ug.html Flags of the World - Uganda], <flagspot.net/flags/ug.html> 

Отрывок, характеризующий Уганда (протекторат)

Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.