Уильямс, Теннесси

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Теннесси Уильямс
Tennessee Williams
Имя при рождении:

Томас Ланир Уильямс III-й

Дата рождения:

26 марта 1911(1911-03-26)

Место рождения:

Коламбус, Миссисипи

Дата смерти:

25 февраля 1983(1983-02-25) (71 год)

Место смерти:

Нью-Йорк

Гражданство:

США США

Род деятельности:

драматург, прозаик

Годы творчества:

1930—1983

Язык произведений:

английский

Премии:

Пулитцеровская премия

Награды:

То́мас Лани́р «Те́ннесси» Уи́льямс III (англ. Thomas Lanier "Tennessee" Williams III; 19111983) — американский драматург и прозаик, лауреат Пулитцеровской премии. Широко известен как автор пьесы «Трамвай „Желание“», неоднократно экранизированной и поставленной на мировых театральных сценах.





Биография

Ранние годы

Томас Ланир Уильямс III родился в Коламбусе (Миссисипи). Среди его предков — англичане, валлийцы и гугеноты. Его дедушка по материнской линии, преподобный Уолтер Дэйкин, был священником местной епископальной церкви; бабушка, Роуз О. Дэйкин, была учителем музыки. Отец Томаса, Корнелиус Коффин (Си-Си) Уильямс, сильно пьющий разъездной торговец обувью, редко бывал дома. Мать, Эдвина (урожд. Дэйкин), являлась образцом «южной красавицы» со склонностью к снобизму, неврозам и истерии. Вскоре после рождения Томаса его деда направили в приход в Кларксдейле (Миссисипи); там, в доме приходского священника, прошло детство будущего писателя.

В детстве Уильямс переболел дифтерией, что едва не стоило ему жизни и на год фактически сделало его узником в собственном доме. Отчасти из-за болезни он был не таким крепким ребёнком, каким желал его видеть отец. Корнелиус, отпрыск крепкой семьи первопроходцев из восточного Теннесси (отсюда псевдоним Уильямса), обладал жёстким характером и склонностью пускать в ход кулаки. Он презирал своего сына за изнеженность, презирал жену, связанную несчастливым браком и почти целиком сосредоточившую внимание на слабом младшем сыне. Члены семьи Уильямса в дальнейшем не раз послужили ему источником вдохновения.

Когда Уильямсу было 8 лет, его отец получил должность в головном офисе Международной обувной компании в Сент-Луисе (Миссури). Поскольку семья часто переезжала, мать постоянно занималась поисками подходящего жилья. Уильямс учился в школе Солдан, на которую позже сослался в «Стеклянном зверинце», затем в Университетской школе. В 16 лет Уильямс удостоился третьей премии (пять долларов) за эссе «Может ли хорошая жена быть хорошим развлечением?», опубликованное в журнале «The Smart Set». Год спустя в августовском номере журнала «Weird Tales» появился рассказ Уильямса «Месть Нитокрис», тогда же он в сопровождении деда впервые посетил Европу.

В 1929—1931 гг. Уильямс учился в Миссурийском университете, где посещал курсы журналистики. Занятия казались ему скучными, к тому же его выбила из колеи безответная любовь к девушке. Тогда же Уильямс начал представлять на литературный конкурс свои стихи, эссе, рассказы и пьесы. Он стал первым первокурсником, удостоившимся почётного упоминания на конкурсе (за пьесу «Верное слово — красота», 1930)

После того как Уильямс провалил курс военной подготовки, отец забрал его из университета и устроил на фабрику Международной обувной компании. Хотя 21-летний Уильямс ненавидел монотонность, недовольство новой рутинной работой подвигло его писать ещё больше: он поставил себе цель писать по рассказу в неделю, работая по субботам и воскресеньям, часто до глубокой ночи.

Переутомлённый, несчастливый и не имевший никакого литературного успеха, в 24 года Уильямс, пережив нервный срыв, ушёл с работы. Воспоминания об этом периоде и черты характера одного из сослуживцев на фабрике легли в основу образа Стэнли Ковальского в «Трамвае „Желание“». В середине 1930-х усугублявшийся алкоголизм и оскорбительное поведение отца Уильямса вынудили Эдвину расстаться с ним, хотя они никогда не разводились.

В 1936 Уильямс поступил в Университет Вашингтона в Сент-Луисе, в 1938 перевёлся в Айовский университет, который и закончил со степенью «Бакалавр искусств». Затем он учился в театральной мастерской при Новой школе в Нью-Йорке. В 1939 взял псевдоним «Теннесси».

В своих произведениях Уильямс упоминает писателей, которыми восхищался в ранние годы и которые так или иначе оказали влияние на его творчество: Х. Крейн, А. П. Чехов (с десяти лет), У. Шекспир, Д. Г. Лоуренс, А. Стриндберг, У. Фолкнер, Т. Вулф, Э. Дикинсон. В поздние годы к этому списку прибавились У. Инге, Дж. Джойс и Э. Хемингуэй.

Карьера

В конце 1930-х Уильямс, зарабатывая на жизнь, перепробовал множество неблагодарных профессий. В 1939 благодаря своему агенту Одри Вуд он получил грант в $1,000 от фонда Рокфеллера в знак признания его пьесы «Битва ангелов», которая была через год поставлена в Бостоне, однако успеха не имела.

В 1939 на остатки гранта Уильямс переехал в Новый Орлеан, чтобы писать для Управления общественных работ (WPA), основанного президентом Рузвельтом и во время Великой депрессии давшего возможность работать многим людям искусства. Некоторое время Уильямс жил во Французском квартале, вначале — по адресу Тулуз-стрит, 722 (место действия пьесы «Французский квартал», 1977). Рокфеллеровский грант привлёк к нему внимание, и вскоре он получил полугодовой контракт от Metro-Goldwyn-Mayer с еженедельной платой $250.

Зимой 1944—1945 в Чикаго с успехом была поставлена «пьеса-воспоминание» «Стеклянный зверинец», собравшая хорошую критику. Вскоре её поставили на Бродвее, где она мгновенно стала хитом, долго не сходила со сцены и удостоилась премии Нью-йоркского кружка театральных критиков как лучшая пьеса сезона.

Оглушительный успех следующей пьесы Уильямса, «Трамвай „Желание“», закрепил за ним репутацию крупного драматурга. Широко признанный и богатеющий, Уильямс оставался неуверенным в себе, боясь, что не сможет повторить достигнутый успех. С конца 1940-х он много путешествовал со своим партнёром Фрэнком Мерло, часто уезжая на лето в Европу. Для стимуляции творческого процесса Уильямс постоянно переезжал из города в город, жил в Нью-Йорке, Новом Орлеане, Ки-Уэсте, Риме, Барселоне, Лондоне.

1960-е и 1970-е в жизни Уильямса отмечены смятением и чередой творческих неудач. Качество его произведений снизилось от усугублявшегося алкоголизма и наркозависимости.

Личная жизнь

Всю жизнь Уильямс оставался близок своей сестре Роуз, которой в молодости диагностировали шизофрению. В 1943, когда её состояние стало критическим, ей сделали лоботомию. Операция оказала губительное влияние на Роуз, и оставшуюся жизнь она провела в специальных учреждениях. Как только позволили финансы, Уильямс устроил Роуз в частную клинику к северу от Нью-Йорка, где впоследствии часто навещал её. Он предоставил ей процент от доходов за свои самые успешные пьесы, шедший на оплату её содержания в клинике. Возможно, разрушительный эффект болезни Роуз стал одной из причин алкоголизма Уильямса и его зависимости от различных комбинаций амфетаминов и барбитуратов.

В конце 1930-х Уильямс принял свою гомосексуальность. В Нью-Йорке он примкнул к социальному кружку геев, в котором состояли его близкий друг писатель Дональд Уиндем и его тогдашний партнёр Фред Мелтон. Летом 1940 Уильямс завязал отношения с Кипом Кирнаном (1918—1944), молодым канадским танцором, с которым познакомился в Провинстауне. Уход Кирнана ради женитьбы на женщине поверг Уильямса в смятение; ещё более тяжёлый удар последовал со смертью Кирнана в возрасте 26 лет. Эти отношения легли в основу поздней пьесы «Что-то смутно, что-то ясно».

В 1945 в Таосе Уильямс познакомился с мексиканцем Панчо Родригес-и-Гонсалесом, служащим отеля. Хотя Родригес оказался любящим спутником, его склонность к вспышкам ревности и выпивке усложняла отношения. Тем не менее, в феврале 1946 Родригес переехал к Уильямсу в его новоорлеанскую квартиру. Они жили и путешествовали вместе до конца 1947, когда Уильямс прекратил отношения. Они остались друзьями и поддерживали контакт до конца 1970-х.

Весну и лето 1948 Уильямс провёл в Риме в компании итальянского подростка, в «Мемуарах» именуемого Рафаэлло, которому затем в течение нескольких лет оказывал материальную помощь (эта ситуация легла в основу первого романа Уильямса «Римская весна миссис Стоун»).

По возвращении в Нью-Йорк Уильямс познакомился с Фрэнком Мерло (1922—1963), актёром сицилийского происхождения, служившим на флоте во время Второй мировой войны. Их романтические отношения продлились 14 лет, пока им не положили конец измены и наркозависимость с обеих сторон. Мерло взял на себя большую часть бытовых забот и стал личным секретарём Уильямса, уравновешивая его частые приступы депрессии и страх того, что он впадёт в безумие, подобно Роуз. Годы, проведённые с Мерло в квартире на Манхэттене и в скромном доме в Ки-Уэсте, стали для Уильямса самыми счастливыми и продуктивными. Вскоре после их разрыва у Мерло диагностировали неоперабельный рак лёгких; Уильямс вернулся и заботился о нём до его смерти 21 сентября 1963.

После смерти Мерло для Уильямса, как он и боялся, наступил период почти непрерывной депрессии и возрастающего злоупотребления наркотиками, окончившийся несколькими госпитализациями и психиатрическими клиниками. Уильямс несколько раз давал интервью, будучи в состоянии невменяемости, чем основательно подорвал свою репутацию драматурга и публичной персоны. Хотя он продолжал писать каждый день до самой смерти, он не смог ни повторить былой успех, ни полностью преодолеть зависимость от медикаментов.

Смерть

25 февраля 1983 Уильямс был найден мёртвым в номере отеля «Элизе» в Нью-Йорке. Заключение медэксперта гласило, что драматург задохнулся в результате попадания в дыхательные пути колпачка от пузырька с глазными каплями, которыми тот часто пользовался; также было указано, что на смертельный исход могло повлиять злоупотребление алкоголем и медикаментами, подавляющее глоточный рефлекс. В номере были найдены медикаменты, включая барбитураты. Выдвигались требования официального отчёта о смерти Уильямса. Судмедэксперт Майкл Бэйден, работавший в медицинском архиве, заявил, что, по результатам исследования, Уильямс умер от передозировки алкоголя и медикаментов. Друг Уильямса, драматург Ларри Майерс, говорил, что в отчёте о вскрытии причина смерти позднее была изменена на непереносимость секонала; другой друг Уильямса, Скотт Кинан, говорил, что история с колпачком от пузырька была изначально придумана кем-то из службы судмедэкспертов.

Дэйкин Уильямс настоял, чтобы его старший брат был похоронен на кладбище Кэлвари в Сент-Луисе, тем самым нарушив волю драматурга: Уильямс часто говорил друзьям, что хотел бы быть похороненным в море, приблизительно в том месте, где утопился Харт Крейн — один из тех, чьё влияние на собственное творчество Уильямс считал наиболее значительным.

Память

Избранные пьесы

Одноактные пьесы

Экранизации произведений

Напишите отзыв о статье "Уильямс, Теннесси"

Ссылки

В Викицитатнике есть страница по теме
Уильямс, Теннесси
  • Теннесси Уильямс (англ.) на сайте Internet Movie Database
  • [lib.ru/PXESY/WILLIAMS/ Уильямс, Теннесси] в библиотеке Максима Мошкова
  • [biblioteka.teatr-obraz.ru/node/458 Теннесси Уильямс] [biblioteka.teatr-obraz.ru/ в Театральной библиотеке]
  • [www.theatre-library.ru/authors/u/williams Произведения Теннесси Уильямса] в Театральной библиотеке Сергея Ефимова
  • [www.krugosvet.ru/articles/38/1003860/1003860a1.htm Уильямс, Теннесси] // Энциклопедия «Кругосвет».
  • [www.saratov-kultura.ru/vopr/tennessee-williams.html О творчестве Теннесси Уильямса]
  • [www.netslova.ru/belyh/p_tennessee.html Трумен Капоте: Вспоминая Теннесси] в «Сетевой Словесности»
  • Александр Карпенко [karpenko-sasha.livejournal.com/35378.html «Орфей спускается а ад»]

Отрывок, характеризующий Уильямс, Теннесси

Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.