Чавес, Уго

Уго Рафаэль Чавес Фриас исп. Hugo Rafael Chávez Frías<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Венесуэлы
14 апреля 2002 года — 5 марта 2013 года
Вице-президент:	Хосе Висенте Ранхель (2002—2007) Хорхе Родригес Гомес (2007—2008) Рамон Каррисалес (2008—2010) Элиас Хауа Милано (2010—2012) Николас Мадуро (2012—2013)
Предшественник:	Диосдадо Кабельо (и. о.)
Преемник:	Николас Мадуро
2 февраля 1999 года — 12 апреля 2002 года
Вице-президент:	Хулиан Исаиас Родригес Диас (январь—декабрь 2000) Адина Бастидас (2000—2002) Диосдадо Кабельо (январь—апрель 2002)
Предшественник:	Рафаэль Кальдера
Преемник:	Педро Кармона (и. о.)
Вечный председатель Единой социалистической партии Венесуэлы
с 26 июля 2014 года
Предшественник:	должность учреждена
Председатель Единой социалистической партии Венесуэлы (де-факто)
24 марта 2007 года — 5 марта 2013 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Николас Мадуро
Вероисповедание:	католицизм
Рождение:	28 июля 1954(1954-07-28) Сабанета, Венесуэла
Смерть:	5 марта 2013(2013-03-05) (58 лет) Каракас, Венесуэла
Место погребения:	Каракас
Отец:	Уго де лос Рейес Чавес
Мать:	Елена Фриас
Супруга:	Нанси Кольменарес Марисабель Родригес де Чавес
Дети:	сын: Уго Рафаэль дочери: Роса Вирхиния, Мария Габриэла, Росинес, Сара Мануэла и Хенесис Мария
Партия:	Движение за Пятую республику (1997—2006) Единая социалистическая партия Венесуэлы (2007—2013)
Образование:	Военная академия Венесуэлы
Военная служба
Годы службы:	1971—1992
Род войск:	Сухопутные войска Венесуэлы
Звание:	подполковник
Автограф:
Награды:

У́го Рафаэ́ль Ча́вес Фри́ас (исп. Hugo Rafael Chávez Frías, МФА (исп.): [ˈuɣo rafaˈel ˈtʃaβes ˈfɾi.as]; 28 июля 1954 года, Сабанета — 5 марта 2013 года, Каракас) — венесуэльский государственный и политический деятель, президент Венесуэлы (1999—2002, 2002—2013), председатель партии «Движение за Пятую республику» (1997—2007), затем Единой социалистической партии Венесуэлы (2007—2013), в которую вместе с несколькими политическими партиями влилось Движение.

Родился в семье учителей. Став офицером, Чавес разочаровался в существовавшей двухпартийной системе и в начале 1980-х годов основал подпольное Революционное боливарианское движение-200. В 1992 году он осуществил неудачную попытку военного переворота против избранного от партии «Демократическое действие» президента Карлоса Андреса Переса, за что был заключён в тюрьму. Освободившись в 1994 году, Чавес основал политическую партию «Движение за Пятую республику» и в 1998 году одержал победу на президентских выборах. В 2000, 2006 и 2012 годах он был переизбран. В апреле 2002 года Чавес был кратковременно свергнут в ходе государственного переворота. Заговорщики не пользовались популярностью, и спустя два дня Чавес вернулся к власти.

В 1999 году была принята новая конституция, и Чавес сфокусировался на проведении социальных реформ в рамках социалистической боливарианской революции. В период высоких цен на нефть в середине 2000-х годов он национализировал предприятия ключевых промышленных отраслей, создал систему местного самоуправления и осуществил социальные программы, расширившие доступ населения к продовольствию, жилью, здравоохранению и образованию, и большей частью в 2003—2007 годах были достигнуты успехи в борьбе с бедностью, ликвидации неграмотности, уменьшении разрыва в доходах и улучшении качества жизни. К концу правления Чавеса экономическая ситуация, на которой сказались предпринятые им ранее меры, в том числе контроль за ценами, и дефицит бюджета, стала нестабильной: наблюдался спад, выросли уровень бедности и инфляция, начался товарный дефицит. Значительно увеличился уровень убийств на душу населения. Полицию обвиняли в коррупции. Предоставление президенту чрезвычайных полномочий и прославлявшая его пропагандистская кампания также подвергались критике.

За то время, пока Чавес находился у власти, Венесуэла сблизилась с марксистско-ленинистской Кубой во главе с Фиделем, затем с Раулем Кастро, социалистическими правительствами Эво Моралеса (Боливия), Рафаэля Корреа (Эквадор) и Даниэля Ортеги (Никарагуа). Лидер Венесуэлы придерживался антиимпериалистической идеологии и был видным критиком внешней политики США, неолиберализма и принципа невмешательства государства в экономику. Себя он охарактеризовывал как марксиста. Чавес поддерживал латиноамериканскую интеграцию и играл ведущую роль в создании Союза южноамериканских наций, Сообщества стран Латинской Америки и Карибского бассейна, Боливарианского альянса для народов нашей Америки и регионального телеканала TeleSUR. Взгляды президента Венесуэлы сформировали основу идеологии чавизма, тесно связанной с идеями боливаризма и социализма XXI века.

10 января 2013 года после очередных выборов Чавес должен был принести присягу, однако Национальная ассамблея отложила церемонию по состоянию здоровья главы государства, которому было необходимо восстановиться после лечения на Кубе. 5 марта того же года в возрасте 58 лет Чавес скончался от рака, которым страдал с июня 2011 года.

Ранние годы

Уго Чавес родился 28 июля 1954 года в деревне Сабанета в штате Баринас в семье сельских учителей индейско-африканско-испанского происхождения, став вторым из семи детей. Его отец Уго де лос Рейес был ярым сторонником партии КОПЕЙ и в 1998—2008 годах занимал должность губернатора Баринаса. Родители мальчика жили в деревне Лос Растрохос. Его прапрадед по материнской линии принял активное участие в Федеральной войне на стороне федералистов во главе с генералом Саморой, которым Чавес интересовался в начальной школе, а прадед по матери, имевший прозвище «Майсанта», в 1914 году поднял антидиктаторское восстание, которое было жестоко подавлено, сам он умер в тюрьме в 1924 году.

По воспоминаниям Чавеса, его детство было «бедным, но очень счастливым». Журналистка Рори Кэролл считает, что в политических целях он мог изменить свою биографию. Мальчик мечтал стать профессиональным бейсболистом. После окончания начальной школы родители отправили Уго и его брата Адана к бабушке в Сабанету, где они поступили в лицей имени Дэниела О’Лири. Она была набожной католичкой, и Уго прислуживал в алтаре местной церкви. Отец, несмотря на небольшую зарплату, помогал братьям платить за учёбу.

Военная академия

В семнадцатилетнем возрасте Чавес поступил в военную академию, где, помимо тактики и других военных наук, привлечённые из других университетов гражданские преподаватели учили множеству дисциплин. Живя в Каракасе, он столкнулся с широкой бедностью рабочего класса, что, по собственным словам, ещё сильнее побудило его бороться за социальную справедливость. Во время обучения в академии Чавес играл в бейсбол и софтбол в чемпионате страны по бейсболу и увлёкся изучением жизни и взглядов южноамериканского революционера XIX века Симона Боливара. Прочитав «Дневник Че Гевары», Уго заинтересовался им. В 1974 году академия послала его своим представителем на празднества по случаю 150-й годовщины битвы при Аякучо в рамках Войны за независимость Перу. В сражении заместитель Боливара генерал Сукре одержал победу над роялистами. На мероприятии выступил президент Хуан Веласко Альварадо, заявив, что военные должны действовать в интересы рабочих, когда правящий класс коррумпирован. Его идеи оказали влияние на юношу: он зачитывался книгами Веласко и почти полностью запомнил некоторые из его речей.

Во время учёбы в столице Чавес подружился с сыном панамского диктатора Омара Торрихоса, придерживавшегося левых взглядов, посетил Панаму и встретился с ним. Находясь под влиянием Торрихоса и Веласко, Чавес начал считать, что военное руководство способно сместить гражданских властей, которые, по его мнению, обслуживали лишь интересы богатой элиты. В отличие от лидеров Перу и Панамы, он был стойким оппонентом генерала Пиночета, в 1973 году при поддержке ЦРУ пришедшего к власти в Чили. В 1975 году Чавес окончил академию в числе выпускников с самыми высокими оценками.

Карьера в армии

Первым местом службы молодого офицера стало антипартизанское подразделение в Баринасе, хотя к тому моменту местное марксистско-ленинистское подполье было уничтожено. Через некоторое время Чавес обнаружил тайник с коммунистической литературой, среди которой были труды Маркса, Ленина и Мао Цзэдуна. Офицер ознакомился с найденными книгами, из которых его любимой стала «Времена Эсекиеля Саморы». Находка ещё больше убедила Чавеса в необходимости прихода к власти левых. В 1977 году отряд, где он служил, был переведён в штат Ансоатеги для борьбы против марксистско-ходжаистской группировки «Партия красного флага». После того, как Чавес предотвратил избиение одного из подозреваемых своими однополчанами, офицер стал задумываться о состоянии вооружённых сил и применяемых ими пытках и всё больше и больше критиковать коррупцию как в среде военных, так в правительстве, считая, что доходы от продажи нефти не идут в помощь бедным, и начал симпатизировать ПКФ и их борьбе. В том же году он стал одним из основателей революционного движения «Армия освобождения народа Венесуэлы», выступавшего за установление в стране власти левых. В эту организацию, не имевшую планов восстания и пытавшуюся найти середину между правой идеологией властей и крайне левой — «Красного флага», вошли несколько преданных ему солдат. Надеясь вступить в союз с официальными левыми, Чавес несколько раз тайно встречался с видными марксистами, в том числе с основателем партии «Радикальная причина» Альфредо Манейро и Дугласом Браво.

В 1982 году Чавес прошёл переобучение в десантном батальоне и основал группу «Боливарианская революционная армия-200», позже переименнованную в «Революционное боливарианское движение-200». На его лидера повлияли Самора, Боливар и Симон Родригес, ставшие тремя столпами движения. По словам Чавеса, первоначальной целью организации было изучение военной истории Венесуэлы с целью создать собственную доктрину ведения боевых действий, однако он всегда надеялся, что «Революционная армия» станет ведущей политической силой, которая бы «впитала все виды идей: левые, правые, из идеологических руин старых капиталистической и коммунистической систем». Ирландский политолог Барри Кэннон считает, что ранняя идеология РБД была «формирующейся доктриной, разнородной смесью мыслей и идеологий — универсалистской мысли, капитализма, марксизма, но отбрасывавшей неолиберальные модели, внедрявшиеся в то время в Латинской Америке, и дискредитировавшие себя модели Восточного блока».

В 1981 году Чавес, к тому времени получивший звание капитана, стал преподавать в военной академии и пытался привить студентам «боливарианские» идеи, таким образом увеличив число своих сторонников: из 133 учащихся по меньшей мере 30 стали поддерживать преподавателя. В тот же период в Революционное боливарианское движение вступил Франсиско Ариас Карденас, интересовавшийся теологией освобождения, и приобрёл в группе большое влияние, хоть и вступил в идеологический конфликт с её лидером: тот выступал за проведение военного переворота, чему противился Карденас. Через некоторое время Чавес стал вызывать подозрения у начальства и был переведён командовать частью в городке Элорса в штате Апуре, где организовал несколько общественных мероприятий и встречался с местными индейскими племенами куиба и яруро. Поначалу они не доверяли капитану, так как военнослужащие плохо относились к индейцам, однако ему удалось расположить их к себе участием в экспедициях, организованных антропологом. По словам Чавеса, встречи с ними подтолкнули его к созданию законов о защите прав коренных племён. В 1988 году он получил звание майора и стал помощником влиятельного генерала Очоа, которому Чавес приглянулся, и тот стал работать в Каракасе.

Путч 1992 года

В 1988 году президентом был избран центрист Карлос Андрес Перес, обещавший не следовать вашингтонскому консенсусу и монетарной политике Международного валютного фонда, однако вместо этого он начал внедрять неолиберальную модель, поддерживавшуюся США и МВФ, что вызвало недовольство граждан. Перес объявил о сокращении расходов на социальные нужды и отдал приказ о жестоком подавлении массовых протестов и мародёрства. По некоторым сведениям, члены РБД приняли участие в нём. Чавес, уже имевший звание подполковника, в то время лежал в больнице с ветряной оспой. Позже он назвал действия властей «геноцидом». Офицер начал работать над планом военного переворота под названием «Операция „Самора“», предусматривавшим захват ключевых военных объектов и учреждений связи, убийство главы государства и приход к власти Рафаэля Кальдеры. Чавес отложил назначенное на декабрь 1991 года выступление до 4 февраля 1992 года. Ранним вечером в день путча пять подразделений по его приказу вошли в Каракас. Недостаток сторонников сказался на успехе операции: подполковника поддержали менее 10 процентов вооружённых сил. После череды предательств, неверных решений и непредвиденных обстоятельств небольшой отряд во главе с Чавесом оказался заблокирован в Военно-историческом музее. Пересу удалось покинуть свою резиденцию дворец Мирафлорес. Погибло 14 солдат, 50 военнослужащих и около 80 гражданских получили ранения. В ноябре того же года была предпринята ещё одна неудачная попытка переворота. Оба из них унесли жизни по меньшей мере 143 человек, сотни были ранены.

Утром 5 февраля Чавес сдался властям и обратился к сторонникам по телевидению с призывом сложить оружие, заявив, что проиграл лишь «пока что». Венесуэльцы, в особенности неимущие, начали видеть в офицере борца с коррупцией в руководстве страны и клептократией. По мнению Рори Кэролл, произошедшее принесло Чавесу широкую известность. Он был арестован и заключён в военную тюрьму Сан-Карлос. Чавес тяжело переживал поражение, виня в нём себя. После демонстраций в его поддержку под стенами тюрьмы заключённый был переведён отбывать наказание в штат Миранда. Власти ополчились на журналистов, поддержавших его. В 1993 году Перес за должностные преступления и растрату средств в преступных целях был подвергнут импичменту.

На пути к власти

В 1994 году на пост главы государства был избран кандидат от центристской партии «Национальная конвергенция» Рафаэль Кальдера, посвящённый в планы заговорщиков, и вскоре освободил их с запретом на дальнейшую воинскую службу. После выхода из тюрьмы Чавес отправился в стодневную агитационную поездку по стране. Ищя международной поддержки своих идей, он посетил Аргентину, Уругвай, Чили, Колумбию и Кубу, где подружился с Фиделем Кастро. В Колумбии Чавес 6 месяцев обучался партизанской войне и наладил контакты с группировками АНО и ФАРК. По возвращению на родину он начал критиковать Кальдеру и его неолиберальную экономическую политику. Снижение дохода на душу населения, рост уровней бедности и преступности, по словам Кэннона, «привёл к разрыву между властями и народу, что стало благодатной почвой для появления популистского лидера».

К тому моменту Чавес укрепился во мнении, что приход к власти возможен лишь насильственным путём, так как олигархи не позволят ему и его сторонникам одержать победу на выборах, в то время как его соратник Карденас настаивал на участии в них. Тот вступил в партию «Радикальная причина» и в декабре 1995 года стал губернатором богатого нефтью штата Сулия. В ответ в июле 1997 года Чавес и его сторонники сформировали партию «Движение за Пятую республику», призванную поддержать его выдвижение на президентских выборах в 1998 году.

Президентские выборы в 1998 году

Поначалу фаворитом избирательной кампании была Мисс Вселенная 1981 Ирен Саес, поддерживаемая КОПЕЙ — одной из двух основных партий в стране. Революционная риторика Чавеса привлекла поддержку партий «Отечество для всех», «Движение к социализму» и Коммунистической. Благодаря обещаниям провести широкие социальные и экономические реформы он приобрёл сторонников в основном среди неимущих и рабочего класса. К маю 1998 года за Чавеса готовы были проголосовать 30 процентов избирателей, к августу — 39. В результате падения популярности Саес КОПЕЙ и «Демократическое действие» поддержали экономиста, выпускника Йельского университета Энрике Саласа Рёмера, выдвинутого от партии «Проект Венесуэла».

6 декабря 1998 года выборы состоялись. Чавес набрал 56,2 процентов голосов, Рёмер — 39,97. Явка составила 63,45 процентов избирателей. За первого проголосовали в основном неимущие и представители «разочарованного среднего класса», чей доход значительно уменьшился за предыдущие 10 лет, за второго — большая часть среднего и высшего классов.

Правление

Первый президентский срок (1999—2001)

2 февраля 1999 года Чавес принёс присягу, заявив:

Клянусь перед Богом и моим народом, что по этой умирающей конституции я проведу необходимые демократические реформы, чтобы у новой республики была Великая хартия вольностей, подходящая новым временам.

—

Новоизбранный президент уделял много времени ликвидации существовавшей системы сдержек и противовесов. Ключевые посты заняли левые союзники Чавеса, его соратники из числа военных приобрели большое влияние: в частности, главой разведки стал вошедший в число основателей Революционного боливарианского движения Хесус Урданета, губернатором федерального округа Каракас — один из лидеров путчистов Эрнан Грюбер Одреман. В руководство страны вошли также консерваторы, центристы и правоцентристы. Министр экономики осталась в должности. Недовольные называли новые власти «буржуазией» и указывали на то, что немногие из назначенцев имели опыт государственного управления. Число пришедших в политику ближайших родственников главы государства вызвало его обвинение в непотизме.

Первоначально правительство Чавеса проводило умеренную, капиталистическую и левоцентристскую политику, имевшую много общего с курсом других латиноамериканских левых, в частности, президента Бразилии Лулы да Силва. Лидер Венесуэлы считал, что для неё подходит социально-ориентированный капитализм, следовал рекомендациям МВФ для привлечения инвесторов и с этой же целью посетил Нью-Йоркскую фондовую биржу. 27 февраля 1999, в десятилетнюю годовщину массовых беспорядков, Чавес объявил о старте программы соцобеспечения «План „Боливар 2000“», на который, по разным оценкам, было выделено от 20,8 до 113 миллионов долларов. Он предусматривал ремонт дорог и госпиталей силами 70 000 военнослужащих, предотвращение застоя воды, служащего питательной средой для комаров-переносчиков заболеваний, бесплатные лечение и вакцинацию и продажу продуктов питания по низким ценам. В мае 1999 года на государственном радио, затем на телевидении было запущено шоу «Алло, президент», шедшее днём по воскресеньям. В эфире он отвечал на звонки телезрителей, рассуждал о принятых им мерах, пел и шутил. Ранее Чавес вёл телепрограмму «Лицом к лицу с президентом», шедшую вечером по четвергам. Правительство начало издавать две газеты, одна из которых позже была закрыта из-за обвинений редакции в коррупции и бесхозяйственности, и журнал, появился новый государственный телеканал.

Конституционная реформа

Чавес призвал к проведению референдума, который должен был поддержать его предложение о формировании конституционной ассамблеи для создания нового основного закона. В этот орган предполагалось включить представителей со всех концов страны, в том числе и индейцев. Глава государства также заявил о намерении баллотироваться снова. Он продолжал пользоваться народной поддержкой, и 25 апреля 1999 года 88 процентов избирателей проголосовали за план президента. Выборы в ассамблею были назначены на 25 июля того же года. Из всех 1171 кандидатов более 900 были оппонентами Чавеса, однако на выборах его сторонники получили 125 из 131 места, в том числе все, закреплённые за коренным населением. Лояльный ему конституционный орган начал работать над проектом нового основного закона, предусматривавшим большую роль исполнительной власти и облегчавшим введение цензуры. 12 августа ассамблея проголосовала за наделение себя полномочиями ликвидации государственных органов и увольнения чиновников, пользовавшихся репутацией коррумпированных и обвинённых в «преследовании лишь собственных интересов», провозгласила «чрезвычайное судебное положение» и получила возможность перестраивать существовавшую судебную систему. Верховный суд принял постановление о правомерности действий ассамблеи. В новой конституции его заменил Верховный трибунал. Таким образом, конституционный орган занял главенствующее положение в государстве.

В декабре 1999 года состоялся референдум, на котором 72 процента проголосовавших поддержали новый основной закон. Документ предусматривал прогрессивные меры по защите окружающей среды и охране индейских племён, социально-экономические гарантии и выплату пособий, а также расширение президентских полномочий: срок пребывания его на посту был увеличен, он мог распускать Конгресс, издавать законы о правах граждан, присваивать офицерам звания и осуществлять контроль над экономическими и финансовыми вопросами. В правительство вошли представители вооружённых сил, призванных обеспечивать общественный порядок и помогать развитию страны, что конституция ранее запрещала. По указанию Чавеса Республика Венесуэла была переименована в Боливарианскую Республику Венесуэлу. Новый основной закон уничтожил большую часть существовавшей системы сдержек и противовесов. Более 15 лет под контролем чавистов находились все ветви власти, чему положили конец парламентские выборы 2015 года.

Второй президентский срок (2001—2007)

По новой конституции для легитимизации главы государства и правительства были необходимы выборы, состоявшиеся в июле 2000 года. Впервые одновременно избирались, помимо президента и конгрессменов, губернаторы, мэры и депутаты местных и региональных парламентов. Ближайшим соперником Чавеса на выборах главы государства стал его бывший друг и соратник Карденас, который, став губернатором штата Сулия, начал поддерживать центристов и осуждал бывшего товарища как автократа. Несмотря на опасения некоторых его приверженцев в том, что от Чавеса отвернулись его бывшие сторонники в рядах среднего класса и священства, он одержал победу с результатом 59,76 процентов голосов «за», превзойдя свой результат на выборах 1998 года. Президента вновь поддержали небогатые слои общества. Члены его партии заняли 101 из 165 мест в Конгрессе.

В этом же году Чавес укрепил свои геополитические и идеологические связи с Кубой, заключив соглашение о поставке в это государство 53 000 баррелей нефти в день по льготному тарифу в обмен на 20 000 кубинских врачей и учителей, которые должны были работать в Венесуэле. Впоследствии ежедневный объём поставок был увеличен до 90 000 баррелей, что значительно улучшило состояние экономики острова, пострадавшего от экономического кризиса в 1990-х годах, и уровень жизни его обитателей. В Венесуэлу прибыли ещё 40 000 кубинских медиков и преподавателей. Тем временем отношения её и США ухудшились: в конце 2001 года после начала войны в Афганистане Чавес в одном из выпусков своей телепередачи продемонстрировал фотографии детей, погибших при бомбардировке, и призвал американцев прекратить «массовое убийство невиновных», заявив, что «терроризм нельзя победить терроризмом». Вашингтон негативно отреагировал на его слова.

В начале XXI века Венесуэла была пятым по объёму экспортёром сырой нефти, которая составляла 85,3 процента всего её экспорта. Прежние власти пытались приватизировать нефтяную отрасль, в которой большую роль играли американские корпорации, а правительство Чавеса стремилось национализировать большую часть её предприятий, подчинив их госкорпорации PDVSA. В 2001 году был принят Закон об углеводородах, предусматривавший увеличение налогов для нефтедобывающих компаний и создание фирм с государственным участием. К 2006 году по меньшей мере 51 процент всех 32 соглашений, заключённые между PDVSA и частными корпорациями в 1990-х годах, перешёл под контроль государства.

Противостояние с оппозицией

Во время первого срока Чавеса оппозиция ему, по словам политолога Барри Кэннона, была «сильна, но достаточно сдержанна … жалобы касались в основном процедурных вопросов о реализации конституции». Большая часть оппонентов президента была недовольна «кубанизацией» страны: как и Кастро, он упразднил верхнюю палату парламента, что обеспечило его большей властью, и начал формировать группы преданных сторонников на местах, которых, вероятно, тренировали в качестве бойцов режима. Действия главы государства подогрели в народе страх: граждане думали, что он обманул их и стремится к личной диктатуре. В январе 2001 года произошло первое организованное выступление против властей, вызванное реформами образовательной системы, предусматривавшими включение в учебники большого количества пропаганды. После ознакомления родителей с новыми книгами выяснилось, что это отредактированные кубинские пособия с заменёнными обложками. Протестующие, большая часть которых принадлежала к среднему классу и чьи дети ходили в основном в частные школы, прошли маршем по центру Каракаса, скандируя: «Не лезьте к моим детям». Несмотря на то, что Чавес осудил недовольных, назвав их «эгоистами и индивидуалистами», им удалось добиться отмены реформы и принятия компромиссной образовательной программы. В ноябре того же года главе государства удалось провести через парламент 49 законов о социальном обеспечении и экономике, что сильно разозлило оппозицию.

В 2001 году была учреждена организация «Демократический координатор гражданских действий», куда вошли оппозиционные главе государства политические партии, корпорации, большинство СМИ, ассоциация предпринимателей, Институционный военный фронт, созданный в марте 2000 года группой отставных офицеров, недовольных политикой в отношении вооружённых сил, и Центральный профсоюз. Возглавил «Координатора» влиятельный бизнесмен Педро Кармона. Эта организация и другие оппоненты Чавеса обвинили его в стремлении превратить Венесуэлу в диктатуру путём централизации власти среди сторонников президента в Национальной ассамблее и предоставления ему всё больших и больших полномочий. Помимо обвинений в подражании однопартийной социалистической Кубе и критики за личную дружбу с Кастро недовольные называли его «авторитарным популистом-транжирой», чей курс вредил стране.

Путч, забастовки, референдум о досрочной отставке

10 апреля 2002 года на массовом антиправительственном митинге в Каракасе 20 человек погибло, более 110 получили ранения. Группа высокопоставленных оппонентов главы государства в рядах офицерского корпуса использовало беспорядки как возможность для его свержения. 11 апреля заговорщики предложили Чавесу уйти в отставку. Тот по совету связавшегося с ним Кастро согласился и был заключён в собственную резиденцию на острове Орчила. Кармона провозгласил себя временным президентом, отменил конституцию 1999 года и создал небольшой комитет для управления страной. Протесты в поддержку экс-президента и недостаточная популярность Кармоны, чьи меры некоторые недовольные им считали тоталитарными, привели к его свержению. 14 апреля Чавес возвратился к власти. Он сдержанно отреагировал на произошедшее: собрал более центристскую экономическую команду, вернул уволенных им совет директоров и менеджеров PDVSA, чья отставка стала одной из причин переворота, и начал укреплять боеспособность государства: закупил в России 100 000 автоматов Калашникова и несколько вертолётов, а в Бразилии — некоторое количество лёгких штурмовиков Embraer EMB 314 Super Tucano, выросло число военнослужащих.

В том же году после назначения Чавесом в руководство государственной нефтедобывающей компании своих политических союзников и сторонников, имевших мало или вовсе не имевших опыта работы в отрасли, корпорацию охватила двухмесячная забастовка. 19 000 бастовавших за незаконное оставление рабочих мест подверглись увольнению, вместо них были набраны пенсионеры, иностранные специалисты и военнослужащие. По некоторому мнению, кадровые перестановки лишь ослабили оппозицию, так как их жертвами стали многие менеджеры PDVSA, недовольные Чавесом.

С принятием конституции 1999 года стало возможным проведение референдума о досрочной отставке президента. Оппозиция воспользовалась этой возможностью, и в августе 2004 года референдум состоялся. При 70-процентной явке 59 процентов избирателей проголосовали за оставление Чавеса в должности. Тогда его поддержал практически только малообеспеченный рабочий класс, в отличие от большей части среднего класса, недовольного значительным левым сдвигом курса лидера Венесуэлы.

«Социализм XXI века»

В январе 2005 года Чавес стал продвигать идеологию «социализма XXI века», отличавшуюся от раннего боливаризма, по природе бывшего социал-демократическим и сочетавшего в себе элементы капитализма и социализма. Новый курс, предполагавший установление в странах Латинской Америки демократического социализма, президент Венесуэлы противопоставлял марксистско-ленинистскому социализму, которому в XX веке следовали СССР и КНР. Два этих государства он не считал по-настоящему демократическими из-за отсутствия представительной демократии и крайне авторитарной системы власти. В мае 2006 года Чавес совершил серию частных поездок в Европу, во время одного из которых объявил о намерении поставлять дешёвое топливо неимущим на континенте. В июле 2005 года начал вещание региональный телеканал TeleSUR, призванный составить конкуренцию CNN и американским испаноязычным каналам. В 2006 году была запущена государственная киностудия.

Третий президентский срок (2007—2013)

В декабре 2006 года Чавес с результатом 63 процента «за» вновь одержал победу на президентских выборах. В этот раз его основным соперником стал губернатор штата Сулия социал-демократ Мануэль Росалес. После объявления результатов действующий глава государства заявил о начале «распространения революции». 15 декабря он объявил об объединении поддерживавших его левых партий, ранее собранных в коалицию «Патриотический полюс», в одну гораздо большую Единую социалистическую партию, и призвал их отказаться от старой символики. По мнению политолога Барри Кэннона, создание ЕСП преследовало цель «объединить разнородные элементы [боливарианского движения], дать низам доступ в политику и к принятию решений [и] собрать их и руководство в единой организации», а также снизить масштабы клиентелизма и коррупции и дать движению большую независимость: по словам президента, «массы сами будут выбирать лидеров, что позволит появиться настоящим лидерам».

Чавес заявил, что партии, не вошедшие в состав Единой социалистической партии, не должны быть представлены в правительстве, однако после того, как некоторые из них отказались подчиниться президенту, он уступил. Поначалу создание единой партии встретило массовую поддержку в народе, её численность к 2007 году выросла до 5,7 миллионов человек. Международная организация труда выразила опасения, что некоторых избирателей принуждали вступать в ЕСП. В этом же году была создана конституционная комиссия под председательством известного писателя и сторонника Чавеса Луиса Бритто Гарсия, призванная выработать поправки к основному закону. Предложенные её социально-прогрессивные меры включали уменьшение продолжительности рабочей недели, закрепление статуса афро-венесуэльцев и недопустимость дискриминации по сексуальной ориентации, а также значительное расширение президентских полномочий: его срок был увеличен до 7 лет, ему позволялось избираться неограниченное число раз, а власть централизовывалась в руках её исполнительной ветви. В декабре 2007 года на референдуме поправки были отклонены 50,65 процентами голосов. 43,95 процентов избирателей не явились на участки. Поражение стало первым, одержанным Чавесом за тринадцать выборов и референдумов, состоявшихся в его правление. К нему привело, помимо недовольства изменениями, по словам Кэннона, «отсутствие внутренней дискуссии по ним … разочарование в реализации социальных программ, рост уровня преступности и коррупция во власти».

С целью проверить, насколько глубоко укоренилась в обществе концепция боливарианской революции, глава государства объявил о намерении баллотироваться по истечению своего срока в 2013 году и править до 2030 года. По конституции 1999 года ему было запрещено выдвигать свою кандидатуру, и 15 февраля 2009 года на референдум было вынесено предложение об отмене ограничения в два срока для всех выборных должностей, в том числе и президента. При явке в примерно 70 процентов 54 процента высказались за поправки.

Четвёртый президентский срок (январь—март 2013)

7 октября 2012 года Чавес с результатом в 54 процента голосов «за» одержал победу над своим соперником Энрике Каприлесом на президентских выборах. Они ознаменовались рекордной 80-процентной явкой и активной кампанией кандидатов. Действующего главу государства поддержала значительная часть малоимущих. Оппозиция обвинила его в значительных тратах для подъёма собственной популярности среди этих слоёв населения. Инаугурация, назначенная на 10 января, по состоянию здоровья Чавеса была отложена. Бывший посол Панамы в Организации американских государств заявил, что 31 декабря у Чавеса произошла смерть мозга. Официальные лица отрицали сообщения о кончине президента.

5 марта 2013 года Чавес, страдавший раком с 2011 года, умер. До проведения выборов пост главы государства занял вице-президент Николас Мадуро.

Идеология

Лидер Венесуэлы агитировал за «социализм XXI века», однако чёткие его границы Чавес так и не определил: он призывал к свободе, равенству, социальной справедливости и солидарности. Свои взгляды он называл боливаристскими, так как они развились из идей Симона Боливара. На них также оказали влияние наставник последнего философ Симон Родригес и генерал Эсекиель Самора. Политолог Грегори Уилперт считает, что «ключевые ингредиенты революционного боливаризма Чавеса — акцент на важности образования, единство армии и народа, латиноамериканская интеграция, социальная справедливость и суверенитет». Среди них также назывались последовательный национализм, культ личности видных исторических фигур и прославление Чавеса как «выразителя воли народа», пересмотр истории XX века, в том числе ранее бытовавшей в стране двухпартийной системы, и борьба против капитализма и глобализации при активном цитировании Маркса. В 1996 году в интервью Чавес заявил:

Я не марксист, но я не против марксистов. Я не коммунист, но я не против коммунистов.

—

В 2006 году президент Венесуэлы осудил марксистскую идею диктатуры пролетариата, а в 2010 году назвал себя «марксистом в той же степени, что и последователи Иисуса Христа и освободителя Америки Симона Боливара», объявил, что «принял марксизм» и признал, что не читал «Капитал». В 2006 году Чавес назвал себя коммунистом, в 2007 году — «троцкистом» и процитировал Маркса и Ленина.

Первыми личностями, оказавшими на Чавеса заметное влияние, стали придерживавшиеся националистических взглядов бывший президент Перу Хуан Веласко Альварадо, лидер Панамы Омар Торрихос и бывший президент Венесуэлы Маркос Перес Хименес, осуществивший инфраструктурные проекты, которого Чавес считал лучшим своим предшественником. Он многое почерпнул из идей Фиделя Кастро. На Чавеса также повлияли взгляды аргентинского идеолога неофашизма Норберто Чересоле, бывшего его советником в начале его правления, Джузеппе Гарибальди, Антонио Грамши и Антонио Негри. В 2005 году лидер Венесуэлы заявил, что следует учению Иисуса Христа, которого он считал «первым» и «величайшим» социалистом, а Иуду Искариота — «первым капиталистом».

Итоги правления

Экономическая и социальная политика

Со времени прихода к власти в 1999 году Чавес проводил экономическую политику демократического социализма, предусматривавшую распределение богатства, земельную реформу и демократизацию экономической активности путём рабочего самоуправления и создания рабочих кооперативов. С ростом цен на нефть в начале 2000-х годов и пополнением валютных запасов, чего Венесуэла не знала с 1980-х годов, он начал осуществлять социальные программы, направленные на улучшение экономических, социальных и культурных условий в стране, что позволило ему укрепить собственную власть: были построены тысячи бесплатных медпунктов для бедных, введены субсидии на приобретение пищи и улучшение жилищных условий. Был достигнут прогресс в ликвидации неграмотности, развитии здравоохранения, борьбе с бедностью, расширены экономические, культурные и социальные права населения, улучшилось качество жизни. В мае 2007 года лидер Венесуэлы отменил вступительные экзамены в высшие учебные заведения. В значительной степени он опирался на поддержку «малоимущих слоёв населения, которым пошли на пользу реформы здравоохранения и [другие] подобные меры».

Мера неравенства в доходах коэффициент Джини упал с 0,495 в 1998 году до 0,39 в 2011 году, что стало самым низким его значением в западном полушарии после Канады. К 2011 году 94,77 процентов венесуэльцев старше 15 лет владели грамотой, однако некоторые учёные подвергают сомнению заслугу Чавеса в этом. По официальным данным, уровень бедности снизился с 48,6 процентов в 1999 году до 32,1 в 2013 году, что было выше среднего показателя по Латинской Америке за тот год, по данным ООН. За два года после смерти Чавеса уровень бедности вернулся к прежнему значению.

Меры, предпринятые властями, опирались на прибыль от продажи нефти, ключевого источника доходов местной экономики, и в результате она пострадала от голландской болезни. По оценке экономиста Марка Вайсброта, экономический рост в стране начался «после того, как правительство установило контроль над государственной нефтяной компанией в первом квартале 2003 года». В ОПЕК Чавес зарекомендовал себя как сторонник жёстких квот на добычу нефти и боролся за повышение цены на неё. По данным политолога Барри Кэннона, доля прибыли от продажи нефти в бюджете выросла с 51 процента в 2000 году до 56 спустя 6 лет, доля её экспорта увеличилась с 77 процентов в 1997 году до 89 в 2006 году. По его словам, проблема «нефтяной иглы» стала одной из наиболее серьёзных за всё правление Чавеса. В 2009 году ВВП страны сократился на 3,2 процента, в следующем году — на 1,5. В начале 2013 года госдолг составлял 70 процентов ВВП, а бюджетный дефицит — 13. В 2012 году доля нефтяного экспорта возросла до 96 процентов, а доход от него составил почти половину от всего бюджета, что Всемирный банк расценил как крайне опасную угрозу для экономики страны. По оценке журнала Foreign Policy, в 2008 году весь экспорт, за исключением нефтяного, «рухнул».

Излишние траты на социальные программы и строгие меры по отношению к бизнесу усугубили экономический дисбаланс и были среди факторов, приведших к росту инфляции, уровня бедности, снижению бюджетных ассигнований на здравоохранение и товарному дефициту, появившемуся в последние годы президентства Чавеса. Это наряду с угрозой дефолта и недружелюбному отношению к частным компаниям вылилось в отсутствие иностранных инвестиций. Несмотря на несколько волн национализации, власти отрицали негативные изменения, произошедшие с частным сектором. К середине сентября 2012 года официальный обменный курс составлял 4,3 боливара за доллар. На чёрном рынке за него давали 11,19 боливаров. В январе 2013 года Heritage Foundation поставил Венесуэлу на 174 из 177 мест в рейтинге стран по экономической свободе. По словам биографа Чавеса Николаса Козлоффа, лидер Венесуэлы «не отверг капитализм, но много сделал для того, чтобы бросить вызов его более радикальной, неолиберальной модели развития». Аналитики считают, что его смерть не повлияла на экономическую ситуацию в стране.

Продовольственная политика

В 1980-х—1990-х годах уровни здоровья и питания населения были низки, социальное неравенство в доступе к пище, напротив, высоко. Чавес поставил себе цель снизить его, обеспечив граждан базовыми продуктами питания, и достичь продовольственного суверенитета. Основным методом, благодаря которому планировалось предоставить всем экономическим классам доступ к пище, стал контроль цен на базовые продукты питания, введённый в 2003 году. В 1998—2006 годах смертность от недоедания снизилась наполовину. Власти конфисковали у крупных землевладельцев более 2 миллионов гектаров и перераспределили их. Из-за контроля над ценами предприниматели не могли импортировать продовольствие, что привело к товарному дефициту. В нём Чавес обвинил «спекулянтов и укрывателей» и не отступил от принятых им мер. В 2003—2011 годах цены на продукты питания в Каракасе выросли в девять раз, а зарплаты — меньше, чем на 40 процентов. Недоставало пищевого масла, куриного мяса, сухого молока, сыра, сахара и говядины. Из-за контроля цен вырос спрос на продовольствие, затруднение импорта привело к большей опоре на собственное производство, что лишь увеличило масштабы дефицита. В 2010—2013 годах его уровень возрос с 10 до 20 процентов. Для борьбы с дефицитом правительство национализировало предприятия пищевой отрасли. Для реализации собственной концепции продовольственной безопасности Чавес открыл сеть государственных супермаркетов Mercal, имеющую 16 000 магазинов и 6000 суповых кухонь по всей стране и 85 000 сотрудников. Сеть распродавала пищу по крайне низким ценам, однако базовых продуктов, в том числе мяса, часто не хватало, а покупателям приходилось отстаивать длинные очереди.

Уровень преступности

В 1980-х—1990-х годах уровень преступности в Латинской Америке неуклонно рос. Количество убийств на душу населения в Колумбии, Сальвадоре, Венесуэле и Бразилии было выше среднего по региону. За четыре года с начала правления Чавеса уровень убийств увеличился до 44 на 100 000 человек, что связывается в том числе с политической напряжённостью в стране. К 2011 году уровень похищений вырос в 20 раз по сравнению с 1999 годом. Причиной этому называется реформа уголовного судопроизводства, в ходе которой были амнистированы тысячи «политических заключённых», решивших, что власти не будут заступаться за обеспеченных граждан, и криминальная активность колумбийских группировок. По данным правозащитников, заключённые легко обзаводились оружием, наркотиками и алкоголем. К 2007 году государство прекратило вести статистику преступлений. По разным оценкам, число убийств на душу населения возросло в три или даже в четыре раза. Большинство из них происходило в густонаселённых столичных трущобах. В 2010 году в Каракасе был самый высокий уровень убийств в мире. По данным Управления ООН по наркотикам и преступности, в 2012 году в Венесуэле убили 13 080 человек.

По статистике Национального института статистики, утёкшей в прессу, в 2009 году в стране имели место 16 917 похищений, лишь по 7 процентам из которых были открыты уголовные дела. 90,4 процентов таких преступлений происходили в городской местности, 80 из них носили быстрый характер, а их жертвами в подавляющем большинстве случаев становились мужчины среднего возраста, принадлежавшие к низшему среднему и среднему классам. В 2009 году в газетах появилась информация о том, что власти планируют прикрепить следователей к районным моргам в Каракасе, чтобы полицейские информировали родственников убитых. Тем советовали не сообщать о смерти близких в СМИ в обмен на ускорение процедуры выдачи тела. В сентябре 2010 года Чавес признал, что с начала его правления уровень преступности в Венесуэле вырос. В том же году Международная кризисная группа опубликовала доклад, в котором утверждалось, что рост преступности в первые годы его президентства был вызван в том числе факторами, на которые он не мог повлиять. По данным этой организации, Чавес игнорировал коррупцию в высших эшелонах власти, а международные преступные группировки благодаря покровительству властей вели деятельность как в Венесуэле, так и в Колумбии, что привело к росту числа похищений и убийств на душу населения и объёмов наркоторговли. Сторонники президента утверждали, что благодаря полиции преступная активность в стране снизилась, а в странах, где уровень убийств высок, правит оппозиция.

Коррупция

В декабре 1998 года Чавес провозгласил собственной целью «уничтожить коррупцию во власти», однако её масштабы за время его правления лишь увеличились из-за безнаказанности должностных лиц. В 2004 году Верховный суд оказался под полным контролем чавистов, правительство получило возможность отправлять судей в отставку. За ним последовал и Национальный выборный совет, призванный осуществлять наблюдение за электоральным процессом. Через этот орган президент пытался провести конституционную реформу, позволившую бы ему избираться неограниченное число раз. После неудачного референдума 2007 года Чавес изменил границы избирательных округов так, чтобы от сельских районов, где его партия пользовалась более высокой поддержкой избирателей, избиралось больше членов парламента. В результате изменений, которые действовали уже на парламентских выборах 2010 года, страна была разделена на две части: 18 малонаселенных регионов (48 процентов населения) выбирали 101 депутата, а 6 густонаселенных регионов (52 процентов населения) — только 64. В индексе восприятия коррупции от 2012 года, составленном неправительственной организацией Transparency International, Венесуэла оказалась на 165 месте из 174, разделив его с Бурунди, Чадом и Гаити. Большинство граждан считали, что меры по борьбе со взяточничеством, предпринимаемые государством, неэффективны, а наиболее коррумпированными являются органы судебной, законодательной и правоохранительной систем.

Права человека

Вскоре после избрания Чавеса в 1998 году уровень свободы, по оценке неправительственной организации Freedom House, снизился, Венесуэла была названа «частично свободной». Конституция, принятая год спустя, по оценке Human Rights Watch, «значительно расширила гарантии прав человека». В 2004 году Amnesty International подвергла критике властей за расследование свержения главы государства в 2002 году, заявив, что приведшие к гибели людей инциденты «не были эффективно расследованы и не повлекли наказания», а «безнаказанность организаторов побуждает новые нарушения прав человека в условиях изменчивого политического климата». По мнению, озвученному организацией, во время протестов в 2004 году с требованием референдума национальная гвардия и разведка «в ряде случаев, вероятно, применили излишнюю силу с целью поставить ситуацию под контроль». Многие из протестовавших не предстали перед судом в установленный законом срок. В 2008 году HRW опубликовала доклад, в котором обвинила властей Венесуэлы в политической дискриминации, ликвидации независимости судебной власти, «широком спектре мер, ограничивших защиту прав человека», «ослаблении демократичских институтов», урезании свободы слова журналистов и собрания рабочих и «возможности гражданского общества содействовать [соблюдению] прав человека в Венесуэле». В ответ из страны были выдворены два сотрудника организации, работавшие над докладом. Более ста учёных-латиноамериканистов подписались под открытым письмом левой лоббистской организации Council on Hemispheric Affairs с его критикой за, по их мнению, неточную информацию, преувеличение, вырывание из контекста, нелогичную аргументацию и излишние ссылки на оппозиционные газеты в качестве источников.

В 2010 году после серии политически мотивированных арестов Amnesty International обвинила правительство страны в преследовании оппонентов. В том же году вышел доклад Организации американских государств, в котором выражалась обеспокоенность свободами выражения и слова, нарушениями прав человека, авторитаризмом, угрозой демократии, постепенным уничтожением принципа разделения властей, состоянием экономической инфраструктуры в Венесуэле и полномочиями президента назначать судей федеральных судов. Наблюдателям организации был запрещён въезд в страну. Чавес подверг критике прозвучавшие обвинения, заявив, что авторы доклада не посещали её. По словам одного из местных официальных лиц, сведения в докладе были искажены и вырваны из контекста. В ноябре 2014 года Венесуэла ответила на вопросы Комитета ООН против пыток, касающиеся случаев, имевших место в 2002—2014 годах. По словам одной из его членов, «за последние 10 лет за нарушения прав человека были осуждены 12 госслужащих, в то время как жалоб за тот же период поступило более 5000».

В рейтинге свободы прессы, составленном Freedom House в 2011 году, Венесуэла была названа несвободной. По оценке организации, в 2010 году наступление на свободу СМИ продолжалось. В аналогичном индексе «Репортёров без границ» от 2009 года страна получила одну из худших характеристик в регионе.

Обвинения в антисемитизме

Антисионизм Чавеса и близкие отношения Венесуэлы и Ирана привели к его характеристике как антисемита. В одной из своих рождественских речей он обвинил евреев в убийстве Христа, личном обогащении, разорении и несправедливости по всему миру. Чавес называл войну в секторе Газа «Холокостом против палестинского народа» и в январе 2009 года выслал из страны израильского посла. Ранее в еврейских школах и общественных центрах проходили обыски по подозрению в подготовке заговора и хранении оружия. В августе 2004 года он «предостерёг граждан от поддержки евреев в стремлении свести на нет его победу на референдуме». В комнате ожидания министерства внутренних дел лежали антисемитские листовки. В январе 2009 года вандалы совершили нападение на синагогу в Каракасе. Ответственность на произошедшее президент страны возложил на «олигархию».

Международные отношения

Хоть чавизм в попытке изменить Южную Америку оказал влияние на другие движения на континенте, его масштабы были преувеличены властями страны, а само оно имело нестабильный характер. В правление Чавеса внешняя политика Венесуэла сконцентрировалась на латиноамериканской экономической интеграции путём «нефтяной дипломатии»: в августе 2004 года Венесуэла и Куба стали первыми членами Боливарианского альянса для народов нашей Америки, в июне 2005 года первая основала международную организацию Петрокарибе, поставлявшую членам нефть в кредит на выгодных условиях, что сделало страну более зависимой от неё и в долгосрочной перспективе — более уязвимой. В мае 2008 года Венесуэла вошла в состав свежесозданного Союза южноамериканских наций, в 2011 году в Каракасе прошёл первый саммит Сообщество стран Латинской Америки и Карибского бассейна, на котором председательствовал Чавес. Он налаживал отношения с авторитарными режимами и радикальными движениями, считавшимися антизападными: близкие связи были установлены с Кубой и Ираном, развивались контакты с Россией, с которой были заключены оружейные сделки на несколько миллиардов долларов, и Белоруссией. Несмотря на то, что Венесуэла была одним из главных экспортёров нефти в США, её лидер неоднократно критиковал «империю». В 2006 году в речи перед ООН он назвал американского президента Джорджа Буша «дьяволом», а его преемника Обаму позже объявил «клоуном».

Контакты с ФАРК

По данным Международного института стратегических исследований, «правительство Чавеса спонсировало представительство ФАРК в Каракасе и предоставило ему доступ к спецслужбам», а во время переворота в 2002 году эта организация «согласилась [в ответ] на запрос [венесуэльских спецслужб] провести курс обучения городскому терроризму, в частности, заказным убийствам и подрывному делу». Институт не обнаружил доказательств совершения политических убийств колумбийской группировкой. Официальные лица отрицали обвинения в связях с организацией и заявили, что в докладе содержатся «грубые ошибки». В 2007 году власти Колумбии провели рейд с целью устранения одного из лидеров повстанцев Рауля Рейеса. Во время операции были обнаружены ноутбуки с документами группировки. Согласно официальным данным, в них содержалась информация о платеже в 300 млн долларов со стороны венесуэльских властей, «многолетних политических и финансовых связях» между ними и ФАРК, «встречах на высшем уровне между боевиками и эквадорскими официальными лицами», а также переговорах о покупке 50 кг урана и его продаже. В 2015 году бывший телохранитель Чавеса заявил, что в 2007 году его наниматель лично встречался с руководством группировки в одном из сельских районов Венесуэлы и создал систему поставки боевиками наркотиков, провозимых в страну в желудках скота, в обмен на деньги и оружие. По словам телохранителя, помощь им оказывалась с целью ослабить врага Чавеса президента Колумбии Альваро Урибе.

Личная жизнь

Во время службы в Баринасе Чавес женился на Нанси Кольменарес, происходившей из рабочего класса. В сентябре 1978 года на свет появилась их дочь Роса Вирхиния, в марте 1980 года — её сестра Мария Габриэла, в октябре 1983 года — сын Уго Рафаэль, имевший проблемы с поведением. В 1984 году Уго встретил недавно разведённую учительницу истории Эрму Марксман, с которой много лет имел отношения. Под именем «Команданте Педро» она участвовала в деятельности Революционного боливарианского движения. В июле 1993 года они расстались. Во время агитационной поездки по стране после выхода из тюрьмы Чавес завёл романы с некоторыми из его сторонниц и познакомился с Марисабель Родригез. В 1997 году пара поженилась, и вскоре у них родилась дочь Росинес. В июне 2000 года (по другим данным, в начале 2002 года) они стали жить раздельно, а в январе 2004 года развелись. Его обвиняли в интригах на стороне во время обоих браков, однако они оставалась недоказанными и опровергалась окружением президента. По словам одного из бывших его сотрудников, Чавес дарил любовницам подарки и имел от некоторых из них внебрачных детей. В 2014 году его преемник Мадуро признал существование двух внебрачных дочерей экс-президента.

Внешние аудиофайлы
	[imagenes.psuv.org.ve/paralabatalla/El%20Corrido%20de%20la%20Caballeria-Hugo%20Chavez%20Frias.mp3 Песня Чавеса о прадеде]

Чавес увлекался чтением, любил смотреть документальные и художественные киноленты, отдавая предпочтение фильмам с Клинтом Иствудом и «Гладиатору», которого глава государства смотрел трижды. Ещё одним его хобби было изучение английского языка. В 2008 году Единая социалистическая партия Венесуэлы выпустила музыкальный альбом Musica Para la Batalla (с исп. — «музыка для битвы»), в котором Чавес лично исполнил песню о своём прадеде «Майсанте». В апреле 2010 года Чавес завёл аккаунт в Twitter под названием «Смелый Чавес», на который за первые сутки подписалось более 25 000 человек. По состоянию на 21 января 2013 года их число составляло почти 4 миллиона. В ведении аккаунта, по словам президента, ему помогала команда из 200 человек.

Чавес был католиком и одно время мечтал стать священником. Корни своего социалистического курса он видел в учении Иисуса Христа, которого называл «настоящим коммунистом, антиимпериалистом и врагом олигархии». Президент Венесуэлы постоянно конфликтовал со священством и призывал епископов читать Маркса, Ленина и Библию. Одного из местных религиозных лидеров, выступившего против изменения конституции в 2007 году, Чавес назвал «приговорённым к аду».

Врач, якобы лечивший президента в первые годы его правления, считал, что тот страдал биполярным аффективным расстройством. В 2010 году его заместитель по партии Альберто Мюллер Рохас заявил в интервью, что Чавес «склонен к циклотимии — переменам настроения от эйфории до уныния». По иной версии, такая манера поведения использовалась им для атаки на оппонентов и разделения общества.

Болезнь и смерть

В июне 2011 года Чавес, находясь в Гаване, обратился к нации и сообщил, что перенёс операцию по удалению внутритазового абсцесса и злокачественной опухоли. Вице-президент Элиас Хауа заявил, что глава государства продолжает выполнять свои обязанности в полном объёме и нет необходимости замещать его из-за пребывания Чавеса заграницей. 3 июля официальные лица опровергли информацию о полном удалении опухоли и сообщили, что президенту предстоит долгий период восстановления. 28 июля в свой 57-й день рождения он произнёс речь, в которой признал, что проблемы со здоровьем заставили его кардинально поменять свои взгляды, сделав их «более разнообразными … вдумчивыми и многранными», и призвал средний класс и частный сектор активнее участвовать в боливарианской революции — по его словам, это жизненно важно. 9 июля 2012 года Чавес объявил, что полностью выздоровел, однако в ноябре того же года сообщил о необходимости дальнейшего лечения от рака на Кубе.

8 декабря 2012 года лидер Венесуэлы сообщил о предстоящей операции по удалению опухолевых клеток, которая прошла спустя три дня. После хирургического вмешательства он перенёс респираторную инфекцию, однако врачам удалось добиться успехов в борьбе с ней. 20 декабря вице-президент Николас Мадуро объявил о послеоперационных осложнениях. 3 января 2013 года появилась информация о том, что Чавес перенёс тяжёлую лёгочную инфекцию, вызвавшую дыхательную недостаточность, несмотря на принятые меры. Позже сообщалось, что организм больного сумел справиться с ней. 18 февраля после двух месяцев лечения на Кубе он вернулся на родину. 1 марта Мадуро заявил, что глава государства проходит курс химиотерапии. 4 марта власти страны сообщили, что у него началась острая респираторная инфекция.

5 марта 2013 года вице-президент Мадуро объявил о том, что после «двухлетней борьбы с тяжёлой болезнью» Чавес скончался. По словам командующего президентской гвардией генерала Орнельи, причиной смерти стал обширный инфаркт. В последние месяцы жизни президент не мог говорить, однако перед смертью передал генералу: «Я не хочу умирать. Прошу вас, не дайте мне умереть». Министр обороны Альфредо Молеро заявил, что власти США отравили покойного или заразили его онковирусом, что официальный представитель госдепартамента назвал «абсурдом».

Память

В 2005—2006 годах Чавес входил в список 100 наиболее влиятельных людей мира по версии журнала Time, где отметили антиглобализм венесуэльского лидера и распространение им антиамериканских настроений в Латинской Америке. В 2013 году он посмертно был удостоен национальной премии в области журналистики имени Боливара.

В 2009 году в честь Чавеса был назван футбольный стадион в ливийском Бенгази, в 2011 году переименованный в «Мучеников февраля». В 2013 году его имя получил Латиноамериканский культурный центр в Санкт-Петербурге. В том же году в Москве появилась улица Чавеса, в 2014 году в Минске открылся парк, названный в его честь.

Образ бывшего президента Венесуэла отражён в фильмах Оливера Стоуна «К югу от границы» и «Мой друг Уго».

См. также

• ¿Por qué no te callas? (с исп. — «Почему бы тебе не заткнуться?»)

Литература

• Brewer-Carías Allan. [books.google.com/?id=2m9-gYOs9K4C Dismantling Democracy in Venezuela: The Chávez Authoritarian Experiment]. — Cambridge and New York: Cambridge University Press, 2010. — ISBN 978-0-521-19587-4.
• Bruce Iain. [books.google.com/?id=H6naAAAAMAAJ The Real Venezuela: Making Socialism in the 21st century]. — London: Pluto Press, 2008. — ISBN 978-0-7453-2736-5.
• Cannon Barry. [books.google.com/?id=mGyGPgAACAAJ Hugo Chávez and the Bolivarian Revolution: Populism and Democracy in a Globalised Age]. — Manchester: Manchester University Press, 2009. — ISBN 978-0-7190-7771-5.
• Carroll Rory. Commandante: myth and reality in Hugo Chávez's Venezuela. — New York: The Penguin Press, 2013. — ISBN 978-1-59420-457-9.
• Corrales Javier and Penfold, Michael. [books.google.com/?id=pxgkx1rRkJQC&pg=PA163 Dragon in the Tropics: Hugo Chávez and the Political Economy of Revolution in Venezuela]. — Washington D.C.: Brookings Institution Press, 2011. — ISBN 978-0-8157-0497-3.
• Gates Leslie C. [books.google.com/?id=z9OKMvILDcIC Electing Chávez: The Business of Anti-Neoliberal Politics in Venezuela]. — Pittsburgh, Pennsylvania: University of Pittsburgh Press, 2010. — ISBN 978-0-8229-6064-5.
• Gott Richard. [books.google.com/?id=ft6AyMxG4JEC Hugo Chávez and the Bolivarian Revolution in Venezuela]. — London and New York: Verso, 2005. — ISBN 978-1-84467-533-3.
• Hawkins Kirk A. [books.google.com/?id=ujAydQj-x_4C Venezuela's Chavismo and Populism in Comparative Perspective]. — New York: Cambridge University Press, 2010. — ISBN 978-0-521-76503-9.
• Jones Bart. [books.google.com/?id=aYlx3aChEqoC Hugo! The Hugo Chávez Story from Mud Hut to Perpetual Revolution]. — Hanover, New Hampshire: Steerforth Press, 2007. — ISBN 978-1-58642-135-9.
• Kozloff Nicholas. [books.google.com/?id=kYGdEtdZrFUC&pg=PA7 Hugo Chávez: Oil, Politics, and the Challenge to the United States]. — New York: Palgrave Macmillan, 2006. — ISBN 978-1-4039-7315-3.
• Kozloff Nicholas. [books.google.com/?id=3cU5ELUxXAEC Revolution!: South America and the Rise of the New Left]. — New York: Palgrave Macmillan, 2008. — ISBN 978-0-230-61754-4.
• Hugo Chávez: The Definitive Biography of Venezuela's Controversial President. — New York: Random House, 2007. — ISBN 978-0-679-45666-7.
• McCaughan Michael. [books.google.com/?id=Rt7tAAAAMAAJ The Battle of Venezuela]. — New York: Seven Stories Press, 2005. — ISBN 978-1-58322-680-3.
• Trinkunas Harold A. [books.google.com/?id=rIRJSwlxxuEC Crafting Civilian Control of the Military in Venezuela: A Comparative Perspective]. — Chapel Hill, North Carolina: University of North Carolina Press, 2005. — ISBN 978-0-8078-5650-5.
• Wilpert Gregory. [books.google.com/?id=QtQnAAAAYAAJ Changing Venezuela by Taking Power: The History and Policies of the Chávez Government]. — London and New York: Verso, 2007. — ISBN 978-1-84467-552-4.
• Константин Сапожников. Уго Чавес. — Молодая гвардия, 2013. — 496 с. — (Жизнь замечательных людей). — ISBN 978-5-235-03641-3.
• López Maya, Margarita. [books.google.com/books?id=uYd4Q1vQluAC&pg=PA73 Hugo Chávez Frías: His Movement and His Presidency] // Venezuelan Politics in the Chávez Era: Class, Polarization and Conflict. — Boulder: Lynne Riener, 2003. — P. 73–92. — ISBN 978-1-58826-297-4.
• Wilpert Gregory. Changing Venezuela By Taking Power: The History and Policies of the Chavez Government. — Verso, 2007. — ISBN 978-1-84467-552-4..
• Ramírez, Cristóbal Valencia (2005). «Venezuela's Bolivarian Revolution: Who Are the Chavistas?». Latin American Perspectives (SAGE Publications) 32 (3): 79–97. DOI:10.1177/0094582X05275532.
• Zúquete, José Pedro (Spring 2008). «The Missionary Politics of Hugo Chávez». Latin American Politics and Society (Wiley-Blackwell) 50 (1): 91–121. DOI:10.1111/j.1548-2456.2008.00005.x.
• Anderson, Jon Lee (January 28, 2013). «[www.newyorker.com/magazine/2013/01/28/slumlord Slumlord: what has Hugo Chávez wrought in Venezuela?]». The New Yorker 88 (45): 40–51. Проверено 2015-04-08.
• Bellos, Alex. [www.guardian.co.uk/world/1999/dec/17/alexbellos?INTCMP=ILCNETTXT3487 New Venezuela hands Chávez wide powers], The Guardian, London: Guardian Media Group (17 December 1999). Проверено 25 марта 2011.
• Carl, Traci. [www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2007/01/11/AR2007011101856.html Nicaragua's Ortega Signs Trade Pact], The Washington Post, Washington D.C.: The Washington Post Company (11 January 2007). Проверено 12 мая 2011.
• Padgett, Tim. [www.time.com/time/world/article/0,8599,1719158,00.html War Drums in Latin America], Time, New York City: Time Inc. (3 March 2008). Проверено 25 марта 2011.
• Pretel, Enrique Andres. [www.reuters.com/article/2009/09/22/idUSN21321293 Venezuela exhumes unnamed dead in riot investigation], London: Reuters (21 September 2009). Проверено 30 марта 2011.
• Shifter, Michael (May–June 2006). «[www.foreignaffairs.com/articles/61703/michael-shifter/in-search-of-hugo-ch%C3%83%C2%A1vez In Search of Hugo Chávez]». Foreign Affairs (Council on Foreign Relations) 85 (3): 45–59. DOI:10.2307/20031966.
• [www.crisisgroup.org/~/media/Files/latin-america/venezuela/19_venezuela___hugo_chavezs_revolution.ashx Venezuela: Hugo Chávez's Revolution]. International Crisis Group (22 February 2007). Проверено 8 апреля 2011.

Ссылки

• [www.chavez.org.ve/ Официальный блог Чавеса]
• [www.pbs.org/wgbh/pages/frontline/hugochavez/view/ Документальный фильм] PBS
• [abcnews.go.com/video/playerIndex?id=2956467 Интервью] ABC
• [www.bbc.co.uk/news/world-latin-america-10086210 Уго Чавес на сайте] BBC
• [www.aljazeera.com/category/person/hugo-chavez Уго Чавес на сайте] телеканала Al Jazeera English
• [www.theguardian.com/world/hugo-chavez Уго Чавес на сайте] газеты The Guardian
• [www.nytimes.com/topic/person/hugo-chavez Уго Чавес на сайте] газеты The New York Times
• [topics.wsj.com/person/C/hugo-chavez/5371 Уго Чавес на сайте] газеты The Wall Street Journal

Отрывок, характеризующий Чавес, Уго

Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.