Уимблдонский турнир

Уимблдонский турнир
Место Проведения	Уимблдон, Лондон, Великобритания Великобритания
Покрытие	трава
ATP
Категория	турнир Большого шлема
Призовые	13 347 000 фунтов
WTA
Категория	турнир Большого шлема
Призовые	13 167 000 фунтов

Уимблдо́нский турни́р (сокращённо Уимблдо́н, англ. The Championships, Wimbledon) — международный теннисный турнир, один из четырёх турниров Большого шлема, с 1877 года проводящий большинство своих матчей на травяных кортах Всеанглийского клуба лаун-тенниса и крокета (Уимблдон, Великобритания). Основные сетки соревнования традиционно проводятся в двухнедельный отрезок в конце июня — начале июля, выявляя победителей в пяти разрядах у взрослых, четырёх — у старших юниоров и четырёх — у инвалидов-колясочников.

Организатор турнира — британская Ассоциация лаун-тенниса. C 1988 года Уимблдон является единственным турниром серии Большого шлема, проводящимся на травяных кортах. Общий призовой фонд с 2014 года превышает 25 миллионов фунтов стерлингов, победители в одиночных разрядах в 2016 году получили по 2 миллиона фунтов стерлингов.

Уимблдонский турнир представляет собой международный культурный феномен. Его розыгрыши ежегодно транслируют 80 телевещательных компаний, в освещении турнира участвуют более 3000 теле-, радио- и газетных журналистов и фотографов, во время его проведения разворачивается действие ряда произведений художественной литературы и кинофильмов.

История

Предшествующие события

В 1868 году в Лондоне было принято решение о создании Всеанглийского крокетного клуба. Год спустя клуб обзавёлся собственной площадкой, взяв в аренду четыре акра земли в Уимблдоне между Уорпл-роуд и путями Лондонской и Юго-Западной железной дороги. Ещё через несколько лет, в 1875 году, члены Всеанглийского клуба одобрили выделение одного из игровых полей в Уимблдоне для любителей популярных летних игр — бадминтона и недавно изобретённого лаун-тенниса. В 1876 году, ввиду растущей популярности лаун-тенниса, под эту игру были выделены ещё четыре корта. В апреле 1877 года название клуба официально было изменено на «Всеанглийский клуб крокета и лаун-тенниса» (с 1882 по 1899 год всякое упоминание крокета было исключено из его названия, а когда его вернули, клуб стал называться «лаун-теннисным и крокетным»). В июне того же года было принято решение о проведении месяц спустя его первого лаун-теннисного чемпионата. Согласно популярной истории, доходы от этого соревнования должны были пойти на покупку нового конного катка для выравнивания грунта на игровых площадках, и плата за участие была установлена в размере одного фунта стерлингов, а входная плата для зрителей — в размере одного шиллинга.

К моменту проведения первого чемпионата Всеанглийского клуба его организаторы внесли принципиальные изменения в первоначальные правила лаун-тенниса, предложенные майором Уингфилдом. Форма корта, сужавшаяся к сетке, стала прямоугольной; высота сетки начала уменьшаться (дальнейшее её снижение произойдёт в 1878, 1880 и 1882 годах); система зачёта очков, позаимствованная у игры рэкетс (с сетами, продолжающимися до 15 очков и предусматривающими переход подачи только после проигрыша очка подающим), изменена на привычную систему классического тенниса в залах с короткими сетами, в которых «имела значение каждая подача». Кроме того, было введено право на вторую подачу, если первая попадала в сетку или за пределы отведенной для неё зоны. Таким образом, уже в первый год своего проведения турнир, в будущем ставший известным как Уимблдонский, проходил по правилам, достаточно близким к современным.

От основания турнира до Первой мировой войны

На турнир, проходивший в июле 1877 года, записались 22 участника (один из которых в первый день турнира не явился на свой матч). Соревнования продолжались четыре дня и окончились финальной игрой в четверг, 19 июля (июль впоследствии оставался месяцем проведения на протяжении двух десятилетий, пока в 1897 году турнир не перенесли на июнь). На финальную игру собралось около 200 зрителей, обеспечив организаторам прибыль, традиционно оцениваемую в 10 фунтов стерлингов. В финале местный житель, лавочник Спенсер Гор, победил за счёт смелой игры у сетки Уильяма Маршалла, став в 27 лет не только первым победителем чемпионата Всеанглийского клуба, но и вообще первым известным истории победителем лаун-теннисного турнира.

Главный рефери турнира доктор Генри Джонс составил по его окончании статистические таблицы, показавшие, что из 601 сыгранного гейма подающие выиграли 376, то есть примерно пять из каждых восьми, а в случае более равных по силе пар — девять из каждых четырнадцати. Чтобы дать большее преимущество подающим, корт был после этого немного укорочен, а верхняя кромка сетки опущена на три дюйма (7,5 см). Следующий розыгрыш турнира, в 1878 году, несмотря на это, не принёс второй победы агрессивно игравшему Спенсеру Гору, постоянные выходы которого к сетке даже вызвали дискуссию о том, допустимо ли отбивать мяч на стороне соперника. Гор, отстаивавший своё чемпионское звание в так называемом раунде вызова, вторым участником которого становился победитель турнира претендентов, проиграл Фрэнку Хедоу — находившемуся в Англии на отдыхе чайному плантатору с Цейлона, использовавшему против него такое тактическое оружие, как свеча. Хедоу, все свои встречи по пути к титулу выигравший в трёх сетах, после этого больше на Уимблдонском турнире как игрок не появлялся (лишь на праздновании 50-летия соревнования посетив его как почётный гость) и таким образом остаётся единственным в истории участником Уимблдона, на чьём счету нет ни одного проигранного сета.

К моменту проведения третьего чемпионата Всеанглийского клуба он уже не был единственным лаун-теннисным соревнованием в Великобритании. В 1878 году стартовал чемпионат Шотландии, а в 1879 году — турнир мужских пар в Оксфорде и чемпионат Ирландии, на котором помимо мужского одиночного разряда чемпионское звание оспаривалось в мужском парном и женском одиночном разрядах; первый чемпион Ирландии, Вер Сен-Леже Гулд, в дальнейшем стал и участником финала на Уимблдоне. На само́м Уимблдонском турнире мужской одиночный разряд, однако, всё ещё оставался единственным видом программы. Только в 1884 году, когда оксфордский парный турнир закрылся из-за нехватки средств, его награды были переданы Всеанглийскому клубу, и тот добавил мужской парный разряд к одиночному. В этот же год на Уимблдоне стартовал и женский одиночный турнир, который изначально планировал проводить Лондонский спортивный клуб, уступивший это право Всеанглийскому. Первый мужской парный титул на Уимблдоне выиграли братья Уильям и Эрнест Реншоу, к тому моменту и в одиночном разряде бывшие признанными лидерами британского тенниса; первой чемпионкой Уимблдона среди женщин стала дочь приходского священника Мод Уотсон, в финале переигравшая свою старшую сестру Лилиан.

Ещё одной новинкой 1884 года стало первое в истории турнира появление участников из-за рубежа (Ирландия в это время полностью входила в состав Британской империи). Первыми иностранцами на Уимблдонском турнире стали американцы Ричард Сирс и Джеймс Дуайт, дошедшие до полуфинала в мужских парах. Следующий год был ознаменован важным изменением в системе жеребьёвки: если до этого недостающие в сетке позиции располагались случайным образом во всех раундах вплоть до финала (в частности в первый год проведения один из финалистов благодаря этому прошёл в финал без игры), то с 1885 года на турнире действовала система Багнолла-Уайлда, при которой все неполные пары были сосредоточены в первом круге. В 1890 году был изменён порядок обмена сторонами корта: если до этого времени переход происходил между сетами, а при сильном ветре — после каждого гейма, то теперь он совершался после каждого нечётного гейма. Развивалась и инфраструктура соревнования: в 1881 году с трёх сторон Центрального корта были установлены временные крытые зрительские трибуны, а в 1884—1885 годах их сменили постоянные.

Господство братьев Реншоу на кортах Всеанглийского клуба продолжалось до 1889 года — за это время Уильям становился чемпионом семь раз и Эрнест один, а в парах они побеждали вместе каждый год с 1884-го по 1889-й (дважды — в раунде вызова), за исключением турнира 1887 года, в котором Уильям не участвовал из-за травмы локтя. Вслед за близнецами Реншоу в роли лидеров британского тенниса на несколько лет утвердились ещё одни близнецы — Уилфред и Герберт Баддели; с 1891 по 1895 год Уилфред Баддели становился чемпионом в одиночном разряде трижды, а вместе братья с 1891 по 1896 год четырежды выигрывали соревнования мужских пар. Господство Баддели в мужских видах программы пересекается по времени с периодом «ирландского вторжения», как его называет Ланс Тингей: с 1890 по 1896 год все победители в мужском одиночном разряде, кроме Уилфреда Баддели, были ирландцами, в 1890 году представители Ирландии выиграли все три вида программы — мужской одиночный, мужской парный и женский одиночный разряды, а в 1893 году ирландцами были оба участника мужского раунда вызова и победители в мужских парах. При этом на первую половину 1890-х годов пришёлся период самого низкого интереса к Всеанглийскому чемпионату как со стороны игроков, так и со стороны зрителей: в 1891 году число участников мужского одиночного турнира упало до 22, а в 1895 году — до 18 (по сравнению с 30 игроками в 1890 году), и этот же год стал единственным убыточным для организаторов в истории турнира (по иронии судьбы именно в этом году Уимблдонские корты впервые посетила представительница правящей династии — кронпринцесса Австрии Стефания). В 1891 году в мужском парном турнире участвовали только пять пар, а в женском одиночном разряде антирекорд был поставлен в 1890 году, когда за чемпионский титул боролись лишь четыре участницы (раунд вызова не проводился ввиду отсутствия прошлогодней победительницы Бланш Бингли-Гильярд). Только во второй половине 1890-х годов начался новый подъём популярности Уимблдонского турнира, чему способствовали успехи ещё одной пары братьев — Реджинальда и Лоуренса Дохерти.

Братья Дохерти, уроженцы Уимблдона и воспитанники Кембриджа, впервые серьёзно заявили о себе на чемпионате 1896 года. Старший из них, Реджинальд, дошёл до раунда вызова в парном разряде; младший, Лоуренс, выбыл из борьбы в одиночном разряде достаточно рано, чтобы принять участие в первом в истории Уимблдона утешительном турнире — All-England Plate, где дошёл до финала, проиграв там другому будущему герою Уимблдонского турнира Артуру Гору. Уже со следующего года начался длинный период практически безраздельного господства Дохерти в британском лаун-теннисе. С 1897 по 1900 год Реджинальд становился чемпионом Уимблдонского турнира четыре раза подряд, в том числе один раз обыграв в раунде вызова собственного брата. В 1901 году он уступил чемпионский титул Гору, после этого сосредоточившись из-за ухудшающегося здоровья только на игре в парах, но уже со следующего года на Уимблдоне доминировал Лоуренс, ставший чемпионом пять раз подряд и ушедший непобеждённым. За это же десятилетие, с 1897 по 1906 год, Реджинальд и Лоуренс вместе семь раз выиграли чемпионат мужских пар.

Господство братьев Дохерти совпало по времени с новым ростом интереса к Уимблдонскому турниру, чему способствовала не только популярность самой игры, но и удобное место проведения — в непосредственной близости от железной дороги. Начиная с 1883 года в дни чемпионата поезда останавливались, чтобы высадить пассажиров, прямо рядом с кортами, а позже, когда движение по ветке стало более оживлённым, железнодорожные власти обеспечили болельщикам свободный проход вдоль путей от ближайшей станции. В 1913 году между железнодорожной станцией и местом проведения турнира была пущена трамвайная линия. Интерес к Уимблдонскому турниру рос и за пределами Великобритании: американские теннисисты стали на нём постоянными гостями (в 1900 году первой иностранкой в женском турнире, как и в мужском, стала американка — Марион Джонс), в 1902 году в турнире впервые сыграл представитель Новой Зеландии, через год — бельгийцы, а ещё через год теннисисты из Нидерландов; по-настоящему массовым международное представительство стало в 1904 году, когда помимо британцев в турнире участвовали игроки из семи стран. В 1901 году американцы Дуайт Дэвис и Холкомб Уорд дошли в мужских парах до раунда вызова, проиграв в четырёх сетах Дохерти; 1904 год был ознаменован выходом в раунд вызова в мужском одиночном разряде австралийца Нормана Брукса и победой в женском одиночном разряде американки Мэй Саттон, ставшей первой в истории турнира иностранной чемпионкой. В 1907 году иностранный чемпион появился и в мужском одиночном разряде — им стал Брукс. В этом же году он с новозеландцем Энтони Уайлдингом выиграл и парный турнир, отдав соперникам за пять кругов только 24 гейма; спустя менее чем две недели Брукс и Уайлдинг на уимблдонских кортах выиграли в составе сборной Австралазии первый в её истории Кубок Дэвиса. Год побед Брукса был ознаменован появлением в зрительских ложах Уимблдона первых представителей британского правящего дома — принца Уэльского (будущего короля Георга V) и его супруги. Мария Текская, будущая королева Великобритании, в дальнейшем оставалась постоянной поклонницей Уимблдонского турнира до самой своей смерти. Проникновение иностранцев в ряды лидеров Уимблдонского турнира продолжилось в последние годы перед мировой войной: Уайлдинг в первый раз за карьеру стал чемпионом в одиночном разряде в 1911 году, и в тот же год мужской парный турнир впервые выиграли французы — Андре Гобер и Макс Декюжи.

На рубеже веков к мужскому одиночному и парному и женскому одиночному разрядам добавились ещё два — в 1899 году женский парный (в дальнейшем исключённый из программы с 1907 по 1913 год), а в 1900 году микст. Эти два вида программы не получили официального статуса Всеанглийских чемпионатов до 1913 года. В эти и последующие годы территория на Уорпл-роуд пережила ряд модернизаций: в 1901 году все десять кортов были обнесены полотняными оградами высотой около метра, в 1910 году между кортами были проложены асфальтовые дорожки, а в 1914 году число сидячих мест на зрительских трибунах увеличено с 2000 до 3200. Однако усовершенствования практически не коснулись организации самого турнира: в то время, как в 1912 году на чемпионате США был навсегда отменён такой реликт, как раунд вызова, во Всеанглийском клубе аналогичный шаг отклонили, несмотря на то, что действующий чемпион — Уайлдинг — был готов отказаться от этой привилегии. Отмены раунда вызова на Уимблдонском турнире пришлось ждать до 1922 года.

В 1913 году Уимблдонский турнир, и без того престижнейший в мире, получил новый статус от недавно созданной Международной федерации лаун-тенниса (ILTF). После своего формирования ILTF объявила об учреждении трёх чемпионатов мира по теннису: в помещениях, на «твёрдых» (грунтовых) кортах и на травяных кортах. Статус последнего автоматически получил Уимблдонский турнир, что официально делало его победителей во всех пяти разрядах чемпионами мира (хотя не все из них стновились даже чемпионами Англии — формально Всеанглийский чемпионат в миксте проводился до 1938 года в Ливерпуле и Манчестере, а в женском парном разряде — до 1953 года в Бакстоне). Остальные чемпионаты мира ILTF просуществовали до 1923 года, когда к организации присоединились американцы.

Межвоенный период

В годы Первой мировой войны Уимблдонский турнир не проводился, но Всеанглийский клуб лаун-тенниса продолжал существовать, и уже в 1919 году соревнование возобновилось, сразу принеся организаторам рекордный доход — больше 9000 фунтов по сравнению с семью тысячами в 1914 году. Несмотря на увеличение числа зрительских мест перед самой войной, их не хватило, так что среди желающих присутствовать на играх пришлось проводить лотерею. Стало ясно, что территория на Уорпл-роуд уже недостаточно велика для проведения турнира, и в 1920 году было принято решение о переводе соревнования на новое место — также в Уимблдоне, на Черч-роуд. По организованной подписке были распроданы акции, дивидендами по которым были не денежные выплаты, а места на трибунах Центрального корта, и собраны 140 тысяч фунтов. Проект нового Центрального корта, трибуны которого были рассчитаны на более чем 13 500 мест, был подготовлен известным в то время архитектором Стэнли Пичем. Первый матч на этом корте, вмещавшем одновременно примерно вдвое больше зрителей, чем старый, начался в 2 часа дня 26 июня 1922 года. Бывший на подаче Лесли Годфри — будущий чемпион в миксте — нарочно отправил оба первых мяча в сетку и сразу подобрал их на память. По словам его сына, эти мячи хранились в их семье долгое время, пока не рассыпались от старости.

Одновременно с переездом на новое место был отменён раунд вызова: отныне действующие чемпионы, как и все остальные участники, должны были играть на протяжении всей дистанции турнира. Уже в первый год игр на Черч-роуд число претендентов на участие в одиночном разряде у мужчин превысило максимальное допустимое, и 128 участников первого круга пришлось выбирать из 170 кандидатов (в число счастливчиков вошёл и 54-летний Артур Гор, впервые сыгравший на Уимблдоне за 34 года до этого и с тех пор трижды становившийся чемпионом). У женщин число участниц достигло 64.

В 1923 году из строительных материалов, полученных при демонтаже Центрального корта на Уорпл-роуд, на новом месте были построены трибуны для кортов № 2 и № 3, в общей сложности на 1900 зрительских мест. Осенью земля на Уорпл-роуд была продана Всеанглийским клубом Уимблдонской старшей школе для девочек, которой она принадлежит и в начале XXI века.

В 1924 году в регламенте турнира появилось ещё одно важное новшество — посев участников при жеребьёвке. За два года до этого на чемпионате США был введён посев фаворитов по классу игры (англ. merit seeding) с тем, чтобы ведущие игроки не выводили друг друга из борьбы задолго до финальной стадии турнира. На Уимблдоне вместо этого был введён посев по национальному признаку, призванный предотвратить встречи между ведущими игроками одной страны на ранних этапах. Национальные ассоциации представляли в организационный комитет списки, в которые входило до четырёх игроков в одиночном разряде и две пары, и при жеребьёвке эти участники разводились по разным половинам или четвертям турнирной сетки. Посев абсолютных фаворитов был добавлен к национальному в 1927 году. У мужчин первая попытка оказалась относительно неудачной — посеянный под первым номером Рене Лакост проиграл в полуфинале, а победитель Анри Коше был посеян лишь четвёртым; у женщин, напротив, посеянная первой Хелен Уиллз стала чемпионкой, одержав первую из семи своих побед на Уимблдонском турнире. В 1925 году были впервые проведены квалификационные турниры, в которых определялись по 8 участников основной сетки в одиночных разрядах и по четыре пары.

Новое место проведения турнира, вдали от железной дороги, недолго оставалось в стороне от транспортных магистралей. Уже в 1926 году в Южном Уимблдоне открылась станция метрополитена, а к 1930 году до новых кортов можно было уже добраться как автобусом из Лондона, так и поездом Лондонской надземки из Саттона. Всеанглийский клуб, ожидая, что наплыв зрителей будет продолжаться, уже начиная с 1928 года стал активно закупать близлежащие земельные участки.

В 1926 году Уимблдонский турнир отметил своё 50-летие. На празднование были приглашены чемпионы прошлого, включая второго чемпиона, Фрэнка Хедоу, не появлявшегося на турнире с 1878 года, и первую чемпионку среди женщин Мод Уотсон. Празднование открывали король Георг V с супругой, а в соревнованиях мужских пар участвовал герцог Йоркский, будущий король Георг VI, служивший в это время в Королевских ВВС Великобритании; его партнёром по корту был ещё один офицер ВВС, командир авиакрыла Луис Грейг, и в первом круге они уступили ветеранам Уимблдона Артуру Гору и Герберту Роперу Барретту (в это время первому было 58, а второму 52 года). Этот год в женском одиночном разряде был ознаменован неожиданной победой представительницы страны-организатора Кэтлин Маккейн-Годфри, обыгравшей в финале испанку Лили де Альварес. Это стало возможным после того, как на раннем этапе отказалась от дальнейшей борьбы за титул признанная фаворитка турнира и его шестикратная чемпионка — Сюзанн Ленглен. Виной этому была накладка в расписании, из-за которой Ленглен не явилась вовремя на матч в присутствии британской королевы и получила суровый выговор от организаторов за оскорбление величества. После этого случая она больше не участвовала в Уимблдонском турнире, вскоре перейдя в профессионалы.

Победу Годфри в одиночном разряде — вторую в её карьере на Уимблдоне — сопровождала также победа в смешанных парах, где партнёром Кэтлин был её муж Лесли; они остаются по сей день единственной супружеской парой, завоевавшей титул чемпионов Уимблдонского турнира в миксте. Однако победы Кэтлин Годфри были для послевоенного британского тенниса редким успехом: в мировом теннисе в 1920-е и в первой половине 1930-х годов доминировали французы и американцы, хотя титулы выигрывали также австралиец Джек Кроуфорд и немка Хильда Кравинкель. Лишь в 1934 году британцы смогли похвастаться свежеиспечёнными чемпионами Уимблдонского турнира одновременно в мужском и женском одиночных разрядах: ими стали Фред Перри и Дороти Раунд. Перри выиграл турнир и в два следующих года, а Раунд — в 1937 году. Они также вместе выиграли два титула в смешанных парах, а ещё раз в миксте Раунд победила с японцем Рюки Мики. В 1936 году мужская и женская британские пары тоже завоевали чемпионские титулы, и единственная награда, не оставшаяся в этот год в Англии, уплыла в США с победительницей в женском одиночном разряде Хелен Джейкобс. Однако к концу 1930-х годов британское теннисное возрождение подошло к концу: выход Остина в мужской одиночный финал стал последним для Великобритании перед более чем 70-летним перерывом (в следующий раз на этом уровне сыграл лишь в 2012 году шотландец Энди Маррей); в одиночном разряде у женщин после победы Раунд в 1937 году следующая британская чемпионка появилась лишь 24 года спустя.

1937 год стал не только годом последней победы британцев на межвоенном Уимблдоне, но и годом первой телевизионной трансляции теннисного матча: Би-би-си вела прямой телевизионный репортаж с игры первого круга между Банни Остином и ирландцем Джорджем Роджерсом. Телевизионные трансляции начались через десять лет после того, как репортажи с Уимблдонского турнира начала вести международная служба радио Би-би-си (на протяжении следующих двух десятилетий Би-би-си оставалась монополистом в области телевизионных трансляций с Уимблдона, пока в 1956 году это право не разделила с ней Independent Television Network, ведшая трансляции до 1968 года включительно). Однако последние годы перед началом Второй мировой войны британскому телевидению и радио приходилось освещать главным образом триумфы американцев. Это было особенно заметно в 1939 году, когда в списке чемпионов оказалось всего четыре имени, и все они были американкими: Элис Марбл и Бобби Риггс стали абсолютными чемпионами, победив во всех трёх разрядах, а в женских и мужских парах соответственно к ним присоединились Сара Фабиан и Элвуд Кук.

Последние годы любительской эры

Несмотря на начало Второй мировой войны, первоначально предполагалось, что в 1940 году Уимблдонский турнир состоится, хотя и в урезанном виде. Однако усиливавшиеся трудности с продовольствием и транспортом привели к тому, что эта идея не была воплощена в жизнь. В годы войны одна из автомобильных стоянок клуба была распахана под огороды, на другой во временных сооружениях содержали свиней, кур и другую домашнюю живность. Главная аллея клуба была отдана под строевую подготовку квартировавшим в Уимблдоне воинским частям, и лишь корты продолжали поддерживаться в идеальном состоянии. Уимблдон, как и другие английские города, в годы войны подвергался бомбардировкам — 14 тысяч домов были разрушены или повреждены. На территории клуба в общей сложности упало 16 бомб, одна из которых разрушила часть трибун Центрального корта. Несмотря на это, уже в июне 1945 года на уимблдонских кортах возобновились теннисные матчи в рамках соревнований военнослужащих стран Британского содружества и союзных государств, а на следующий год, несмотря на то, что Центральный корт всё ещё не был отстроен заново, прошёл первый послевоенный Уимблдонский турнир, на который прибыли теннисисты из 23 стран.

На протяжении первых послевоенных лет американское господство на Уимблдоне, начавшееся ещё в конце 1930-х годов, продолжалось, хотя в роли лидеров мирового тенниса их постепенно и начали заменять австралийцы. У женщин в одиночном разряде американские теннисистки — в том числе первая обладательница Большого шлема Морин Коннолли и первая чернокожая чемпионка Алтея Гибсон побеждали 13 лет подряд, и даже в полуфинал в этом разряде с 1946 по 1955 год только однажды пробилась представительница другой страны — южноафриканка Шейла Саммерс. Лишь в 1959 году чемпионское звание досталось бразильянке Марии Буэно, а в женских парах гегемонию американок нарушили в 1955 году представительницы страны-организатора Анджела Мортимер и Энн Шилкок (Мортимер выиграет и женский одиночный турнир шесть лет спустя, победив в финале ещё одну британку Кристин Труман).

У мужчин в 1946—1955 годах из 21 чемпиона в разных разрядах 18 представляли США и Австралию, тогда как на долю Старого Света, оправлявшегося после войны, пришлось всего три имени: в одиночном разряде побеждали француз Ивон Петра и выступавший под флагом Египта чех Ярослав Дробный, а в смешанных парах чемпионом дважды становился южноафриканец Эрик Стерджесс. Американо-австралийскую гегемонию не могло поколебать даже то, что лучшие игроки у мужчин в послевоенные годы стали массово уходить в профессиональный тур, где уже начали платить солидные по тем временам суммы. В частности, с чемпионом 1956 и 1957 года Лью Хоудом был заключён контракт, по которому он за два года выступлений должен был получить около 45 тысяч фунтов стерлингов, а в 1962 году ещё один двукратный чемпион Род Лейвер получил за переход в профессионалы 50 тысяч. В профессионалы вскоре после своих побед на Уимблдоне перешли также чемпионы 1947, 1953, 1955, 1958 и 1959 годов, финалист 1956 года в одиночном разряде и чемпион 1949 года в мужских парах.

Во второй половине 1950-х годов ряды любителей на Уимблдоне начали пополняться представителями стран социалистического лагеря. На смену эмигрировавшему на Запад Дробному пришли сначала игроки из коммунистического Китая, а затем и из Советского Союза; хотя на взрослом турнире с первых попыток они не добились значительных успехов, Томас Лейус выиграл неофициально проходящий с 1947 года турнир юношей. Курьёзом стало успешное выступление в 1962 году югославского дуэта Никола Пилич/Боро Йованович, дошедшего до финала после побед над двумя посеянными парами: это произошло именно в год, когда организаторы Кубка Дэвиса приняли решение исключить из его розыгрыша сборную Югославии в числе других «слабых» команд. В 1964 году советские теннисисты обратили на себя внимание не своей игрой, а политическим демаршем: Александр Метревели отказался участвовать в матче с соперником из ЮАР, и его примеру последовали ещё несколько игроков в женских и смешанных парах. Тем не менее, в отличие от Кубка Дэвиса, организаторам Уимблдонского турнира удалось избежать по-настоящему массовых отказов.

Однако в целом «любительский» статус Уимблдонского турнира, как и других крупных теннисных соревнований, к этому времени был уже формальностью, а для многих — и откровенным лицемерием. «Фальшивое любительство» (англ. shamateurism) разоблачалось в прессе как в Великобритании, так и в других странах. Уже в 1959 году экстренное общее собрание Всеанглийского клуба приняло обращение к Международной федерации лаун-тенниса с призывом открыть любительские турниры для теннисистов-профессионалов. На сессии федерации в июле 1960 года это требование поддержали как британская Ассоциация лаун-тенниса, так и Ассоциация тенниса Соединённых Штатов и аналогичные организации Франции и Австралии. Тем не менее решение, для принятия которого были необходимы две трети делегатов, не прошло — его сторонникам не хватило пяти голосов. Новая резолюция о реформе была вынесена на голосование в 1964 году, но на сей раз её сторонники потерпели разгромное поражение, не собрав и трети голосов. Наконец в декабре 1967 года Ассоциация лаун-тенниса приняла решение об открытии Уимблдонского турнира для теннисистов-профессионалов в одностороннем порядке, и в марте 1968 года Международная федерация лаун-тенниса, поставленная перед фактом, официально утвердила начало так называемой Открытой эры.

Открытая эра

Хотя Открытая эра формально началась — тоже на британской земле грунтовым турниром в Борнмуте — лишь в 1968 году, уже в августе 1967 года Всеанглийский клуб сделал символический жест, предоставив свои корты для проведения профессионального турнира, в предшествующие годы проходившего на стадионе «Уэмбли». Его победителем стал двукратный чемпион любительского Уимблдонского турнира Род Лейвер. Спонсором турнира выступила корпорация Би-би-си, обеспечившая призовой фонд в размере 35 000 фунтов, а сам он стал первым соревнованием на уимблдонских кортах, которое транслировалось в цветном изображении.

В женском теннисе начало Открытой эры не принесло особых перемен: чемпионка Уимблдона 1967 года Билли Джин Кинг, завоевавшая это звание в ранге любительницы, в 1968 году успешно отстояла его, уже числясь профессионалом. Напротив, у мужчин с открытием традиционных теннисных турниров для профессионалов состоялось массовое возвращение звёзд прошлых лет, включая Лью Хоуда, Рода Лейвера, чемпиона Уимблдона 1959 года Алекса Ольмедо и прославившихся уже в профессиональном туре Кена Розуолла и Панчо Гонсалеса. Система национального посева, применявшаяся с 1924 года, была упразднена, а число посеянных на основании индивидуальных заслуг игроков было увеличено до 16. Действующий чемпион Уимблдона среди любителей, Джон Ньюкомб, оказался среди них лишь четвёртым, проиграв уже в четвёртом круге другому любителю — служащему Вооружённых сил США Артуру Эшу. Чемпионом стал Лейвер, продолжив серию побед на Уимблдоне, прерванную переходом в профессионалы в 1962 году. На следующий год он довёл число своих чемпионских званий на Уимблдонском турнире до четырёх, выиграв и остальные три турнира Большого шлема и став его двукратным обладателем — как любитель и как профессионал.

1969 год на Уимблдонском турнире принёс, кроме четвёртой подряд за карьеру победы Лейвера, ещё два важных события. Первым стало изменение расписания: начиная с 1933 года мужской одиночный финал игрался во вторую пятницу турнира, а женский — во вторую субботу, а в 1969 году их поменяли местами, назначив женский одиночный и мужской парный финалы на пятницу, а все остальные — на субботу. Вторым событием стал рекордный по продолжительности матч первого круга между 25-летним Чарли Пасареллом и легендарным профессионалом Панчо Гонсалесом, которому исполнился к тому времени 41 год. Начавшись в половине седьмого вечера, его первый сет закончился около девяти часов со счётом 24-22 в пользу Пасарелла. Матч был остановлен с наступлением темноты после того, как Пасарелл выиграл второй сет со счётом 6-1. Но когда игра была возобновлена на следующий день, Гонсалес выиграл три сета подряд со счётом 16-14, 6-3, 11-9. В общей сложности матч, в котором было 112 геймов, продолжался 5 часов и 12 минут, и после него Гонсалес успешно преодолел ещё два круга, прежде чем проиграть Эшу.

Опробованный в 1970 году на Открытом чемпионате США тай-брейк был введён на Уимблдоне год спустя. Американское новшество, получившее известность как «внезапная смерть», однако, показалось организаторам Уимблдонского турнира слишком радикальным и было модифицировано. В частности, если в американской версии тай-брейк игрался до пяти очков и при счёте 4-4 один и тот же мяч представлял собой сет-бол или даже матч-бол для обеих сторон, то в английской был соблюдён принцип победы с разрывом в два очка, а для выигрыша в решающем гейме необходимо было взять не менее семь очков. Кроме того, на первых порах тай-брейк на Уимблдоне игрался при счёте 8-8, а не 6-6. Идея о сохранении двухочкового разрыва впоследствии была взята на вооружение ILTF.

В 1972 и 1973 годах, после четырёх лет участия всех сильнейших игроков-профессионалов, Уимблдон оказался на грани возвращения в «тёмные времена расколотых миров», по определению историка тенниса Джона Барретта. В первый год из-за финансового конфликта между ILTF и основанным бизнесменом Ламаром Хантом профессиональным туром World Championship Tennis (WCT) к участию в турнирах Большого шлема не были допущены так называемые «профессионалы по контракту», в число которых входили и игроки WCT. В итоге в Уимблдонском турнире 1972 года не участвовали действующий чемпион Ньюкомб и такие звёзды, как Род Лейвер, Кен Розуолл и Артур Эш. В итоге чемпионом стал американский теннисист Стэн Смит, переигравший в финале румына Илие Настасе. При этом, несмотря на отсутствие фаворитов, финальный матч, по словам специалистов, отличался самым высоким классом игры с 1933 года, когда на этом же этапе встретились Джек Кроуфорд и Эллсуорт Вайнз.

К концу года конфликт между WCT и ILTF был улажен (уже на Открытом чемпионате США профессионалы по контракту вернулись в число участников), но в начале 1973 года разгорелся новый — с участием ILTF и недавно созданной Ассоциацией теннисистов-профессионалов (ATP). Причиной конфликта стала дисквалификация Федерацией тенниса Югославии члена ATP Николы Пилича за отказ участвовать в матче Кубка Дэвиса. Пилич пропустил Открытый чемпионат Франции в то время, как ILTF разбирала его протест, в итоге сократив срок дисквалификации с трёх месяцев до одного, но не отменив её полностью. ATP, основной целью которой была провозглашена защита интересов игроков, объявила, что если дисквалификация не будет снята, её члены будут бойкотировать следующий турнир Большого шлема — Уимблдон. ILTF отказалась сдавать позиции, и накануне турнира 79 ведущих теннисистов, состоявших в ATP, объявили о своём отказе от участия в нём. Исключение составили Илие Настасе, по собственным словам получивший указание участвовать от румынского руководства, британец Роджер Тейлор, от которого ожидали лучшего результата со времён Фреда Перри, и австралиец Рей Келди. Из 16 первоначально посеянных участников в сетке остались трое — сеяный вторым Настасе и занимавшие 15-ю и 16-ю строчку чех Ян Кодеш и Тейлор. Жеребьёвка была проведена заново, число сеяных игроков снижено до восьми, и в финале Кодеш, теперь посеянный под вторым номером, в трёх сетах переиграл советского теннисиста Александра Метревели. Несмотря на отсутствие ведущих игроков в мужском турнире, количество зрителей на Уимблдоне было почти рекордным, но ILTF, опасаясь разрастания конфликта, позже удовлетворила требования ATP.

В 1974 году успех Метревели повторила Ольга Морозова, однако в отличие от Метревели ей противостояли сильнейшие теннисистки мира. В четвертьфинале Морозова переиграла Билли Джин Кинг, к тому моменту бывшую уже четырёхкратной чемпионкой Уимблдона (в том числе в два предыдущих года), в полуфинале — любимицу местной публики Вирджинию Уэйд, а в финале уступила молодой Крис Эверт, уже побывавшей финалисткой за год до этого. В том же году Морозова стала первой в истории СССР чемпионкой взрослого турнира на Уимблдоне, победив именно в паре с Эверт.

В 1975 году официальный статус Всеанглийских чемпионатов получили турниры среди юношей и девушек, неофициально проводившиеся с 1947 года. В 1977 году на них впервые был введён посев, а квалификационный отбор в одиночном разряде появился только через 21 год.

Хотя хронологически сто лет со времени проведения первого чемпионата Всеанглийского клуба исполнялись в 1976 году, празднования столетия Уимблдона прошли лишь на следующий год. В этот год на территории клуба были открыты Музей лаун-тенниса и библиотека. В параде чемпионов участвовали 43 победителя турнира разных лет, в том числе ветераны Элизабет Райан и Жак Брюньон, однако на нём не присутствовал чемпион 1974 года Джимми Коннорс. Коннорса после этого освистали трибуны в его первом матче, но отношение публики не помешало ему дойти до финала, где он проиграл действующему чемпиону Бьорну Боргу. В женском одиночном турнире столетие Уимблдона было ознаменовано редкой (всего лишь третьей после войны) победой британской теннисистки — Вирджинии Уэйд, участвовавшей в нём в 16-й раз. Уэйд завоевала титул на глазах у королевы Елизаветы II, посетившей турнир всего лишь в третий раз за 25 лет на троне.

Менее чем через десять лет, в 1986 году, Уимблдонский турнир отметил новый юбилей — сотый розыгрыш чемпионских званий. Как в мужском, так и в женском одиночном разряде в этот год действующие чемпионы успешно отстояли своё звание — молодой Борис Беккер завоевал второй подряд чемпионский титул, а многоопытная Мартина Навратилова пятый подряд и седьмой в общей сложности. Традиционные награды победителям юбилейного чемпионата вручали старейшие живущие чемпионы Уимблдона — соответственно 87-летний Жан Боротра и 90-летняя Кэтлин Годфри. Навратилова, сравнявшись по числу побед в одиночном разряде с довоенной чемпионкой Хелен Уиллз, на этом не оставновилась и к 1990 году довела личный баланс чемпионских титулов до девяти, а через четыре года была близка к тому, чтобы стать десятикратной победительницей в одиночном разряде, проиграв в своём 12-м финале за 22 года испанке Кончите Мартинес.

В 1979 году за счёт поднятия крыши Центрального корта число зрительских мест на его трибунах было увеличено более чем на тысячу, а в 1985 году с его восточной стороны было построено новое здание, помимо 800 дополнительных мест для публики предоставлявшее более просторные помещения для музея и библиотеки и новый пресс-центр. В 1984 году на территории клуба была установлена статуя Фреда Перри — на тот момент последнего британца, выигрывавшего Уимблдонский турнир в мужском одиночном разряде; это событие знаменовало 50-ю годовщину его первой победы на турнире. В 1992 году многолетняя монополия Би-би-си на ведение трансляций с турнира была частично нарушена в результате основания Radio Wimbledon — местной радиовещательной станции, в дни соревнования вещающей 14 часов в день; передачи Radio Wimbledon включают, помимо непосредственно репортажей, интервью с игроками, информацию о расписании матчей, положении на дорогах и погоде; радиус вещания станции составляет 4 мили (около 6,4 км).

Путь в XXI век

В 1993 году были обнародованы подробности Долгосрочного плана развития Всеанглийского клуба, подразумевавшего его масштабную и дорогостояющую перестройку. В том же году у лондонского боро Мертон за 5,2 млн фунтов были приобретены земли Уимблдонского гольф-клуба, а в следующем году у Рохамптонского института высшего образования выкуплен дополнительный участок земли на пересечении Батгейт-роуд и Куинсмир-роуд. В том же году началось строительство нового корта № 1. Последние матчи на старом корте с этим номером состоялись в сентябре 1996 года в рамках матча Кубка Дэвиса между сборными Великобритании и Египта, а новый корт № 1, с круглыми трибунами, рассчитанными почти на 11,5 тысяч зрительских мест, официально открылся 23 июня 1997 года. На месте старого корта в дальнейшем был выстроен Миллениум-билдинг («Здание тысячелетия»), на территории которого разместились улучшенные помещения для игроков, прессы и администрации клуба. В 1999 году были расширены западные трибуны Центрального корта, увеличив его вместимость на 728 зрительских мест.

Перестройка спортивного комплекса активно продолжалась в начале нового века, в преддверии теннисного турнира Олимпийских игр 2012 года. 2009 год был ознаменован завершением строительства раздвижной крыши над Центральным кортом, позволяющей проводить матчи в дождь, и открытием нового корта № 2, рассчитанного на 4000 посадочных мест. Этот корт отличался необычной конструкцией — чтобы не перекрывать обзор жителям окрестных районов, он был углублён на 3,5 метра ниже уровня почвы, так что его трибуны возвышаются над землёй только на один этаж. К 2011 году на месте старого корта № 2, известного как «Кладбище чемпионов» из-за большого числа громких поражений, которые на нём потерпели фавориты турнира, был построен новый корт № 3. Перед турниром 2004 года рядом со зданием Всеанглийского клуба были установлены пять бронзовых бюстов британских теннисисток, выигрывавших Уимблдон после переезда турнира на Черч-роуд — Кэтлин Маккейн, Дороти Раунд, Анджелы Мортимер, Энн Хейдон-Джонс и Вирджинии Уэйд.

Ещё одним свидетельством смены эпох на Уимблдоне стало открытие интернет-сайта турнира в 1999 году. В первый же год он побил рекорд посещаемости для спортивных сайтов, установленный сайтом Олимпиады в Нагано, за год собрав около миллиарда посещений. Уже на следующий год в ходе полуфинального матча Андре Агасси и Патрика Рафтера число посещений сайта в минуту достигло почти 964 тысяч, а суммарная посещаемость за год составила 2,3 миллиарда визитов. В 2007 году началось внедрение на кортах Всеанглийского клуба электронной системы Hawk-Eye, фиксирующей место приземления мячей; эта система, уже опробованная на двух других турнирах Большого шлема, сменила на Центральном корте и корте № 1 более старую программу Cyclops, которая продолжала использоваться на остальных кортах. В 2007 году впервые были уравнены призовые выплаты в мужских и женских разрядах.

В конце 1990-х годов пережили трансформацию знаменитые травяные газоны Уимблдона. Если до этого для них использовались в основном полевица и овсяница, то после исследования, проведенного Исследовательским институтом спортивных покрытий в Брадфорде, их с целью уменьшения износа заменили на более жёсткий райграс. Эта замена оказалась не по душе предпочитавшим игру у сетки специалистам по травяным кортам, таким как британец Тим Хенмен, поскольку новый газон обеспечивал более высокий отскок мяча и как следствие давал больше шансов игрокам с задней линии, но соображения сохранности покрытия до последних дней турнира оказались важней. Новое покрытие, впрочем, не помешало одному из лучших представителей стиля serve-and-volley Питу Сампрасу в 1998—2000 годах трижды подряд завоевать чемпионское звание в одиночном разряде, доведя общее число своих побед до семи и сравнявшись по этому показателю с рекордом турнира, установленным ещё в 1881—1889 годах Уильямом Реншоу. Реншоу добился этого результата, сыграв всего 18 матчей, в том числе пять раз защитив свой титул в раунде вызова, но Сампрасу для повторения рекорда пришлось в свои семь чемпионских лет выиграть 49 матчей. В следующем десятилетии в мужском одиночном разряде доминировал швейцарец Роджер Федерер, с 2003 по 2007 год становившийся чемпионом пять раз подряд. В начале второго десятилетия нового века британская публика дождалась наконец успеха местного теннисиста в мужском одиночном разряде: Энди Маррей, в 2012 году добравшийся до финала и проигравший там Федереру, а затем завоевавший на уимблдонских кортах звание олимпийского чемпиона, на следующий год стал первым представителем страны-организатора за 77 лет, выигравшим Уимблдонский турнир в одиночном разряде.

В женском теннисе на рубеже веков произошла смена поколений: на смену «Большой четвёрке» (Эверт, Навратилова, Штеффи Граф и Моника Селеш), с 1982 по 1995 год выигравшей 47 из 55 одиночных турниров Большого шлема, пришла когорта молодых амбиционных теннисисток. Первая из них, Мартина Хингис, в 1996 году выиграла со своей бывшей соотечественницей Геленой Суковой женский парный турнир и побила установленный 109 лет назад Лотти Дод рекорд, в 15 лет и 252 дня став самой молодой чемпионкой Уимблдона. В противоположную сторону шкала возрастных рекордов была продлена в 2003 году: 46-летняя Мартина Навратилова, вернувшаяся на корт после нескольких лет перерыва, стала самой возрастной победительницей Уимблдонского турнира в истории. Для Навратиловой, дебютировавшей на Уимблдоне за 30 лет до этого, этот титул стал двадцатым на этом турнире во всех разрядах — повторение рекорда, установленного Билли Джин Кинг. С начала 2000-х годов в женском теннисе на Уимблдоне господствовали сёстры Винус и Серена Уильямс, подобно тому, как более века назад в мужском теннисе господствовали сначала братья Реншоу, а затем братья Дохерти. С 2000 по 2010 год только дважды чемпионкой Уимблдонского турнира в одиночном разряде становился кто-то, кроме Винус и Серены, побеждавших соответственно пять и четыре раза. Четырежды за эти годы они разыгрывали финал между собой и трижды выигрывали чемпионат в парном разряде.

В программу турнира, расширявшуюся ранее за счёт юношеских и ветеранских соревнований (последние в различных форматах с перерывами проходили с 1964 года у мужчин и с 1990 года у женщин, нося показательный статус), были с 2009 года также включены парные соревнования по теннису на инвалидных колясках.

Место и сроки проведения

Уимблдонский турнир проходит на территории Всеанглийского клуба лаун-тенниса и крокета (англ. The All England Lawn Tennis & Croquet Club, AELTC) в Уимблдоне (Лондон). Территория клуба в Уимблдоне, включая автомобильные стоянки, превышает 42 акра (17 га), из которых 13,5 акра занимают собственно корты чемпионата и окружающая инфраструктура. Руководство клуба изыскивает возможности для расширения его территории; в частности, в 2015 году была сделана попытка получить в аренду территорию площадью 73 акра, в настоящее время занимаемую Уимблдонским гольф-клубом. Однако члены гольф-клуба отклонили предлагаемую сделку, по условиям которой AELTC был готов выплатить им 25 миллионов фунтов за досрочное прекращение действующего договора об аренде. К концу первого десятилетия XXI века клуб также располагал тренировочным комплексом на шесть травяных кортов в Райнз-парке — близлежащем районе боро Мертон.

Часть территории клуба к северу от Центрального корта носит название Аоранги-парк, что связано с тем, что большую её часть арендует Новозеландский спортивный и общественный клуб. Маорийским словом Aorangi или Aoraki («Облако в небе») коренное население Новой Зеландии называет гору Кука — высочайшую вершину этой страны. В отличие от других турниров Большого шлема, организаторы Уимблдонского турнира не присваивают главным кортам комплекса имён знаменитых теннисистов. Это обстоятельство было неформальным образом скомпенсировано публикой, дававшей временные имена возвышению на территории Аоранги-парка рядом с новым кортом № 1, с которого можно наблюдать за трансляцией с кортов, выводимой на большой демонстрационный экран. Этот холм с 1990-х годов неофициально носил имена нескольких ведущих британских теннисистов: Руседски-Ридж (в честь Грега Руседски), Хенмен-Хилл (в честь Тима Хенмена), а позднее Маррей-Маунд (в честь Энди Маррея), Робсон-Грин (в честь Лоры Робсон) и Хезер-Хилл (в честь Хезер Уотсон).

На территории комплекса находятся несколько скульптурных изображений, посвящённых британским теннисным чемпионам. В число скульптур входят бронзовая ростовая статуя трёхкратного чемпиона Уимблдона в одиночном разряде Фреда Перри и пять бронзовых бюстов британских теннисисток, выигрывавших турнир после его переезда на Черч-роуд в Уимблдоне. Помимо этого, на территории клуба расположены Мемориальные ворота Дохерти; ворота, прежде представлявшие собой главный вход на территорию комплекса, в настоящее время перенесены в его южную часть, сохранив статус памятника.

Корты

После перехода Открытого чемпионата США на грунтовые, а затем хардовые корты во второй половине 1970-х годов и перехода Открытого чемпионата Австралии на искусственное покрытие в 1988 году Уимблдонский турнир остался единственным из турниров Большого шлема, проходящим на травяных кортах. На территории комплекса размещается 41 травяной корт, из которых 19 непосредственно используются для проведения Уимблдонского турнира — это Центральный корт и корты под номерами с 1 по 12 и с 14 по 19 (корт № 13 существовал на территории клуба с 1922 по 2007 год). На принадлежащей клубу территории также располагаются восемь грунтовых кортов и семь кортов с искусственным покрытием (пять из которых крытые). Все корты с грунтовым и искусственным покрытием открыты для публики круглый год, а 22 травяных корта, не использующиеся для проведения Уимблдонского турнира — с мая по сентябрь. Отборочные матчи Уимблдонского турнира проходят не на основных кортах клуба, а в Рохамптоне (Лондон), на кортах комплекса Bank of England Sports Centre.

Травяное покрытие уимблдонских кортов на 100 % состоит из райграса (до 2000 года 30 % газона составляла овсяница красная). Высота травы на кортах чемпионата должна составлять ровно 8 мм. Поскольку семена травы на кортах привлекают голубей, при Всеанглийском клубе содержится канюк, чья задача — их распугивать.

Главный корт, где проводятся матчи, называется Центральным кортом (англ. Centre Court). Это название связано с фактом, что на Уорпл-роуд, в первом месте расположения Всеанглийского клуба, главный корт занимал место в центре территории; с переездом на Черч-роуд название главного корта сохранилось в силу традиции, но долгое время не соответствовало его реальному расположению, пока в 1980-е годы не началось возведение новых кортов к северу от него. На Центральном корте обычно проходят финальные игры. Поскольку британская погода труднопредсказуема, и дожди не являются редкостью, над Центральном кортом турнира в 2009 году была возведена раздвигающаяся крыша. В середине второго десятилетия XXI века трибуны Центрального корта рассчитаны почти на 15 тысяч зрителей. На южных трибунах Центрального корта расположена Королевская ложа, рассчитанная на 74 места. В ней располагается правящий монарх Соединённого Королевства, если он удостаивает посещением матчи турнира, а также члены королевской семьи Великобритании и других стран, главы государств, крупные военные и гражданские чины, представители ведущих медиаорганизаций и известные игроки. На северной открытой трибуне расположена Международная ложа на 85 мест, предназначенная главным образом для представителей международных теннисных организаций.

Старый корт № 1, примыкавший к Центральному корту, был в 1997 году заменён новой отдельной ареной к северу от Центрального корта, трибуны которой вмещают большее количество зрителей. Считается, что изначальный корт № 1 обладал уникальной атмосферой и был любим многими игроками, поэтому его реконструкция была встречена с сожалением. На этом корте также проводятся многие важные матчи турнира. К 2019 году планируется завершение установки над новым кортом раздвижной крыши по образцу уже действующей на Центральном корте; стоимость проекта — 70 млн фунтов. В середине второго десятилетия XXI века на трибунах корта № 1 могут разместиться около 11,4 тысячи зрителей. Вместимость трибун кортов № 2 и № 3 составляет соответственно 4000 и 2000 зрительских мест, а общая вместимость всех кортов чемпионата — 39 тысяч мест.

На кортах Уимблдона отсутствует электрическое освещение, поэтому матчи приходится заканчивать с наступлением темноты. Исключением является Центральный корт при закрытой крыше; после установки раздвигающейся крыши на корте № 1 матчи на обоих этих кортах смогут продолжаться до 11 часов вечера.

Сроки проведения

Начало турнира, в первый период своей истории проводившегося в июле, было перенесено на июнь в 1897 году. Долгое время Уимблдонский турнир начинался через две недели после окончания Открытого чемпионата Франции, но начиная с 2015 года пауза между этими двумя соревнованиями увеличена до трёх недель, и таким образом первый игровой день на Уимблдоне приходится на последний понедельник июня. Этот шаг был предпринят, чтобы дать ведущим игрокам возможность приспособиться к травяным кортам после весенне-летнего грунтового сезона, а также восстановиться после Открытого чемпионата Франции.

Турнир продолжается две недели, в которые играются семь кругов в одиночных и шесть в парных разрядах, а также соревнования юношей, девушек, ветеранов и инвалидов-колясочников. В течение первой недели играются матчи начальных раундов основных турниров. Во вторую неделю проводятся 1/16 финала, 1/8 финала, четвертьфиналы, полуфиналы и финал. В воскресенье первой недели матчи традиционно не проводятся. Однако четырежды в истории (в последний раз в 2016 году) дождливая погода вынуждала организаторов устраивать матчи в это воскресенье, чтобы уложиться в рамки турнира. В первые годы проведения турнира финалы проводились до второго воскресенья, и лишь с 1982 года оно стало запланированной частью расписания. До этого игры во второе воскресенье проводились в виде исключения, когда погода не позволяла окончить встречи в субботу. Иногда завершающие матчи откладывались на третью неделю (в том числе в 1919 и 1927 году до вторника, а в 1922 году до среды). Ещё одним распространённым способом компенсировать потерянное из-за дождя время является сокращение игр в мужских парах до победы в двух сетах вместо трёх; в 1982 году это потребовалось сделать даже в финале.

Участники

Состав и жеребьёвка

В основной сетке турнира в одиночном разряде, как у мужчин, так и у женщин, участвуют по 128 игроков. В мужском и женском парных турнирах участвуют по 64 пары, а в соревновании смешанных пар — 48. Большинство мест в основной сетке турнира предназначено для игроков и пар, занимающих верхние строчки в профессиональных теннисных рейтингах — Ассоциации теннисистов-профессионалов (ATP) у мужчин и Женской теннисной ассоциации (WTA) у женщин. При этом часть мест в сетках забронировано для победителей квалификационных турниров, предваряющих основной. В мужском одиночном разряде таких мест 16, в женском — 12, в мужском и женском парных разрядах — по 4. Квалификационные турниры во всех этих разрядах проходят в три круга. В смешанном парном разряде квалификация отменена с 1991 года.

Начиная с 1977 года несколько мест в основных сетках также предоставляются решением оргкомитета турнира по системе «уайлд-кард» спортсменам, не входящим в число лидеров рейтинга, на основании их предыдущих успехов или с целью поднять интерес у британских зрителей. С 2003 года между теннисистами, претендующими на уайлд-кард в одиночном разряде, также возможно проведение отборочных матчей. В случае отказа кого-либо из игроков, право которых на выступление в основной сетке турнира обеспечивает рейтинг, результаты квалификационного турнира или уайлд-кард, его место занимает «счастливый неудачник» — один из участников, проигравших в последнем круге квалификации.

Начиная с 1927 года, участники турнира, рассматриваемые как основные претенденты на высокие места, с помощью жеребьёвки разводятся («сеются») по турнирной сетке с тем, чтобы предотвратить всречи фаворитов на первых этапах соревнования. С 2001 года число посеянных участников как мужском, так и в женском одиночном разряде составляет 32 человека; увеличение числа сеяных участников было связано с протестами теннисистов, занимающих высокие места в рейтинге, но неудачно выступающих на травяных кортах, которых организационный комитет часто исключал из посева (в 2001 году это были испанцы Алекс Корретха и Хуан Карлос Ферреро, занимавшие в рейтинге ATP соответственно пятое и девятое места). В женском одиночном разряде, а также в мужском парном и женском парном разряде посев проводится в строгом соответствии с местами, занимаемыми отдельными теннисистками или парами в рейтингах. В мужском одиночном разряде 32 посеянных игрока тоже отбираются строго по их положению в рейтинге ATP, но начиная с 2002 года их взаимное расположение в посеве зависит также от их успехов на травяных кортах в прежние годы. Для этого используется формула подсчёта очков, включающая 100 % очков в текущем рейтинге ATP, 100 % очков, набранных на травяных кортах за последние 12 месяцев (таким образом, включая прошлогодний Уимблдонский турнир) и 75 % от очков, набранных на наиболее удачном для каждого из игроков травяном турнире за предыдущие 12 месяцев.

Победители и финалисты

В годы после Второй мировой войны для завоевания чемпионского титула в одиночном разряде на Уимблдоне, как правило, необходимо выиграть семь матчей подряд, в парном — шесть. В более ранние периоды, при меньшем числе участников, количество побед, необходимых для завоевания чемпионского звания, могло быть меньше, в том числе в эпоху раунда вызова сохранить титул можно было, выиграв только одну игру — у победителя турнира претендентов.

Несмотря на сильную конкуренцию и длинную дистанцию, целый ряд теннисистов одерживал на Уимблдоне многочисленные победы. У женщин рекордсменками с 20 титулами во всех разрядах являются Билли Джин Кинг и Мартина Навратилова; всего на одну победу меньше у Элизабет Райан, все свои победы одержавшей в парных разрядах — 12 в женском и 7 в смешанном. У мужчин рекордсменом по общему числу титулов — 13 в одиночном и мужском парном разрядах — является Лоуренс Дохерти, многие из своих побед одержавший в раундах вызова. В одиночном разряде рекордное число титулов у женщин — 9 (Навратилова), у мужчин — 7 (Уильям Реншоу, Пит Сампрас и Роджер Федерер).

Девять мужчин (включая первого чемпиона Спенсера Гора) и шесть женщин (включая первую чемпионку Мод Уотсон и самую молодую чемпионку Лотти Дод) выиграли Уимблдонский турнир в одиночном разряде с первой попытки; с ростом популярности тенниса в мире и усилением конкуренции такие случаи становились реже и в последний раз новичок выигрывал одиночный турнир на Уимблдоне в начале 1950-х годов. Трое мужчин (Фрэнк Хедоу, Бобби Риггс и Тед Шрёдер) и четыре женщины (Дод, Сюзанн Ленглен, Полин Бетц и Морин Коннолли) за всё время выступления на Уимблдонском турнире не знали поражений; для некоторых из них первое выступление на Уимблдоне было и последним.

С того момента, как в программу Уимбдонского турнира были добавлены женский и смешанный парные разряды, лишь нескольким теннисистам удалось стать его абсолютными чемпионами, победив в один год во всех трёх доступных для них разрядах. У мужчин это случилось четырежды: дважды подряд (в 1937 и 1938 годах) абсолютным чемпионом становился Дон Бадж, в 1939 году — Бобби Риггс и в 1952 году — Фрэнк Седжмен. У женщин звание абсолютной чемпионки завоёвывалось девять раз: трижды Сюзанн Ленглен (в 1920, 1922 и 1925 годах), по два раза Луизой Браф (1948 и 1950) и Билли Джин Кинг (1967 и 1973) и по одному разу Элис Марбл (1939) и Дорис Харт (1951). Составитель официальной истории Уимблдонского турнира Джон Барретт полагает, что подобное неравенство могло быть связано с тем, что лучшие женщины-теннисистки превосходили своих соперниц во всех компонентах игры сильней, чем лучшие мужчины. Пять раз за историю турнира игрок участвовал и проигрывал во всех трёх финалах: у мужчин — Говард Кинси в 1926 и Джефф Браун в 1946 году, а у женщин — Дорис Харт в 1948, Маргарет Смит-Корт в 1971 и Бетти Стове в 1977 году.

Также редки за историю мужских соревнований чемпионы, завоёвывавшие титул, не отдав соперникам ни одного сета на полной дистанции. В мужском одиночном разряде такое случалось 4 раза: в 1938 году этого успеха добился Дон Бадж, в 1955 году Тони Траберт, в 1963 году Чак Маккинли и в 1976 году Бьорн Борг (рекордно низкое число геймов — 37 — отдал соперникам в 1947 году Джек Креймер, проигравший один сет в семи матчах). В мужском парном разряде таких случаев всего два: в 1947 году (Джек Креймер и Боб Фалкенбург) и в 1967 году (Фрю Макмиллан и Боб Хьюитт). В женских и смешанном турнирах такое происходит намного чаще, поскольку игра идёт до победы в двух, а не трёх сетах; в миксте такие победы с 1922 по 2009 год одерживались 10 раз, в женском одиночном и женском парном разряде — более 20 раз в каждом. Наибольшее число сетов по пути к победе, отдававшееся в мужских турнирах — 8 (по два раза в одиночном и парном разрядах), в смешанном — 5 и в женских — 4 (по одному разу в одиночном и парном разрядах). Анри Коше, чемпион 1927 года в одиночном разряде, трижды подряд — в четвертьфинале, полуфинале и финале — одерживал победу, проигрывая по ходу матча 2:0 по сетам.

Со времени введения на турнире посева сильнейших игроков именно они в основном становились чемпионами. Однако несколько исключений за этот 90-летний отрезок всё-таки зафиксированы. В мужском одиночном разряде несеяные игроки побеждали дважды — Борис Беккер в 1985 и Горан Иванишевич в 2001 году; Иванишевич стал также первым чемпионом, которому для участия в турнире понадобился уайлд-кард. В 1996 году чемпионом стал Рихард Крайчек, включённый в число сеяных участников в последний момент после отказа одного из игроков, занимавших более высокое место в рейтинге. В женском одиночном разряде несеяные участницы ни разу не становились чемпионками, но четырежды доходили до финала (в последний раз в 1963 году). Самое низкое место в рейтингах из несеяных чемпионок Уимблдона в одиночном разряде занимала Серена Уильямс, выигравшая турнир 2007 года, находясь на 23-м месте в рейтинге WTA. В парных разрядах, где число посеянных пар меньше, несеяные участники добивались успеха чаще, а в 2005 году Уэсли Муди и Стивен Хасс — десятая за историю мужская несеяная пара, завоевавшая титул, — стали также первыми чемпионами, начавшими турнир с квалификационного этапа. Несеяные женские пары пять раз завоёвывали титул, в последний раз в 1977 году, а в смешанных парах такое случалось более десяти раз.

Два раза за историю мужского и один раз за историю женского одиночного турнира прошлогодний победитель выбывал из борьбы уже в первом круге. У мужчин поражение таким образом потерпели чемпион 1966 года Мануэль Сантана и победитель 2002 года Ллейтон Хьюитт (Хьюитт, занимавший также первую строчку в текущем рейтинге, проиграл 203-й ракетке мира — Иво Карловичу, проводившему свой первый матч в основной сетке турнира Большого шлема), а у женщин — чемпионка 1993 года Штеффи Граф. Помимо этого, у женщин в первом круге трижды выбывали спортсменки, посеянные под первым номером — Маргарет Смит в 1962 и Мартина Хингис в 1999 и 2001 годах.

Статистика по странам (на 2016 год)
Мужской одиночный разряд		Женский одиночный разряд
Страна Побед Год первой победы Австралия Австралия 21 1907 Великобритания Великобритания 37 1877 Германия Германия 4 1985 Египет Египет 1 1954 Испания Испания 3 1966 Нидерланды Нидерланды 1 1996 Новая Зеландия Новая Зеландия 4 1910 Сербия Сербия 3 2011 США США 33 1920 Франция Франция 7 1924 Хорватия Хорватия 1 2001 Чехословакия Чехословакия 1 1973 Швейцария Швейцария 7 2003 Швеция Швеция 7 1976		Страна Побед Год первой победы Австралия Австралия 5 1965 Бразилия Бразилия 3 1959 Великобритания Великобритания 36 1884 Германия Германия 8 1930 Испания Испания 1 1994 Россия Россия 1 2004 США США 57 1905 Франция Франция 8 1919 Чехия Чехия 3 1998 Швейцария Швейцария 1 1997

Финансы и призы

Доходы организаторов

Первый чемпионат Всеанглийского крокетного и лаун-теннисного клуба в 1877 году был, как считается, проведён с целью сбора денег на оборудование для выравнивания кортов и принёс порядка десяти фунтов прибыли от взносов за участие и платы за входные билеты. В дальнейшем турнир продолжал каждый год приносить своим организаторам прибыли, за исключением 1895 года, когда в бухгалтерских книгах был зафиксирован убыток в размере 33 фунтов (это был год с почти рекордно низким числом участников в мужском одиночном разряде — только 18 человек, в женском же турнире было всего 9 участниц). 1890-е годы были временем пониженного интереса к Уимблдонскому турниру, и прибыли, в предыдущее десятилетие составлявшие в среднем 500 фунтов в год, с 1892 по 1901 год упали до 180 фунтов в год.

До 1906 года Всеанглийский клуб был единственной организацией, проводившей Уимблдонский турнир; с 1906 года в организационный комитет турнира были введены представители британской Ассоциации лаун-тенниса (АЛТ), и с 1922 года — года переезда турнира на новое место — между этими двумя органами существует формальное соглашение, согласно которому доходы от проведения чемпионата поступают АЛТ. С 1922 по 1939 год средняя годовая прибыль от турнира составляла порядка 10 тысяч фунтов, а в 1933 году превысила 16 тысяч.

Даже в первый послевоенный год Уимблдонский турнир оставался прибыльным предприятием, хотя в этом году организаторы получили от него всего 750 фунтов стерлингов чистой прибыли — остальная выручка ушла на восполнение фондов, опустошённых шестью годами, когда чемпионат не проводился. В дальнейшем, однако, доходы снова резко возросли, уже в пятилетие с 1946 по 1950 год составив в среднем 14 тысяч в год, в следующие пять лет — 43 тысячи, а в начале 1970-х годов приблизившись к 80 тысячам ежегодно. Рост замедлился в конце 1960-х годов из-за вступления в Открытую эру: если в 1967 году чистая прибыль составила около 55 тысяч, то год спустя, с учётом выплаты 26 тысяч фунтов в виде призовых денег участникам, АЛТ досталось всего 36 тысяч фунтов. Однако за счёт возвращения на корты Уимблдона сильнейших профессионалов временный спад в доходах был быстро преодолён, и уже в 1969 году АЛТ получила больше 90 тысяч фунтов даже после вычета призовых.

В дальнейшем доходы продолжали стремительно расти, так что в последнее десятилетие XX века прибыль организаторов турнира составила около 250 миллионов фунтов, значительная часть которых была получена за счёт продажи прав на телевизионные трансляции. К началу второго десятилетия нового века ежегодные прибыли от турнира превысили 30 миллионов фунтов, однако АЛТ подвергается резкой критике за неудачное вложение этих средств, которое не приводит к прогрессу британского тенниса в целом.

Призовые суммы

Перед первым чемпионатом Всеанглийского клуба были учреждены два приза — «золотой» победителю и «серебряный» финалисту. Стоимость первого приза составляла 12 гиней, второго — 7 гиней; для третьего места предназначался приз ценой в три гинеи.

До 1881 года участники, занявшие в турнире места сразу за призёрами (до пятого, шестого или восьмого места включительно) получали обратно свой денежный взнос за участие. После этого на протяжении долгого времени турнир считался сугубо любительским, и денежного вознаграждения его участникам формально не полагалось; в 1950-е и первой половине 1960-х годов это с одной стороны приводило к регулярному оттоку лучших игроков в профессиональный тур, а с другой — к выработке положения, при котором такие игроки за участие получали приличные суммы денег за участие, но не как гонорары, а как «компенсацию» расходов на дорогу, проживание и прочие нужды. Такой статус-кво журналисты называли «лжелюбительством» (англ. shamateurism).

Ситуация изменилась после начала Открытой эры, когда призовые выплаты игрокам стали официальными. На первом открытом Уимблдоне общая сумма призовых составляла 26 150 фунтов, из которых две тысячи получал чемпион в одиночном разряде у мужчин, а 750 — чемпионка среди женщин. Однако каждый участник получал хотя бы что-то, включая проигравших в первом круге (50 фунтов у мужчин и 25 у женщин). Эти суммы были скромными по сравнению с состоявшимся вскоре Открытым чемпионатом США, но отличие заключалось в том, что на США призовые деньги были получены от спонсоров, тогда как в Англии Ассоциация лаун-тенниса делила с игроками собственную выручку от турнира. В дальнейшем призовые выплаты на Уимблдоне стремительно росли и всего через восемь лет увеличились более чем в шесть раз, причём у женщин этот рост был ещё больше и чемпионке 1976 года выплатили в 13 раз больше, чем в 1968 году — 10 тысяч фунтов. С 1975 года призовые начали выплачивать также на утешительном турнире Wimbledon Plate. Именно в этом году общий размер призового фонда превысил 100 тысяч фунтов, а менее чем через десять лет, в 1984 году — миллион. Планка в десять миллионов была преодолена в 2005 году.

Мужчины-победители Уимблдонского турнира начиная с 1968 года получали бо́льшие суммы призовых денег, чем победители-женщины. Лишь в 2007 году в результате острой критики этого положения было принято решение впервые в истории Уимблдона (и позже всех остальных турниров Большого шлема) уравнять размер призовых для мужчин и женщин — победители одиночных турниров в обоих разрядах получили по 700 тысяч фунтов стерлингов. Это произошло через год после аналогичного шага на Открытом чемпионате Франции и через 34 года после начала выплаты равных призовых на Открытом чемпионате США (Открытый чемпионат Австралии официально уравнял призовые в 2001 году).

Значительный рост призового фонда Уимблдона состоялся в 2012 и 2013 годах (на 10 и 40 процентов соответственно). Основная масса дополнительного финансирования пошла на увеличение призовых сумм игрокам, выбывшим из борьбы в первых кругах и квалификационном турнире.

В 2013 году суммарный призовой фонд турнира превысил сумму в 20 миллионов фунтов стерлингов. Он достиг 25 миллионов фунтов в 2014 году, а на следующий год выплаты проигравшим в первом круге были подняты до 29 000 фунтов.

Денежные выплаты игрокам в 2016 году

Призовые суммы приводятся в фунтах стерлингов на основании данных на официальном сайте турнира. Для парных разрядов указаны суммарные призовые на обоих игроков пары.

Круг	Одиночный разряд	Мужской и женский парный разряд	Смешанный парный разряд
1-й круг квалификации	3750
2-й круг квалификации	7500
3-й круг квалификации	15 000
1-й круг (одиночный разряд)	30 000
2-й круг (одиночный)/1-й круг (парный)	50 000	9250	1500
3-й круг (одиночный)/2-й круг (парный)	80 000	14 250	3000
1/8 финала	132 000	23 250	6000
1/4 финала	250 000	44 000	12 000
1/2 финала	500 000	88 000	25 000
Финалист	1 000 000	175 000	50 000
Чемпион	2 000 000	350 000	100 000

В соревнованиях участников на инвалидных колясках общая сумма призового фонда в одиночном разряде в 2016 году составляет 150 тысяч фунтов стерлингов, в парном — 50 тысяч. В пригласительном парном турнире ветеранов общий призовой фонд в 2016 году составляет 411 тысяч фунтов стерлингов.

Награды

Начиная с первого розыгрыша Уимблдонского турнира его победитель получал на год в своё распоряжение переходящий серебряный кубок, стоивший в то время 25 гиней. Первый кубок (названный в честь учредителя Кубком газеты Field, англ. The Field Cup) перешёл в вечное владение Уильяма Реншоу, ставшего первым трёхкратным чемпионом Всеанглийского клуба, в 1883 году, и на следующий год клуб учредил новую переходящую награду стоимостью уже 50 гиней, всего через три года также доставшуюся в вечное владение Реншоу. С 1887 года пункт регламента, согласно которому трёхкратный победитель получает кубок навсегда, был отменён, и приобретённый в этом году новый Кубок вызова из позолоченного серебра стоимостью 100 гиней продолжает вручаться до настоящего времени. Высота кубка — 18 дюймов (45,7 см), диаметр — 7½ дюйма (19 см), чемпионы получают навсегда уменьшенную копию награды (с 2006 года в ¾ полного размера). На кубке выгравированы имена всех чемпионов в мужском одиночном разряде до 2009 года, и после этого для него была сделана подставка, на которой продолжают гравировать имена новых чемпионов. В 1905 и 1908 годах были учреждены призы для победителей турнира претендентов, известные как Кубок Реншоу и Кубок Президента (учредителем последнего стал бывший с 1907 года президентом Всеанглийского клуба принц Уэльский — будущий король Георг V); после 1922 года, когда был отменён раунд вызова, их также стали вручать чемпионам, пока они не были окончательно переданы в музей Всеанглийского клуба в 1989 и 1994 годах соответственно.

Победительница в женском турнире получает серебряное круглое блюдо диаметром 18¾ дюйма (47,6 см), которое получило название «Блюдо Винус Роузуотер» (Venus Rosewater Dish); этот приз вручается победительнице женского одиночного турнира с самого начала его проведения в 1884 году. В настоящее время после церемонии награждения блюдо возвращается в музей Всеанглийского клуба, а чемпионка получает его уменьшенную копию. Диаметр блюда-копии с 1949 по 2006 год составлял 8 дюймов, с 2007 года — 14 дюймов. На основном блюде гравируются годы и имена всех победительниц турнира в одиночном разряде (до 1957 года на вогнутой стороне блюда, а с 1958 года на выпуклой).

Приз победителям в мужском парном разряде является старейшим из вручаемых в настоящее время, он был учреждён ещё в 1879 году Лаун-теннисным клубом Оксфордского университета и с минимальными изменениями в дизайне передан Всеанглийскому клубу в 1884 году. Приз, изготовленный из чистого серебра и стоивший в год создания 60 гиней, представляет собой чашу высотой 9 дюймов и диаметром 11 дюймов с двумя ручками на ножке. С 1937 года вручается дополнительный приз аналогичного дизайна, но с отличной от первого гравировкой. Приз за победу в женском парном разряде, учреждённый герцогиней Кентской в 1949 году, представляет собой кубок с крышкой и двумя ручками, высотой 17 дюймов и диаметром 4½ дюйма у основания и 6 дюймов у верхней кромки. Кубок победителям в миксте учреждён также в 1949 году семьёй С. Г. Смита, чемпиона 1902 и 1906 годов в парном разряде. Кубок на высокой ножке с двумя ручками и крышкой, изготовленный из чистого серебра, также имеет высоту 17 дюймов, его диаметр у основания 5½, а у верхней кромки 6½ дюймов. В 1901 году Всеанглийский клуб заказал два приза, идентичных учреждённым в 1949 году, с тем, чтобы каждому из победителей в процессе церемонии награждения вручался отдельный кубок. С 1987 года финалистам во всех пяти разрядах вручаются серебряные блюда с изображениями Центрального корта и здания Всеанглийского клуба. Диаметр блюд, вручаемых финалистам в одиночных разрядах, составлявший 10 дюймов до 1997 года, был увеличен до 14 дюймов в 1998 году; финалисты в парных разрядах получают блюда диаметром 8 дюймов. Помимо этого, финалисты и полуфиналисты во всех разрядах награждаются медалями — соответственно серебряными и бронзовыми. Победители Уимблдонского турнира в одиночном разряде становятся пожизненными почётными членами Всеанглийского клуба лаун-тенниса и крокета.

С 1976 года победителю в одиночном разряде среди юношей вручается кубок, пожертвованный семьёй трёхкратного чемпиона Артура Гора. Гор получил этот трофей в 1901 году, выиграв турнир претендентов. Победительница в одиночном разряде среди девушек с 1976 года получает кубок, пожертвованный семьёй известной теннисистки конца XIX века Берты Стидман; сама Стидман получила его в вечное владение в 1895 году, трижды подряд победив с Бланш Бингли-Гильярд на Всеанглийском чемпионате в Бакстоне. Кубки победителям в юношеских парных разрядах учреждены Всеанглийским клубом в 1985 году, через три года после того, как эти соревнования получили официальный статус Всеанглийских чемпионатов.

С 1949 года награды победителям в мужском одиночном разряде традиционно вручаются на Центральном корте, а с 1954 года эта традиция распространилась и на победительниц в женском одиночном разряде. Призы победителям в парных разрядах с середины 1960-х годов, как правило, вручаются в Королевской ложе. Чаще всего награды вручает герцог Йоркский или его жена, однако несколько раз за историю победителей награждал правящий монарх (Георг VI, а позже Елизавета II), другой член королевской семьи или специально приглашённая знаменитость.

Рекорды

Чемпионские звания

Показатель	Мужчины	Женщины
Наибольшее количество титулов во всех разрядах	13 ( Лоуренс Дохерти, 5+8+0, 1897—1906)	20 ( Билли Джин Кинг, 6+10+4, 1961—1979) 20 (/ Мартина Навратилова, 9+7+4, 1976—2003)
Наибольшее число титулов в одиночном разряде	7 ( Уильям Реншоу, 1881—1886, 1889) 7 ( Пит Сампрас, 1993—1995, 1997—2000) 7 ( Роджер Федерер, 2003—2007, 2009, 2012)	9 ( Мартина Навратилова, 1978—1979, 1982—1987, 1990)
Наибольшее число титулов в парных разрядах	9 ( Тодд Вудбридж, мужские пары, 1993—1997, 2000, 2002—2004)	12 ( Элизабет Райан, женские пары, 1914, 1919—1923, 1925—1927, 1930, 1933—1934) 7 ( Элизабет Райан, смешанные пары, 1919, 1921, 1923, 1927—1928, 1930, 1932)

Возраст и продолжительность карьеры

Показатель	Мужчины	Женщины
Самый молодой чемпион	17 лет 227 дней ( Борис Беккер, 1985, одиночный разряд) 17 лет 241 день ( Деннис Ралстон, 1960, мужские пары) 20 лет 328 дней ( Род Лейвер, 1959 год, смешанные пары)	15 лет 282 дня ( Мартина Хингис, 1996, женские пары) 15 лет 285 дней ( Лотти Дод, 1887, одиночный разряд) 17 лет 206 дней ( Трейси Остин, 1980, смешанные пары)
Самый молодой чемпион в юношеских одиночных разрядах	15 лет 242 дня ( Давид Шкох, 1992)	13 лет 276 дней ( Мартина Хингис, 1994 год)
Самый возрастной чемпион	43 года 226 дней Гарднар Маллой, 1957, мужские пары) 42 года 28 дней ( Шервуд Стюарт, 1988, смешанные пары) 41 год 182 дня ( Артур Гор, 1909, одиночный разряд)	46 лет 264 дня ( Мартина Навратилова, 2003, смешанные пары) 42 года 152 дня ( Элизабет Райан, 1934, женские пары) 37 лет 282 дня ( Шарлотта Купер-Стерри, 1908, одиночный разряд)
Самый молодой участник в основной сетке	15 лет 231 день ( Сидни Вуд, 1927)	14 лет 90 дней ( Дженнифер Каприати, 1990) 14 лет 91 день ( Кэти Риналди, 1981)
Самый возрастной участник в основной сетке	65 лет 320 дней ( Жан Боротра, 1964, смешанные пары) 55 лет 247 дней ( Джозия Ричи, 1926, одиночный разряд)	55 лет 304 дня ( Мейдлин О’Нилл, 1923, смешанные пары) 54 года, 304 дня ( Мейдлин О’Нилл, 1922, одиночный разряд)
Самый молодой сеяный участник в одиночном разряде	17 лет 19 дней ( Бьорн Борг, 1973)	14 лет 89 дней ( Дженнифер Каприати, 1990)
Самый возрастной сеяный участник в одиночном разряде	41 год 45 дней ( Панчо Гонсалес, 1969)	39 лет 210 дней ( Билли Джин Кинг, 1983)
Наибольшее число побед подряд	41 ( Бьорн Борг, 1976—1981, одиночный разряд) 35 ( Тодд Вудбридж/Марк Вудфорд, 1993—1998, мужские пары)	50 ( Хелен Уиллз-Муди, 1927—1930, 1932—1933, 1935, 1938, одиночный разряд) 32 ( Дорис Харт, 1951—1955, 1958, смешанные пары) 29 (/ Наталья Зверева, 1991—1995, женские пары)
Наибольшее число турниров за карьеру	35 ( Жан Боротра, 1922—1939, 1948—1964) 34 ( Артур Гор, 1888—1894, 1896—1914, 1919—1922, 1924—1927)	31 (/ Мартина Навратилова, 1973—1996, 2000—2006) 26 подряд ( Вирджиния Уэйд, 1962—1987)

Другие рекорды

Показатель	Мужчины	Женщины
Самый длинный матч	11 часов 5 минут ( Джон Изнер — Николя Маю 6-4 3-6 6-7(7) 7-6(3) 70-68, 2010)	3 часа 45 минут ( Чанда Рубин — Патрисия Хай-Буле 7-6(4) 6-7(5) 17-15, 1995)
Самый длинный решающий сет	138 геймов, 8 часов 10 минут ( Джон Изнер — Николя Маю 6-4 3-6 6-7(7) 7-6(3) 70-68, 2010)	56 геймов (Бренда Шульц/ Михил Схаперс — Андреа Темешвари/ Том Нейссен 6-3 5-7 29-27, 1991) 32 гейма ( Чанда Рубин — Патрисия Хай-Буле 7-6(4) 6-7(5) 17-15, 1995) 32 гейма (Катарина Среботник/ Лизель Хорн — Кристи Богерт/ Анн-Гаэль Сидор 6-4 1-6 17-15, 1999)
Самый длинный финал	4 часа 48 минут ( Рафаэль Надаль — Роджер Федерер 6-4 6-4 6-7(5) 6-7(8) 9-7, 2008)	2 часа 49 минут (Штеффи Граф/ Габриэла Сабатини — Наталья Зверева/ Лариса Савченко 6-3 1-6 12-10, 1988)
Самый короткий финал	37 минут ( Уильям Реншоу — Джон Хартли 6-0 6-1 6-1, 1881) 40 минут ( Фред Перри — Готфрид фон Крамм 6-1 6-1 6-0, 1936)	23 минуты ( Сюзанн Ленглен — Молла Маллори 6-2 6-0, 1922) 24 минуты ( Доротея Ламберт-Чамберс — Дора Бутби 6-0 6-0, 1911) 25 минут ( Сюзанн Ленглен — Джоан Фрай 6-2 6-0, 1925)
Самая быстрая подача	148 миль в час (238 км/ч, Тейлор Дент, 2010)	129 миль в час (208 км/ч, Винус Уильямс, 2008)
Наибольшее число подач навылет за один турнир	212 ( Горан Иванишевич, 2001)	80 ( Серена Уильямс, 2015)
Наибольшее число подач навылет за один матч	113 ( Джон Изнер, 2010)

Традиции

Традиционными цветами Уимблдона являются зелёный и фиолетовый, но форма теннисистов должна быть почти полностью белой. Официальное определение в правилах турнира с 1963 года требовало «преимущественно белой» формы, а с 1995 года — «почти полностью белой». С 2014 года определение стало более конкретным и требует, чтобы цвета, отличные от белого, ограничивались каймой шириной до одного сантиметра на воротнике или по краю рукавов и шорт. Это же требование распространяется на подкладку головных уборов, банданы, напульсники и носки. Основной цвет одежды и обуви должен быть чисто белым, грязно-белый или пастельные тона не допускаются, как и цветные шнурки и подошвы. Запрещена форма, на которой имеются крупные эмблемы производителей. Эти правила распространяются не только на верхний слой одежды, но и на бельё, которое может стать видным в процессе игры — например, если верхнюю одежду пропитает пот. Жертвами жёстких запретов на отклонение от белого цвета в разные годы становились Майк и Боб Брайаны, которых заставили завернуть под шорты их обычные чёрные подштанники и снять кепки с чёрным низом козырька; Роджер Федерер, которому пришлось сменить туфли с оранжевыми подошвами; и Ник Кирьос, на чьей фирменной уимблдонской наголовной повязке зелёно-фиолетовая полоса оказалась шире разрешённого. Среди игроков, выступивших с публичным осуждением чрезмерно консервативного дресс-кода Всеанглийского клуба, были Федерер, Каролина Возняцки, Пэт Кэш и Бетани Маттек-Сандс. У судей на вышке, лайнсменов и детей, подающих мячи, своя форма, дизайном которой в XXI веке занимается фирма Polo Ralph Lauren. В этой форме с 2006 года доминируют тёмно-синий и белый цвета, сменившие традиционные зелёный и фиолетовый, которые сохранились в виде каймы вокруг воротника свитера у судей и диагональных полос через грудь у детей, подающих мячи.

На табло, представляющих турнирную сетку и счёт отдельных матчей, игроки мужского пола традиционно обозначаются только фамилиями. До 2009 года фамилии участниц-теннисисток предварялись буквами «Miss» или «Mrs» («миссис»). С 2009 года вместо этого используются личные имена участниц, что сделано по двум причинам — приблизить форму представления игроков обоих полов и избежать путаницы в случае встреч между сёстрами. По ходу матча, однако, рефери продолжают называть теннисисток «миссис» или «мисс», объявляя о присуждении очка.

Традиционным угощением на турнире является свежая клубника со сливками и шампанское. В каждой порции клубники содержится не менее 10 ягод, которые выращены обязательно на территории Англии; как правило, это отборная клубника сорта Кент. За время чемпионата распродаётся около 28 тонн клубники, к которой подаётся 7000 литров свежих сливок. С 2001 года официальным шампанским турнира является Lanson, производители которого были спонсорами этого соревнования уже в конце 1970-х годов. Ещё одним алкогольным напитком, прочно ассоциируемым с Уимблдонским турниром, является английский крюшон Pimm’s, чрезвычайно популярный у его посетителей, хотя его производитель не является официальным спонсором турнира — за две недели игр посетители выпивают 320 тысяч стаканов Pimm’s, почти столько же, сколько чая и кофе вместе взятых. Давним партнёром Уимблдона является производитель безалкогольных напитков Robinsons (с 1935 года; при этом официальной водой на Уимблдоне с 2008 года стала Evian).

С 1935 года Уимблдонский турнир завершался ежегодным балом АЛТ. В 1977 году, в рамках празднования столетия турнира, балл АЛТ был перенесён на субботу его первой недели, чтобы освободить место для юбилейного бала. С тех пор суббота первой недели турнира остаётся постоянной датой проведения бала АЛТ, а его последний вечер зарезервирован для ежегодного Ужина чемпионов. В 2015 году, после перерыва, длившегося несколько десятилетий, Серена Уильямс и Новак Джокович на этом ужине возродили традицию совместного танца победителей в одиночном разряде.

Средства массовой информации

В XXI веке Уимблдонский турнир ежегодно освещают более 700 газетных репортёров и радиожурналистов, в среднем от 450 до 500 в день. Из этого числа около половины составляют британские журналисты, в том числе до 12 от каждой из ведущих национальных газет и новостных агентств; общее число репортёров может уменьшаться, когда даты проведения турнира совпадают с крупными футбольными соревнованиями — чемпионатом мира или чемпионатом Европы. Из остальных стран наиболее широко обычно представлены США (35—45 журналистов ежегодно), а также Франция, Италия, Япония, Германия и Швейцария (от 20 до 40); как правило, число журналистов коррелирует с количеством участников от данной страны. Помимо этого, на соревнованиях присутствует около двух сотен фотографов от национальных и международных новостных агентств. Пресс-центр в Миллениум-билдинге предоставляет журналистам 300 полностью оборудованных рабочих мест, распределяемых в соответствии с негласной иерархией.

Телевизионные трансляции с Уимблдона ведутся начиная с 1937 года (с 1967 года — в цвете). Турнир освещают более чем 2500 тележурналистов из 80 вещательных компаний, основной из которых остаётся Би-би-си, помимо собственно Великобритании предоставляющая материал более чем 40 международным телесетям. Прямые трансляции ведутся с девяти кортов в первую неделю турнира (больше, чем на любом другом турнире Большого шлема) и с семи — во вторую.

Уимблдонский турнир в культуре

Искусство

За время своего существования Уимблдонский турнир становился фоном действия ряда художественных произведений в различных видах искусства, включая литературу, кинематограф и живопись. Среди известных писателей, в чьих книгах фигурирует турнир — Мартин Эмис, Дэвид Фостер Уоллес, Лайонел Шрайвер и Майкл Мьюшо, в чьём сатирическом романе 1986 года Blackballed главный герой сдаёт финальный матч в одиночном разряде Джону Макинрою. Свой вклад в художественную литературу об Уимблдоне внесли также некоторые бывшие игроки, хотя их произведения отличает скорее знание материала, чем художественные качества. Среди таких произведений — детектив «Смерть подаёт навылет» (англ. Death Serves an Ace) Хелен Уиллз-Муди (1939) и трилогия Илие Настасе «Тай-брейк» (англ. Tie Break), «Сетка» (Net) и «Брейк-пойнт» (Break Point). С 2010 года при Всеанглийском клубе существует должность штатного поэта, в обязанности которого входит сочинение стихотворений во время Уимблдонского турнира, по одному в день.

В книге «Корт на холсте: Теннис в искусстве» среди произведений изобразительного искусства, связанных непосредственно с Уимблдонским турниром, отмечаются созданные в межвоенные годы картины Марджори Вайолет Уотерстон «Женский одиночный финал Уимблдонского турнира 1923 года» (англ. The 1923 Ladies' Wimbledon Singles Final) и Джорджа Соппера «Теннисный матч», а также модернистские рекламные плакаты 1933 года работы графика Сибил Эндрюс.

Хотя теннис реже привлекает внимание кинематографистов, чем другие популярные виды спорта, Уимблдонский турнир неоднократно становился местом действия художественных фильмов. В 1967 году в Королевской ложе и в помещениях под трибунами Центрального корта снимались несколько сцен остросюжетного фильма «Никто не вечен» (англ. Nobody Runs Forever) по мотивам романа австралийского автора Джона Клири «Верховный комиссар» с Родом Тейлором и Кристофером Пламмером в главных ролях. В 1978 году по ходу турнира, перед началом женского одиночного финала, на Центральном корте снимались сцены для фильма «Игроки» — мелодрамы с Дином Полом Мартином и Эли Макгроу в главных ролях и при участии чилийского теннисиста Гильермо Виласа. Год спустя, уже после окончания соревнований, Центральный корт стал местом съёмок боевика «Грубая огранка» с Бертом Рейнольдсом. Съёмки на кортах Всеанглийского клуба, как по ходу турнира 2003 года, так и по его завершении, велись и для романтической комедии 2004 года «Уимблдон», в центре которого любовь между стареющим британским теннисистом (Пол Беттани) и восходящей звездой американского тенниса (Кирстен Данст). Наконец, в 2015 году на экраны вышла псевдодокументальная короткометражная комедия «Семь дней в аду» (англ. 7 Days in Hell), рассказывающая о марафонском матче на уимблдонских кортах между уже пережившим свои лучшие годы в карьере патлатым «анфан-терриблем» (Энди Сэмберг) и слабоумным теннисным вундеркиндом (Кит Харингтон). В отличие от остальных перечисленных лент, эта снималась не на территории Всеанглийского клуба и даже не в Англии.

Филателия

Почтовые марки, связанные с Уимблдонским турниром, выпускались во многих странах мира. Как правило, они представляют собой изображения теннисистов, добивавшихся успеха на этом турнире, с указанием их титулов или лет выступлений. Одна из первых таких марок была выпущена в Бразилии в 1960 году — на ней была изображена двукратная (на тот момент) чемпионка Уимблдона в одиночном разряде Мария Буэно, а сам Уимблдонский турнир был назван «чемпионатом мира». Марки с изображениями чемпионов Уимблдонского турнира выпускались в Австралии (Род Лейвер и Маргарет Смит-Корт), Ниуэ (Штеффи Граф), Швейцарии (Роджер Федерер), Хорватии (Горан Иванишевич), Уругвае (Мартина Хингис), Парагвае (Борис Беккер и Мартина Навратилова), Доминике (Беккер и Артур Эш) и Гвинее-Бисау (Беккер). В ряде случаев выпускались целые серии, посвящённые победителям Уимблдонского турнира: Сент-Винсент и Гренадины в 1987 и 1988 годах выпустили две серии по восемь марок, изображающих различных теннисистов на кортах Всеанглийского клуба, также восемь марок было в серии 1987 года с изображениями уимблдонских чемпионов, выпущенной Сьерра-Леоне, а в гамбийскую серию 1990 года входили 20 марок и два почтовых блока с изображениями чемпионов и эмблемой турнира.

Иногда почтовые марки посвящены не чемпионам Уимблдона, а непосредственно самому турниру. К этой категории относится единственная британская марка, связанная с Уимблдоном. На этой марке, входящей в серию «Лето», вышедшую в 1994 году и изображающую традиционные для Великобритании летние события, изображена панорама одного из внешних кортов Всеанглийского клуба со шпилем церкви Сент-Мэри на заднем плане. На марке Монако, выпущенной в 1977 году к столетию турнира, изображены сцена первого чемпионата Всеанглийского клуба и Центральный корт в его современном виде. Центральный корт появляется и на румынских блоках 1988 года, изображающих также матчи в женском одиночном и мужском парном разрядах. В посвящённую теннису венгерскую серию 1965 года входит марка с изображением изобретателя лаун-тенниса Уолтера Уингфилда и первого трофея Уимблдонского турнира — Кубка газеты Field.

См. также

• Список финалов Уимблдонского турнира в одиночном разряде среди юношей
• Список финалов Уимблдонского турнира в одиночном разряде среди девушек
• Список финалов Уимблдонского турнира в парном разряде среди юношей
• Список финалов Уимблдонского турнира в парном разряде среди девушек

Литература

• John Barrett. Wimbledon: The Official History of the Championships. — Collins & Willow, 2001. — ISBN 978-0007117079.</span>
• Alan Little. 2009 Wimbledon Compendium. — Wimbledon, London: The All England Lawn Tennis and Croquet Club, 2009. — ISBN 978-1-899039-31-9.
• Lance Tingay. 100 Years of Wimbledon. — Guinness Superlatives, 1977. — ISBN 978-0900424717.</span>

Ссылки

• [www.wimbledon.com/index.html Официальный сайт] (англ.)

---

• [www.atpworldtour.com/en/tournaments/wimbledon/540/overview Профиль турнира на сайте ATP]  (англ.)

• [www.wtatennis.com/tournaments/tournamentId/839/ Профиль турнира на сайте WTA] (англ.)
• [www.itftennis.com/juniors/tournaments/grand-slams/wimbledon.aspx Профиль юношеского турнира на сайте ITF] (англ.)

---

• [www.grandslamhistory.ru/index.php?menu=winners&act=GetWinnersTGSU&id_tour=3&id_event=1&id_nation=0 Списки финалов турнира] (рус.) на сайте grandslamhistory.ru

Отрывок, характеризующий Уимблдонский турнир

– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.