Уитли, Филлис

Филлис Уитли
Phillis Wheatley
Портрет Филлис Уитли с фронтисписа первого сборника, 1773 год.
Имя при рождении:	неизвестно
Дата рождения:	8 мая 1753(1753-05-08)
Место рождения:	Западная Африка
Дата смерти:	5 декабря 1784(1784-12-05) (31 год)
Место смерти:	Бостон, США
Гражданство:	США США
Род деятельности:	поэтесса
Годы творчества:	1767-1784
Дебют:	"On Messrs. Hussey and Coffin"

Фи́ллис Уи́тли (англ. Phillis Wheatley; 8 мая 1753, Западная Африка — 5 декабря 1784, Бостон, США) — чернокожая поэтесса, стоявшая у истоков афроамериканской литературы. В юном возрасте Филлис была похищена в Африке и продана в рабство, однако хозяева способствовали её развитию, а опубликованные поэтические работы, в особенности сборник Poems on Various Subjects, Religious and Moral (1773) принесли ей известность и свободу.

Биография

Будущая поэтесса родилась в 1753 году в Западной Африке, предположительно на территории сегодняшней Гамбии или Сенегала. Она была захвачена в рабство и отправлена через океан на корабле Phillis. 11 июля 1761 судно работорговцев вошло в гавань Бостона, и пленники оказались в руках дилера, Джона Эйвери, разместившего в газетах Boston Evening Post и Boston Gazette and Country Journal объявления о предстоящей продаже. Через некоторое время состоялся аукцион, и девочка попала во владение к бостонской семейной чете Уитли. Имя она получила по названию корабля, доставившего её в Америку. Джон Уитли, купивший Филлис, был богатым землевладельцем и коммерсантом, в Бостоне ему принадлежала одна из верфей, склад и судно London Packet. Его жене, Сюзанне, хотелось иметь при себе подругу, которая позаботилась бы о ней в старости.

Новый дом Филлис находился на пересечении King Street и Mackerel Line, в нескольких кварталах от административного центра всей провинции Массачуссетского залива. Помимо заданий по хозяйству девочка под руководством Марии, восемнадцатилетней дочери хозяев, стала овладевать английским языком, учить латынь, читать Библию. Позже Джон Уитли писал, что всего через 16 месяцев она говорила на незнакомом языке и «читала даже самые сложные места из священных писаний, к большому удивлению всех окружающих».

Филлис увлеклась поэзией, в частности, произведениями Александра Поупа. Первое известное её стихотворение было элегией: «На смерть преподобного доктора Сюэлла, в дни его болезни, 1765» (On the Death of the Rev. Dr. Sewell, when sick, 1765). Преподобный Джозеф Сюалл (Sewall), имя которого она написала с ошибкой, действительно был в те дни при смерти, однако позже пошёл на поправку и прожил ещё четыре года. Филлис также не менее четырёх раз переписывала эту элегию. Хозяева благоприятствовали поэтическим опытам Филлис.

21 декабря 1767 года в газете Newport Mercury впервые опубликована одна из работ Филлис, поэма «On Messrs. Hussey and Coffin».Юной поэтессе в это время было около 14 лет. В следующем году 15-летняя Филлис в стихах восхвалила короля Георга III («To the King’s Most Excellent Majesty») за отмену Акта о гербовом сборе.

5 марта 1770 года неподалёку от дома Филлис на Кинг-стрит произошло кровавое столкновение колонистов с британскими солдатами, вошедшее в историю под названием «Бостонская резня». Вскоре после этого на страницах Boston Evening Post появилась поэма Филлис «О столкновении на Кинг-стрит вечером 5 марта 1770 года» («On the Affray in King — Street, on the Evening of the 5th of March, 1770»), в котором она прославляла четырёх павших бостонцев, в том числе афроамериканца Криспуса Аттукса. Однако об авторстве этой поэмы знали только друзья Филлис — оно было опубликовано анонимно.

30 сентября 1770 скончался известный английский проповедник Джордж Уайтфильд, многократно посещавший США и незадолго до этого читавший проповеди перед массами народа на улицах Бостона. Это событие потрясло Филлис, и она выразила свои чувства в элегии «На смерть преподобного Джорджа Уайтфильда» (On The Death Of Rev. Mr. George Whitefield), опубликованной 2 октября.

Элегия принесла Филлис Уитли известность сначала в северных штатах, чьи газеты одна за другим перепечатывали её текст, а затем и в Англии, после публикации в 1771 году в Лондоне. Сюзанна Уитли решила напечатать сборник поэзии Филлис и подала объявления в газеты, однако число откликнувшихся оказалось недостаточным, чтобы заинтересовать издателей. Многие выражали сомнения в том, что негритянка-рабыня способна к столь высокому умственному труду, каким является стихосложение. Джон Уитли решил развеять сомнения радикальным образом — он пригласил восемнадцать известных и влиятельных людей, чтобы те могли сами судить, поговорив с Филлис, насколько реален её талант. Среди них был и Джон Хэнкок, будущий президент Второго Континентального Конгресса, принявшего Декларацию Независимости. После длительной беседы с Филлис осенью 1772 года они поставили свои подписи под заявлением, утверждающим их твёрдую уверенность в её авторстве.

18 августа 1771 года Филлис была крещена в церкви Old South Meeting House, два года спустя послужившей местом сбора участников Бостонского чаепития. В этой же церкви в 1706 году был крещён Бенджамин Франклин. Несмотря на признание, американские издательства отказались печатать сборник работ Филлис. К счастью, лондонские друзья Сюзанны были готовы помочь — графиня Хантингдонская Селина Гастингс, методистка и противница рабства, дружившая с покойным Уайтфильдом, могла способствовать изданию сборника, при понятном условии исключения из него поэм, в которых упоминались сторонники независимости колоний. 8 мая 1773 года Филлис взошла на борт корабля Уитли, London Packet, и отправилась к берегам Альбиона.

Чёрная рабыня-поэтесса привлекла внимание многих известных людей в Лондоне; даже Бенджамин Франклин, пытавшийся в те дни уладить всё ухудшающиеся отношения колоний с Короной, нанёс ей краткий визит. Более того, она была приглашена на аудиенцию к Георгу III. Однако внезапное сообщение о тяжёлой болезни Сюзанны заставило Филлис свернуть все планы и уже в конце июля устремиться в Бостон. В марте следующего года Сюзанна скончалась, успев узнать о выходе в печать сборника сочинений Филлис — первой в истории книги стихов, написанных человеком с чёрным цветом кожи на английском языке. Книга обрела широкую известность.

Джон Уитли, возможно, под влиянием общественного мнения, даровал Филлис Уитли свободу. Неясно, когда точно это произошло, но уже осенью 1773 года двадцатилетняя поэтесса сообщала об этом в письме своему другу Дэвиду Вустеру. Она продолжала жить в доме бывшего хозяина и пыталась обрести финансовую самостоятельность, однако продажа книг шла плохо, отчасти из-за того, что внимание жителей штатов было отвлечено надвигающимся конфликтом с метрополией. В 1776 году Филлис сочинила в честь Джорджа Вашингтона стихотворение To his Excellency General Washington и отослала текст самому главнокомандующему Континентальной Армией. Вашингтон поблагодарил её и пригласил встретиться. Историк Бенсон Джон Лоссинг упоминает о получасовой встрече поэтессы с Вашингтоном за несколько дней до эвакуации британцев из Бостона, однако он не приводит источников, а независимого подтверждения встрече нет; в любом случае, во всём массиве корреспонденции Вашингтона известно лишь одно письмо, адресованное рабу — письмо к Филлис Уитли.

В 1778 году Филлис вышла замуж за афроамериканца Джона Питерса, свободного торговца бакалейными товарами. Вскоре после свадьбы бизнес Питерса пришёл в упадок, а бывший хозяин Филлис, Джон, скончался. С 1779 года Филлис безуспешно пыталась издать новую книгу, содержащую ещё не печатавшиеся тридцать три стихотворения и тринадцать писем. Следующие несколько лет принесли гибель двух детей, а муж то и дело покидал её. Филлис брала чёрную работу, устраивалась мойщицей полов в пансион, слабое здоровье и непривычка к изматывающему физическому труду угнетали её. Она всё меньше писала, известность её все более становилась предметом истории. 5 декабря 1784 года 31-летняя Филлис Уитли скончалась в одном из пансионов Бостона, вскоре за ней последовал недавно рождённый ребёнок. Мать и дитя похоронили в одной могиле, местоположение которой осталось неизвестным. Исчез и неизданный второй том стихов.

Критика и память

Вышедший в 1773 году сборник стихов Филлис вызвал множество реакций современников, разнящихся как в оценке качества её поэзии, так и в оценке автора. Вольтер приводил её в качестве примера того, что и негры способны к стихосложению. С другой стороны, будущий президент США Томас Джефферсон писал в «Заметках о штате Виргиния», утверждая о видимом отсутствии творческого воображения у негров:

«..и я полагаю, что редко кто из них способен проследить за умозаключениями Евклида и понять его мысль; а в воображении они бесцветны, безвкусны и аномальны. … Несчастья нередко порождают самые трогательные поэтические строфы. Бог свидетель, в жизни чёрных достаточно несчастий, однако поэзии нет. Любовь — особый источник поэтического жара. Их любовь, хотя и горяча, разжигает лишь чувства, но не воображение. Да, религии удалось произвести на свет Филлис Уатли (sic); но сотворить поэта ей оказалось не под силу. Композиции, опубликованные под этим именем, недостойны внимания критики.» Оригинальный текст (англ.)   «..as I think one could scarcely be found capable of tracing and comprehending the investigations of Euclid; and that in imagination they are dull, tasteless, and anomalous.</br>...</br>Misery is often the parent of the most affecting touches in poetry. Among the blacks is misery enough, God knows, but no poetry. Love is the peculiar oestrum of the poet. Their love is ardent, but it kindles the senses only, not the imagination. Religion, indeed, has produced a Phyllis Whately (sic); but it could not produce a poet. The compositions published under her name are below the dignity of criticism.» — [etext.lib.virginia.edu/etcbin/toccer-new2?id=JefBv021.sgm&images=images/modeng&data=/texts/english/modeng/parsed&tag=public&part=14&division=div2 QUERY XIV. The administration of justice and the description of the laws?]

В ответ на слова критиков и в особенности на слова Джефферсона последовали высказывания в защиту Филлис, в частности, от Сэмюэля Стэнхоупа Смита, президента Колледжа Нью-Джерси (ныне — Принстонский университет):

"Поэмы Филлис Уитли, бедной африканской рабыни, обученной грамоте благодаря снисходительному благочестию её хозяина, упоминаются с бесконечным презрением. Но я требую от мистера Джефферсона, да и от любого человека, знакомого с американскими плантаторами, ответить — скольким из этих рабовладельцев удалось сравняться в стихосложении с Филлис Уитли? " —

Оригинальный текст (англ.)  

"The poems of Phillis Wheatley, a poor African slave, taught to read by the indulgent piety of her master are spoken of with infinite contempt. But I will demand of Mr. Jefferson, or of any other man who is acquainted with American planters, how many of those masters have written poems equal to those of Phillis Wheatley?"

— (из книги Phillis Wheatley: Slave and Poet)

Чёрный поэт Юпитер Хэммон сочинил в честь Филлис поэму.

В наше время в Бостоне есть памятник Филлис, в честь неё также назван один из корпусов Бостонского филиала Массачусетского Университета. С 1919 года существует Ассоциация Филлис Уитли, помогающая молодым афроамериканцам. В начале XXI века было обнаружено дотоле неизвестное письмо Филлис Уитли, адресованное её другу, рабу Обуру Таннеру, и датированное 14 февраля 1776 года. Послание было продано на аукционе Swann Galleries за 253 тысячи долларов.

В её честь назван кратер Уитли на Венере.

Литература

• Phillis Wheatley: Slave and Poet. By Robin Santos Doak Published by Compass Point Books, 2006 ISBN 0-7565-1866-0, 9780756518660
• Shields, John; Wheatley, Phillis. The collected works of Phillis Wheatley. — Oxford [Oxfordshire]: Oxford University Press, 1989. — ISBN 0-19-506085-7. («Собрание сочинений Филлис Уитли». Оксфорд Юниверсити Пресс, 1989 год)

Ссылки

• [www.gutenberg.org/browse/authors/w#a227 Phillis Wheatley] — произведения в проекте Гутенберг.
• [sentjao.livejournal.com/172944.html Филлис Уитли] — Живой Журнал пользователя sentjao, 2007 год.
• [oldpoetry.com/oauthor/show/Phillis_Wheatley Phillis Wheatley] — тексты Филлис Уитли на сайте «старая поэзия», в свободном доступе, с возможностью комментирования.
• [www.neh.gov/whoweare/gates/lecture.html «Mister Jefferson and The Trials of Phillis Wheatley»] — «Джефферсон и испытания Филлис Уитли», лекция Генри Луиса Гейтса мл., профессора Гарварда

Отрывок, характеризующий Уитли, Филлис

[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?