Гетто в Узде

Гетто в Узде
Местонахождение	Узда Минской области
Период существования	конец июня 1941 — 17 октября 1941 года

Гетто в Узде́ (конец июня 1941 — 17 октября 1941) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Узда Минской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Узды и создание гетто

В 1939 году в Узде жили 1 143 еврея. Узнав о нападении Германии на СССР, часть узденских евреев пыталась бежать на восток, но большинство было вынуждено вернуться, потому что немцы перерезали дороги. Город был оккупирован немецкими войсками 3 года — с 27 (28) июня 1941 года до 29 июня (4 июля) 1944 года.

Сразу после захвата Узды немцы создали городскую управу, а бывший мастер сапожной мастерской Брель стал бургомистром. Комендантом города поставили Викентия Витковского, который одновременно стал и начальником полиции.

Сразу после оккупации, уже в конце июня 1941 года, немцы, реализуя гитлеровскую программу уничтожения евреев, согнали евреев Узды в гетто, организованное на улицах Ленинской и Пролетарской. На переселение было дано только два дня, с собой разрешили взять только минимум вещей.

В гетто Узды также была переселена часть евреев из Могильно, Лоши и Шацка. Всего в Узденском гетто содержалось более 300 семей.

Условия в гетто

Всем евреям, начиная с 10-летнего возраста, под страхом смерти было приказано нашить на одежду на левую сторону груди и на спину круглые желтые «латы» — нашивки определенного размера.

Люди оказались в тяжелейших условиях — скученность, изоляция от внешнего мира, отсутствие домашней утвари и мебели. Узников мучил постоянный голод, а забрать с собой скот было запрещено. Тяжелое психологическое состояние питалось и непрерывным страхом предстоящих расправ.

По всему периметру гетто было обнесено колючей проволокой. У входа в гетто был установлен деревянный щит с приказами, предписывавшие евреям правила поведения, и за любое нарушение узникам полагалось только одно наказание — расстрел: за выход из гетто, за общение с местными жителями, за нахождение на тротуаре (еврею можно было ходить только посередине улицы), за неповиновение немцу или полицаю.

На стенах домов в городе повсюду были расклеен приказ оккупационных властей: «За укрытие евреев виновные и члены их семей будут приговорены к смертной казни».

Уничтожение гетто

Перед окончательным уничтожением гетто немцы заранее пригнали военнопленных и заставили их выкопать глубокие ямы за «Греблей» — так называли небольшой район на окраине Узды за мостом через речку Уздянка. После того как военнопленные закончили работу, их расстреляли на этом же месте.

Вечером 16 октября 1941 года начальник полиции Витковский официально сообщил евреям, что всех их завтра утром, то есть 17 октября, начинают переводить в Минск, и приказал подготовиться к переезду — надеть лучшую одежду, а все ценные вещи и драгоценности собрать и выложить на видном месте. В 6 часов утра, сказал начальник полиции, на территорию гетто будут поданы грузовые автомобили для переезда. Многие из узников поверили в эту ложь, потому что знали Витковского еще с довоенных времен как скромного, добропорядочного и доброго человека. Но в ночь с 16 на 17 октября никто в гетто, кроме детей, не спал.

Ночью в гетто пробрался еврей из Шацка и рассказал, что накануне там тоже обещали перевезти евреев в Минск, а назавтра убили. Но деваться было некуда — уже в 5 часов утра 17 октября гетто было плотно окружено гестаповцами и коллаборационистами. Прошел слух, что убивать будут только молодых, в первую очередь, мужчин, и их начали пытаться прятать.

К 7 часам утра в гетто въехали машины, в которые загнали всех евреев. В основном это были женщины, дети и старики, и только небольшой части узников удалось заранее спрятаться. Обреченные люди страшно кричали, но тех, кто отказывался залезать в машину, убивали на месте.

Обреченных людей привезли к ямам, заставили раздеться догола и расстреливали из пулеметов. Тела убитых скидывали в яму. Вместе с мертвыми в яму скидывали и случайно не задетых пулями, и только раненых, и живых детей. Происходящее было так ужасно, что шофер-немец не выдержал этого зрелища и потерял сознание. Его охотно сменил местный житель, который впоследствии не был наказан и благополучно прожил свою жизнь.

Один из участников этой «акции» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) полицай Сашка Жданович потом хвастался перед односельчанами тем, как много он убил евреев, особо смакуя подробности убийства молодых девушек.

Всего за время оккупации нацисты и их пособники убили в Узденском гетто 1 740 евреев.

Случаи спасения

В день окончательного уничтожения гетто 17 августа 1941 года в живых остался только 12-летний Эдик Уэльский. Его отец-белорус сумел забрать сына, когда тот уже раздетый лежал на краю расстрельной ямы и ждал выстрела. Эдик и рассказал впоследствии, как происходило это массовое убийство.

Также в этот день не были расстреляны несколько еврейских семей высококвалифицированных специалистов мастеров, оставленных для обслуживания немцев.

По воспоминаниям очевидцев, гауптман Цельнер, адъютант бургомистра, был бесстрашным и добрым человеком. Рискуя жизнью, он помогал всем евреям, кому только мог, запрещал им носить «латы» в его присутствии как унижающие человеческое достоинство, делился с ними своим военным пайком.

Память

На новом еврейском кладбище Узды установлен монумент в память жертв геноцида евреев, убитых во время Катастрофы. Большой вклад в обустройство кладбища внес Полойко Владимир Семенович, бывший директор местной школы и краевед.

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• Л. Смиловицкий. [www.souz.co.il/clubs/read.html?article=2236&Club_ID=1 Гетто Белоруссии — примеры геноцида] (из книги «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.»
• [www.statearchive.ru/ Государственный архив Российской Федерации] (ГАРФ). — фонд 7021, опись 87, дело 15, лист 1;

Литература

• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• С. М. Марголина. Остаться жить. Мн.: «Натако», 1997, ISBN 985-6075-05-2, Мн.: И. П. Логвинюк, 2010
• Евреи Беларуси. История и культура. Мн., 1997. Вып. I
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

Отрывок, характеризующий Гетто в Узде

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.